Богданович Лидия. Записки психиатра.

Опять мучительный вопрос встал передо мной: симулянт он все таки или больной? И главное – как его остановить?
Я пасовала перед его упорной настойчивостью. И вдруг неожиданно для себя сказала:
– Довольно о чае с грушами. Расскажите о припадке. Тяжелым взглядом больной посмотрел на меня и с достоинством произнес:
– Во первых, чай был не с грушами, а настоящий. Ирина Семеновна напрасно меня обидела. Я, конечно, всегда буду помнить об этом. А что касается припадка, то вы, доктор, так бы и сказали, а обижаться нечего.
«Такой нелепый ответ может дать только больной», – решила я и облегченно вздохнула. Однако он снова раскрыл свою толстую тетрадь и объяснил, что в ней записаны все его припадки за шестнадцать лет.
Наконец, я встала и твердо заявила, что прием окончен. Если он хочет подробно ознакомить меня со своими припадками, пусть оставит тетрадь.
Тетради своей он не дал, а сказал, что в следующий раз придет и расскажет все до конца. Невыносимо медленно складывая носовой платок, он укоризненно заметил:
– Напрасно, доктор, вы так спешите. Больного узнать надо. Я этого так не могу оставить. Поставлю в известность вашу администрацию…
Больной представлял собой живую иллюстрацию того, что в психиатрии именуется генуинной, врожденной, эпилепсией. Главный признак этой психической болезни – судорожный припадок. Но есть формы эпилепсии, когда припадков не бывает, а вместо них – выключение сознания на секунды, упадок настроения, тоска, беспричинная озлобленность, стремление бить, крушить все, что попадается под руку. Постепенно все резче изменяется характер. У больного нарастают эгоизм, педантичность, себялюбие, мелочность, слабеют память и другие функции мозга. Но, конечно, это бывает не всегда и не у всех и зависит от многих условий.
Оставалось совсем мало времени для приема остальных больных.
От первоначального моего задора и смелости не осталось и следа. Было тупое равнодушие. Даже сообщение медицинской сестры о том, что пациент пишет жалобу (это в первый день работы!) меня не тронуло. Я еще не полностью отрешилась от мысли, что это симулянт.
Вошел санитар и сообщил, что с каким то больным плохо. Выбежав из кабинета, я увидела, как рухнул на пол тот, кого я считала «симулянтом»…
По книгам и небольшой студенческой практике мне был хорошо знаком весь механизм припадка. Однако то, что я увидела, мне показалось необычным, опасным. Он лежал с красным перекошенным лицом и остекленевшим взглядом. Мелькнули белки закатившихся глаз. Тело больного вытянулось, окаменело, а лицо посинело. Запрокинутую голову потянуло в сторону, и тело стало ритмично, с невероятной силой, биться о пол. В горле у него заклокотало, захрипело, и сквозь стиснутые зубы показалась кровавая пена.
– Ложку! – закричала я и дрожащими руками пыталась вставить поданную мне ложку между судорожно сжатыми зубами. Ложка, наконец, была вставлена, но поздно: язык больного был прикушен и кровоточил.
Я открыла веки больного и заглянула в зрачки. Они были расширены и не реагировали на свет.
Мне показалось, что он умирает, и, растерявшись, я крикнула:
– Санитар! Сестра! Немедленно перенесите его в кабинет!
– Сейчас, доктор, перенесем… Пусть здесь полежит немного, – вежливо ответила старшая медицинская сестра и подложила под голову больного подушку.
Ее спокойный голос сразу отрезвил меня, и я поняла, что так и надо. А сестра неторопливо стала делать то, о чем я и не подумала: она ловко развязала галстук, расстегнула ворот рубахи и пояс брюк. Больной сразу задышал ровнее, лицо его порозовело. Наверное, в тот момент я в первый раз в жизни ощутила настоящую радость. Затем моего пациента уложили на кушетку. Он долго спал, а я сидела рядом, внимательно прислушиваясь к его ровному дыханию.
Пожалуй никакой учебник не дал мне столько, сколько один день самостоятельного приема больных.
Древняя медицина учила: «Не вреди!». Теперь, мне казалось, я поняла значение этих слов. Больному можно повредить не только неправильным советом, лекарством, но и личным отношением к нему.
Мне было стыдно, что я, врач, проявила беспомощность, нетерпение. В глубине души я была благодарна медицинской сестре за хороший урок.

Суд

Спустя несколько месяцев я освоилась со своими обязанностями и вошла в круг интересов диспансера и своих больных. Неожиданно произошло новое событие. Анна Ивановна Миронова, мой первый наставник, добросовестный и опытный врач, о которой все отзывались тепло и сердечно, была обвинена в преступной халатности, едва не повлекшей за собой смерть пациента.
Я была поражена. В чем дело? Какую ошибку допустил столь опытный врач? Предстать в качестве обвиняемой перед медицинской общественностью казалось мне куда страшнее, чем очутиться на настоящей скамье подсудимых. Каким образом после многих лет примерной работы могла Анна Ивановна проявить халатное отношение к больному? Я освободилась от всех дел и приехала на собрание.
– Уже собрались все! – шепотом сказала мне санитарка, указывая на дверь.
Я прошла в зал, переполненный людьми. Председатель собрания, старый заслуженный профессор И., читал:
«10 июня 19… года гражданка Е. Ф. обратилась в Управление городского психиатра с просьбой привлечь к ответственности врача Миронову, которая почти довела до гибели больную К., сестру гражданки Е. Ф. Несмотря на высказанные этой родственницей опасения, врач Миронова продолжала опасное для жизни больной лечение, едва не окончившееся смертью, в чем гражданка Е. Ф. усматривает преступную халатность.
Для рассмотрения заявления гражданки Е. Ф. созвано наше сегодняшнее собрание. Специально выделенная комиссия поручила мне сообщить присутствующим следующие установленные ею данные:
1. Больная К., инвалид первой группы, в течение последних пяти лет страдает психическим расстройством в форме шизофрении.
2. Больная К. в связи с бредом отравления систематически отказывалась от пищи, была значительно истощена.
3. Несмотря на сомнение консультанта терапевта в возможности проведения терапии сном врач Миронова продолжала лечение.
4. Не принимая во внимание предупреждения родственников о том, что больная К. слаба и может не вынести лечения, врач Миронова, однако, это лечение продолжала.
На вопросы членов комиссии врач Н ской больницы Миронова сообщила, что больная действительно была истощена, но что ей давались такие же минимальные дозы снотворного препарата, как и другим в такой же мере истощенным больным. Ухудшение состояния, выразившееся в шоке, – это неожиданность, случай, который, она, Миронова, предусмотреть не могла. Во всяком случае она приняла все необходимые меры к спасению больной во время наступившего ухудшения».
«Ввиду всего вышеизложенного, – продолжал председатель, – врач Н ской больницы Анна Ивановна Миронова должна ответить, почему она, несмотря на явные признаки физического истощения больной и невзирая на предостережения, продолжала терапию сном, в результате чего и последовало ухудшение, то есть шок, от которого больная едва не погибла».
Профессор сдвинул очки на лоб и спросил:
– Угодно ли вам будет ответить?
Бледная Анна Ивановна, исхудавшая с тех пор, как я видела ее в последний раз, поднялась с места.
– Я уже объясняла комиссии там.
– А сейчас вы должны объяснять это здесь! – сухо перебил председатель.
«Он заранее уверен в виновности Анны Ивановны и ее судьба глубоко ему безразлична», – думала я.
Запинаясь от волнения, Анна Ивановна повторила все, что рассказывала прежде.
– Какие меры были приняты вами для спасения больной? – спросил председатель. Говорил он тихим голосом, и лицо его было сурово и хмуро.
Анна Ивановна, как бы недоумевая, рассказала об искусственном дыхании, о впрыскивании сердечных средств, обо всем том, что она должна была сделать, и не только должна была, но и сделала. А теперь вдруг об этих само собой разумеющихся вещах ее спрашивают, и это ее удивляет.
– Почему вы не приняли во внимание заключение терапевта об опасности применения терапии сном? – строго и придирчиво спросил председатель.
– Я – врач и, полагаясь на свой опыт, имела право и должна была в данном случае решить, продолжать ли лечение.
– Значит, вы не считаете себя повинной в происшедшем?
– Не думаю, что я виновата.