Ялом Ирвин. Шопенгауэр как лекарство.

– Да я все понимаю, – вздохнул Тони. – Только понимать мало. Ну все равно, спасибо. А то, что ты сказал – поддержал Джулиуса, – это очко в твою пользу. Ты в первый раз не воевал с ним – это достижение, старик.
– Так, говоришь, понимать мало? Что же еще нужно? – спросил Филип.
Тони покачал головой:
– Сегодня не готов.
– Я знаю, что может нам помочь, – сказал Джулиус, поворачиваясь к Тони. – Вы с Пэм сегодня избегаете друг друга, ничего друг другу не говорите – наверное, бережете объяснения на потом. Я знаю, это неприятно, но, может быть, попытаетесь начать прямо сейчас? Попробуйте обратиться друг к другу.
Тони глубоко вздохнул и повернулся к Пэм:
– Это чертовщина какая-то. Что за детские игры. Никак не пойму. Неужели так трудно было позвонить мне, переговорить со мной, поставить меня в известность?
– Прости, но ведь мы оба знали, что это рано или поздно должно произойти. Мы же говорили об этом.
– И все? Это все, что ты хочешь мне сказать? А как насчет сегодняшнего вечера? Мы еще вместе или как?
– Мне будет неудобно встречаться с тобой, Тони. По правилам, мы обязаны обсуждать свои отношения в группе, а я не хочу нарушать свои обязательства. Мы не можем продолжать – может быть, как-нибудь потом, после закрытия группы…
– Ты ловко разделываешься со своими обязательствами, – с неожиданным раздражением произнес Филип. – Нужно – соблюдаешь, не нужно – забываешь. Когда же я говорю про свои обязательства, ты готова вцепиться мне в горло. Но ведь ты сама нарушаешь правила, ведешь двойную игру, играешь с Тони, как с мальчишкой.
– Кто ты такой, чтобы рассуждать про обязательства? – вскинулась Пэм. – Может, вспомним про обязательства между учеником и учителем?
Филип взглянул на часы, поднялся и объявил:
–

Шесть часов. Свои обязательства я на сегодня выполнил. – И вышел из комнаты, бормоча: – С меня дерьма хватит.
Это был первый случай, когда кто-то, кроме Джулиуса, объявлял собрание закрытым.
Глава 37
Всякий влюбленный, достигнув, наконец, желанного блаженства, испытывает какое-то странное разочарование и поражается тем, что осуществление его заветной и страстной мечты совсем не дало ему большей радости, чем дало бы всякое другое удовлетворение полового инстинкта.
Но и выйдя на улицу, Филип не выкинул «дерьмо» из головы. В крайнем раздражении он брел по Филлмор-стрит. Куда девались его бесценные спасительные средства? Все, что так долго было оплотом невозмутимого спокойствия, внезапно пришло в движение: его самообладание, его выдержка, его космическое видение мира. Отчаянно пытаясь вернуть спокойствие, он убеждал себя: не борись, не сопротивляйся, освободи сознание, не делай ничего, просто следи за потоком мыслей, пусть он проплывет сквозь твое сознание и уйдет прочь.
Но поток мыслей, входя в сознание, ни за что не желал выходить наружу. Напротив, мысли деловито располагались в его голове, распаковывали чемоданы, развешивали белье и вообще вели себя так, будто пришли поселиться навечно. Неожиданно он ясно увидел перед собой лицо Пэм. Вглядевшись в него, он, к своему удивлению, заметил, что лицо меняется на глазах, будто сбрасывая с себя год за годом: оно становилось все моложе и моложе, и вскоре перед ним уже была та самая Пэм, которую он знал много лет назад. Как странно узнавать молодое в старом. Обычно его сознание работало в обратном направлении: он привык различать будущее в настоящем, угадывать лысину под буйной шевелюрой молодости.
Как сияет ее лицо. Какое оно удивительно чистое. Из бесконечного множества женщин, чьими телами он обладал и чьи лица давно стерлись из памяти, слившись в общую серую массу, как могло оказаться, что лицо Пэм сохранилось до мельчайших подробностей?
Затем новые фрагменты воспоминаний сами собой вплыли в сознание: ее красота, ее сумасшедшее возбуждение, когда он связал ей руки, ее каскад оргазмов. Его собственные ощущения сохранились только смутной памятью тела – немой животный ритм, – и потом восторг наслаждения. Он вспомнил, что после этого непривычно долго держал ее в объятиях. Вот почему он увидел в ней опасность и решил никогда больше с ней не встречаться: она была угрозой его независимости. А он хотел одного – вырваться, снять напряжение; это был единственный путь к блаженному покою и одиночеству. Он никогда не искал чувственных наслаждений, он хотел свободы, хотел скинуть с себя бремя желания, чтобы подняться как можно быстрее к безбрежной, заоблачной выси истинной мудрости. Только освободившись от напряжения, он мог размышлять о высоком вместе со своими учителями, великими мыслителями, чьи книги он читал как личные письма, адресованные ему одному.
Новые фантазии; страсть охватила его и безудержным порывом ветра завертела и понесла прочь – прочь с того гордого возвышения, на котором он так долго оставался в невозмутимом одиночестве. Он вновь желал, он страдал, он хотел. И больше всего он хотел держать лицо Пэм в ладонях. Мысли перепутались, и ему вдруг представился морской лев в окружении гарема самок; потом лающий кобель, что снова и снова бросается на железную ограду, отделяющую его от текущей сучки. Он почувствовал себя животным, пещерным человеком, который, размахивая дубинкой, злобно рычит, отгоняя прочь незваных соперников. Он хотел обладать ею, лизать ее, вдыхать ее запах. Он вспомнил мускулистые руки Тони, и ему показалось, что он видит, как тот по-щенячьи, захлебываясь, глотает свое варево и потом отшвыривает лапой пустую миску. Он представил, как Тони ложится на нее – ее ноги раздвинуты, руки обнимают его… Эта кошечка должна принадлежать ему, ему одному. Она не имеет права мараться, предлагая себя Тони. Все, что она делала с Тони, омрачало его воспоминания о ней, обкрадывало его. Его вдруг сильно замутило. Он был двуногим.
Филип повернул и побрел вдоль причала, потом через Крисси-Филд вышел к заливу и зашагал вдоль кромки воды, где тихий прибой и вечный соленый запах моря наконец успокоили его. Он поежился и застегнул куртку. В гаснущем свете дня порывы ледяного ветра, врываясь в устье залива, налетали на берег, сбивая с ног – точно так же часы его жизни будут вечно нестись мимо, не принося ни радости, ни тепла. Этот ветер был знаком грядущего холода, серых, безрадостных пробуждений без надежды когда-нибудь обрести дом, любовь, нежность, счастье. В его хрустальном замке поселился вселенский холод. Странно, что он никогда раньше этого не замечал. Он шагал, и в мозгу его вспышками проносились мысли о том, что его дом, его жизнь с самого начала были выстроены на хрупком и ненадежном фундаменте.


Глава 38

Мы должны быть снисходительны ко всякой человеческой глупости, промаху, пороку, принимая в соображение, что это есть именно наши собственные глупости, промахи и пороки.
На следующем занятии Филип ни словом не обмолвился ни об этих пугающих переживаниях, ни о том, почему так внезапно покинул занятие. Конечно, теперь он гораздо чаще общался с группой, но поскольку делал это всегда по настроению, группа со временем махнула рукой, решив, что пытаться вытянуть из Филипа лишнее словечко – только попусту терять время. А потому все переключились на Джулиуса: каждого интересовало, чувствует ли он себя ущемленным после того, как Филип завершил занятие.
– Как вам сказать. Я чувствую себя ни хорошо ни плохо, – ответил Джулиус. – Я даже прихожу к выводу, что на самом деле ничего страшного не произошло. Любой конец, любой уход со сцены всегда сопровождается потерей влияния и ослаблением роли лидера. Я неважно спал после того занятия. Хуже всего стало в три часа ночи: все мои беды разом навалились на меня, и я подумал, как много для меня кончается: группа, индивидуальные клиенты, мой последний хороший год. Это не очень приятная часть. А приятная в том, что я горжусь вами, друзья мои, включая и тебя, Филип. Горжусь тем, что вы становитесь самостоятельнее. Психотерапевты ведь как родители: хороший родитель делает все, чтобы его ребенок твердо стоял на ногах, чтобы однажды он смог распрощаться с родительским домом и начать собственную жизнь. Так и хороший психотерапевт: его задача – помочь пациенту однажды распрощаться с психотерапией.