Фрейд 3игмунд. Зловещее

(На самом деле, переработка материала воображением писателя не разметала его элементы так сильно, чтобы мы не смогли восстановить их изначальное расположение. В детской истории отец и Копеллиус представляют собой образ отца, разложенный в силу амбивалентности и две оппозиции: один угрожает ослеплением (кастрацией), другой, добрый отец, вымаливает оставить, ребенку глаза. Часть комплекса, сильнее всего пораженная вытеснением, желание смерти злому отцу, передается смертью доброго отца, ответственность за которую возлагается на Коппелиуса. В более поздней жизненной истории студента этой отцовской паре соответствуют профессор Спаланцани и оптик Коппола - профессор уже сам по себе фигура из отцовского ряда, а Коппола - в силу своего отождествления студентом с адвокатом Коппелиусом. Подобно тому, как некогда они трудились вместе у таинственного очага, так и теперь они сообща изготовляют куклу Олимпию; профессор зовется даже отцом Олимпии. Этой своей двукратной общностью они выдают то, что являются плодами расщепления образа отца, т. е. и механик, и оптик - это отец как Олимпии, так и Натаниэля. В жуткой сцене из детства Коппелиус, отказавшись от ослепления малыша, в порядке эксперимента отвинчивает ему руки и ноги, т. е. обращается с ним как механик с куклой. Эта удивительная деталь, полностью выпадающая из рамок представления о Песочном человеке, вводит в игру новый эквивалент кастрации; но она в то же время указывает на внутреннюю идентичность Коппелиуса с его будущим партнером-соперником, механиком Спаланцани, и готовит нам почву для истолкования фигуры Олимпии. Эта автоматическая кукла не может быть ничем иным, как материализацией женственной установки Натаниэля по отношению к своему отцу в раннем детстве. Ведь ее отцы - Спаланцани и Коппола - суть лишь новые версии, реинкарнация отцовской пары Натаниэля; непонятное в ином случае утверждение Спаланцани о том, будто бы оптик украл у Натаниэля его глаза (см. выше), чтобы вставить их кукле, обретает таким образом свое значение как доказательство идентичности Олимпии и Натаниэля. Олимпия - это, так сказать, оторвавшийся от Натаниэля комплекс, который встречается ему затем в качестве живого человека; власть этого комплекса находит свое выражение в его безрассудно-навязчивой любви к Олимпии. Мы имеет право назвать эту любовь нарциссической и понимаем, что подверженный ей человек отдаляется от своего реального объекта любви. Насколько психологически верно то, что зафиксировавшийся благодаря кастрационному комплексу на отце юноша не способен на любовь к женщине, - это нам показывают многочисленные анализы больных, содержание которых, хотя и менее фантастично, едва ли менее печально, чем история студента Натаниэля.

Э. Т. А. Гофман был ребенком от несчастливого брака. Когда ему было три года, отец покинул свою маленькую семью и никогда больше не жил с нею вместе. Согласно тем сведениям, которые приводит в биографическом введении к гофмановским сочинениям Э. Гризебах, отношение к отцу всегда было одним из самых больных для чувств писателя мест.)

Таким образом, мы бы отважились возвести зловещее в «Песочном человеке» к страху детского кастрационного комплекса. Но как только возникает мысль привлечь подобный инфантильный фактор для объяснения происхождения чувства зловещего, нас тут же тянет принять в расчет тот же фактор для выведения и других примеров зловещего. В «Песочном человеке» мы встречаем также и выделенный Йенчем мотив куклы, кажущейся живой. По Йенчу, это особенно благоприятное условие для возникновения зловещих чувств, когда пробуждается интеллектуальная неопределенность в том, является ли нечто одушевленным или безжизненным, и когда сходство безжизненного с живым заходит слишком далеко. Но, естественно, именно куклы - то и приближают нас к миру детства. Мы помним, что ребенок в раннем возрасте, играя, вообще не проводит различия между одушевленным и безжизненным, что он с большой охотой обращается со своей куклой как с живым существом. От иной нашей пациентки можно даже иногда услышать, что она еще в восьмилетнем возрасте была убеждена в том, что ее куклы непременно оживут, если только она посмотрит на них на какой-то особый манер, как можно более сосредоточенно. Следовательно, и здесь мы легко можем проследить инфантильный фактор; примечательно, однако, то обстоятельство, что в «Песочном человеке» речь идет о пробуждении старого детского страха, а страх перед живой куклой отсутствует: ребенок не боится оживления своих кукол, может быть, даже желает, чтобы это произошло. Итак, источником зловещего чувства здесь выступает, по-видимому, не детский страх, но детское желание или же одна только детская вера. В этом, как будто, содержится некое противоречие; возможно, однако, это лишь какое-то усложнение, которое еще пригодится для нашего понимания предмета.

Э. Т. А. Гофман - непревзойденный мастер зловещего в литературе. Его роман «Эликсиры дьявола» выказывет целую связку мотивов, которым мы могли бы приписать зловещий эффект этой истории. Содержание романа слишком богато и запутанно, чтобы отважиться сделать здесь какую-то выжимку из него. Под конец книги, когда читателю открываются пружины действия, дотоле от него скрывавшиеся, он в результате не просвещается, но вконец сбивается с толку. Писатель нагромоздил слишком много одинакового; это не вредит впечатлению от целого, но, мне думается, вредит его пониманию. Мы должны удовольствоваться тем, что выделим среди этих оказывающих зловещее воздействие мотивов наиболее выдающиеся, чтобы выяснить, позволительно ли и их вывести из каких-то инфантильных источников. Вот эти мотивы: двойничество во всех его оттенках и обличьях, т. е. явление таких персонажей, которые в силу своей одинаковой внешности должны считаться идентичными; интенсификация этого соотношения в результате того, что те или иные душевные процессы перескакивают с одного из этих лиц на другое - мы бы назвали это телепатией, - так что одно оказывается совладельцем знаний, чувств и переживаний другого, идентификация с другим лицом, в результате чего начинают ошибаться в собственном Я или подставляют на его месте чужое Я, т. е. раздвоение Я, разделение Я, обмен Я; и наконец, постоянное возвращение одного и того же, повторение одинаковых черт лица, характеров, судеб, преступных деяний, даже имен на протяжении нескольких следующих друг за другом поколений.

Мотив двойника подвергся внимательному исследованию в одноименной работе О. Ранка. В ней изучается отношение двойника к зеркальному отражению и тени, к духу-хранителю, учению о душе и страху смерти, но проливается также яркий свет и на поразительную историю развития этого мотива. Первоначально двойник был неким страхованием от гибели Я, «энергичным опровержением власти смерти» (Rank О. Der Doppelganger.- Imago 111, 1914.), и «бессмертная» душа была, возможно, первым двойником тела. Изобретение такого раздвоения для защиты от уничтожения имеет свой аналог в языке сновидения, любящего передавать кастрацию удвоением или умножением генитального символа; та же цель побуждала искусство в культуре древних египтян запечатлевать образ умершего в каком-то прочном и долговечном материале. Но представления эти возникли на почве безграничной любви к самому себе, первичного нарциссизма, господствующего в душевной жизни как ребенка, так и первобытного человека, и с преодолением этой фазы двойник меняет свой знак, из гарантии бессмертия превращаясь в зловещего предвестника смерти.

Представление о двойнике не обязательно должно погибнуть вместе с этим изначальным нарциссизмом, так как оно может добыть себе новое содержание на более поздних ступенях развития Я. Мало-помалу, в Я образуется особая инстанция, которая может противопоставлять себя остальному Я, которая служит самонаблюдению и самокритике, выполняет работу психической цензуры и известна нашему сознанию как «совесть». В патологическом случае бреда поднадзорности она становится заметна для врача как обособившаяся, отщепившаяся от Я. Тот факт, что подобная инстанция наличествует, - инстанция, могущая обращаться с остальным Я как с объектом, т. е., что человек способен на самонаблюдение, делает возможным наполнить старое представление о двойнике новым содержанием и списать на него множество разных вещей, прежде всего то, что самокритика воспринимает как относящееся к старому преодоленному нарциссизму первобытных времен.