3 Эго

ЗАМЕЧАНИЕ 1

Существуют некоторые вопросы, которые не касаются полезности героического мотива как метафоры для эго-сознания и, в частности, адекватности героя для вопросов морального выбора. Архетипические метафоры все же меняются с каждым поколением; это не предполагает изменений в архетипе как таковом. Новые метафоры получают культурное признание, и каждое последующее поколение имеет иной запас образов, из которых оно выбирает. Например, поколения, пришедшие после начала женского движения, встретят совершенно иное созвездие образов вокруг женщины. Одна сторона этого образа стала доступна; образ "повернулся" к нам или мы увидели его с другой стороны.
Кроме того, архетипические проявления имеют место в разных формах в разные моменты жизни. Так, требования, предъявляемые к эго в начале жизни и в старости, различны. И следует помнить, что слабое эго — это не обязательно детское эго; дело не в сравнении эго детского и эго взрослого состояния, но скорее в оценке соответствия фазе силы и слабости эго.

МИФ, МЛАДЕНЧЕСТВО И ВООБРАЖЕНИЕ

Тем не менее, Гигерих не разделяет научного подхода Фордхама так же, как он не разделял мифологической конкретности Нойманна. Они оба, согласно Гигериху, по сути своей непсихологичны, поскольку тот и другой связаны с мифом о Великой Матери, исключающим все другие возможности: Нойманн — поскольку он вовлечен в борьбу Великой Матери и героя, а Фордхам — потому, что он слишком увлечен героическим эго-перегруженным эмпирицизмом и, следовательно, отрезан от воображения и воображаемого.
Гигерих полагает, что понятие героического эго трагично, поскольку
"оно может лишь продолжать отделять, растворять, анализировать и убивать, но оно не может обрести связанности не потому, что такая связанность вовсе невозможна, но потому что ей нет места в мифе, направленном на разделение и насилие. Поле зрения, структурированное героическим архетипом, — это война, противопоставление, борьба" (1975, с. 125).
Здесь, я подозреваю, Гигериху самому не удалось увидеть как раз достижение связанности, которая приводит героическое эго к обнаружению анимы-жертвы.
Преувеличено односторонняя деятельность героического эго действительно трагична. Но ни Фордхам, ни Нойманн не отстаивают это, насколько я могу судить, и возможно, что Гигерих здесь раздул из мухи слона.

ЭГО КАК ВРАГ ВООБРАЖЕНИЯ

В своем эссе "Великая Мать, ее сын, ее герой и puer" (1973) Хиллман задается вопросом, следует ли всегда рассматривать эго по отношению к матери; фактически он предпочитает считать, что необходимо рассматривать эго иначе, чем по отношению к архетипу матери, поскольку ребенка можно с легкостью рассматривать как представление движения духа", и как единицу, стремящуюся отделиться от матери. Но в героических мифах герой непредставим без противопоставления Великой Богине в какой-либо форме. Для Хиллмана акт проявления эго при убийстве дракона интерпретируется в терминах убийства воображения, и это приводит к односторонности эго. Дракон — это воображаемая единица (как и герой), но именно герой доминирует в нашем подходе к эго-сознанию и любви эго-сознания.
Хиллман утверждает, что героический образ мышления расщепляет дух и материю (представленные соответственно анимой-сокровищем и драконом-матерью). Это расщепление можно продемонстрировать тем, как аниму приходится с кровью отрывать от материнского материала. Хиллман противопоставляет этому возможность того, что материя и дух, совсем не будучи полярностями, фактически дополняют друг друга. Вначале можно сказать, что эта идея приводит к тому, что Хиллман "останавливает" рассказ о мифическом герое по достижении того момента, когда герой женится на плененной аниме или духе. Но останавливая рассказ на ключевом моменте, чтобы посмотреть, что же нам рассказывается и внушается,- это именно то, что Хиллман хочет,- нашего понимания, параллелизма и относительности души. Каждый раз, когда история останавливается, можно увидеть, какой в ней разный эмоциональный накал. Рассказ может отражать один стиль функционирования эго, преобладающий в определенный момент, а потом ему на смену приходит другой стиль. Или же одновременно может действовать несколько стилей эго.
Поскольку, продолжает Хиллман, большинство аналитических психологов понимают конфликт и борьбу противоположностей как основную предпосылку роста, то такую возможность для эго, как прямой и простой доступ к духу отрицают. Они требуют и настаивают на героической борьбе и драматизме и, следуя этой точке зрения, далекой от разделения с Великой Матерью, мы попадаем прямо в ее лоно-ловушку. Хиллман полагает, что путь к "разрешению" материнского комплекса состоит не в том, чтобы "отделиться от мамы, но чтобы отрезать антагонизм, который делает меня героическим, а ее негативной" (там же, с. 9 . Искажение наступает, когда мы предпочитаем героический миф как модель для развития эго. Что произошло бы, спрашивает Хиллман, если бы мы не рассматривали развитие эго через героическую модель, предполагающую конфликт, силу и постоянный поиск света? Единственный ли это путь к сознанию и к культуре?
Хиллман цитирует Юнга, чтобы проиллюстрировать это положение: "К сожалению, однако, у героического подвига нет долговременных последствий. Снова и снова герой должен возобновлять борьбу, всегда используя символ освобождения от матери"(С^ 5, para. 54). Значит, пока психотерапия продолжает иметь дело с эго, речь всегда будет идти о матери, а не о душе. Например, само имя архигероя Геракла означает "слава Геры". Несмотря на ее попытку убить его при рождении, Геракл сам говорит, что именно Гера приводит его к геройским крайностям. Поэтому путь развития эго направлен не от Великой Матери, но скорее к ней. Если понимать эго-комплекс как нечто возникающее из конфликта с Великой Матерью, тогда эго — это всего лишь "материнский комплекс в бандаже" (Хиллман , 1973, с. 107).
Итак, по Хиллману, следующего принципам архетипической психологии, героическое эго вовсе не является отделением от матери, а наоборот чем-то ведущим нас обратно к ней. Побочным эффектом этого процесса становится разрушение воображения.