Кожев Д. A. Введение в чтение Гегеля. Идея смерти в философии Гегеля

Здесь речь может идти не об ученичестве перечисленных выше мыслителей у Кожева, а о существенном идейном влиянии Гегеля, которое ретранслировал Кожев, заботясь, что называется не о букве, а о духе гегелевского учения. Он был, как мы уже упоминали, гораздо меньше озабочен академической карьерой и место в культурном сообществе, чем его современники и ученики. Последние скорее получили некий энергетический заряд большой мощности, который был, по существу, истрачен на некие философские манипуляции, оправдывающие систему, обеспечивавшую им комфортное существование. Последний тезис не имеет ничего общего с позицией Кожева, меньше всего озабоченного соображениями политкорректности. Широко известны его рассуждения о природе войн, приведенные в предлагаемой книге. Вообще кульминацией и главной смысловой точкой "борьбы за признание" Кожев считал революцию, рассматривая вслед за Гегелем в качестве примера Великую Французскую Революцию и наполеоновские войны. Студенческую парижскую весну 1968 Кожев воспринял с нескрываемым презрением, объявив этот бескровный бунт ребяческими забавами сынков обеспеченных родителей (такая оценка особенно интересна а фоне бесконечных восторгов Сартра и интеллектуалов рангом пониже). Известен его ответ на настороженные вопросы о долгожданном мае 68-го Раймону Арону: Кожев, поинтересовавшись количеством жертв и узнав, что таковых нет или почти нет, ответил, что революций без жертв не бывает. В представлении Кожева социальная борьба обязательно должна быть кровавой, что только и может служить критерием ее реальности. Словесных дискуссий и словесных жертв в качестве социальных аргументов он не признавал, о чем ни раз упоминает в "лекциях". Он был если не исполнителем, то, как минимум, последовательным сторонником реальной работы над социумом, а не перманентного оправдания наличной социальной реальности. Бесспорно, Кожев не был революционером и политиком. Он жил в Европе, преподавал, работа в министерстве. Он не был поклонником советской модели общества (просоветский настрой вообще был характерен для французской интеллигенции). Однако можно с уверенностью сказать, что окружавшая его буржуазная Европа, Европа вечных социальных компромиссов и самодовлеющего партикулярного интереса внушала ему еще больший пессимизм. Он не выступал с актуальными статьями на страницах газет, не пытался стать во главе сомнительных политических объединений или эстетских кружков. Он с нескрываемым пессимизмом наблюдал за измельчанием явлений жизни, политиков, идей, конфликтов. Можно сказать, что в современной философской традиции он является одним из самых последовательных пессимистов, однако, его пессимизм выглядит во сто крат достойнее казенного наигранного оптимизма большинства его философских современников.