7 ОДИССЕЯ ИНДИВИДУАЦИИ ПО ЮНГУ

В мандалах не больше мистического и священного, чем в квадратах, кругах или числе ножек у стульев, за которые по-обезьяньи цепляются маленькие дети, осознав, как из них можно извлечь хоть какую-то пользу. Даже если мы закроем глаза на бессознательную (латентно инфантильную) символику круга, ей можно найти удовлетворительное объяснение в предсознании, вспомнив о кольце рук, обнимающих ребенка. Мандалы не должны возбуждать больший интерес, нежели заключенные в рамки фотографии местной футбольной команды, украшающие камины в деревенских домах. Мистер Гендиш, без сомнения, указы- вал своим юным джентльменам, сколь важно при помощи несложных технических средств добиться, чтобы композиция снимка производила впечатление стабильности. Потребность в стабильности порождает нужду в чувстве стабильности. Первая психологическая помощь зрителю, которую оказывает художник, избавляя его от чувства дискомфорта, в принципе не отличается от мандалы. Следует, кстати, заметить: судя по иллюстрациям к трудам юнгианцев, современные мандалы, придуманные пациентами, производят гнетущее впечатление своим сходством с лубочным искусством и порой — чудовищной глупостью, написанной на лицах, которые их украшают.) Однако для Юнга типично то, что едва ли не на следующей странице он принимается превозносить достоинства athanasius pharmakon — эликсира бессмертия. Правда, он нигде не заявляет о своей стопроцентной уверенности в том, что мы бессмертны; подобно идее Бога, идея бессмертия для Юнга — лишь утилитарный инструмент, который можно использовать в психотерапевтических целях. Трудности заимствования восточных догм и их комбинирования с более привычными западной клиентуре идеями его вовсе не пугают. Следовало бы предположить, что каждая из известных нам вариаций на тему бессмертия требует различных систем приготовления к смерти. Для людей с восточным складом ума, которым смерть представляется спасением от деградации личности, «гигиеническое стремление» к смерти может показаться вполне логичным; однако было бы нелепо рекомендовать его христианам, чьи представления о загробной жизни омрачены страхом вечного проклятия. Западным пациентам Юнга не знаком характерный для восточных верований страх никогда не умереть, ибо они отлично знают: смерть безо всякого их участия придет к ним даже раньше, чем им этого бы хотелось. Не гнетет их и ужас перед воскресением, скажем, в образе женщины или какого-нибудь мелкого перепончатокрылого. Приготовления благочестивого буддиста к смерти диаметрально противоположны приготовлениям благочестивого христианина или магометанина. Юнгу нельзя отказать в свободе быть нелестного мнения о духовной стойкости западного человека; однако его попытки как-то исправить это, по его мнению, нетерпимое положение, привнеся в западный менталитет восточные идеи, ведет к постулированию совершенно нежизненной концепции Последней Стадии Жизни. Кроме того, такому отъявленному агностику, как Юнг, следовало бы осознавать, насколько опасно рекомендовать какую-то однозначную систему приготовления к бессмертию, формы которого точно не определены. Ведь если одна из теорий бессмертия окажется верной, приготовления ко всем другим его вариантам не только будут напрасной тратой драгоценного времени Третьей и/или Четвертой Стадии, но и не оставят данному индивидууму практически никаких шансов на спасение. Что же касается более размашистых обобщений, которыми Юнг пересыпает свой анализ проблем жизни и индивидуализации, о них в лучшем случае можно сказать одно: не подлежит сомнению, что некоторым читателям они доставят чувство душевного подъема. Однако не лишено занимательности то, что самые всеобъемлющие из этих деклараций демонстрируют ту же неряшливость мысли, которая присуща его теоретическим формулировкам. Ярким примером этого может служить афоризм, согласно которому человек, который не отвечает согласием на зов своей Судьбы, который ощущает внутри себя, не может считаться индивидуумом. Само собой разумеется, если вы можете ответить на зов своей судьбы отказом, это уже не судьба. С другой стороны, если вы способны ответить на зов своей судьбы отказом, вы имеете такое же, а может, и большее право называться личностью, как и тот человек, кто ответил согласием. В любом случае этим демонстрируется искусственность юнговской концепции «индивидуации». К чему беспокоиться о своей индивидуализации перед лицом судьбы? С другой стороны, если судьба — это Самость, то зачем беспокоиться о предначертанной судьбе? Более того, если буквально следовать юнговскому учению о стадиях жизни, у человека имеется по меньшей мере четыре судьбы. Если его характер определяют в долговременной перспективе восемь инстинктивных склонностей, у нас за время нашей жизни должно быть по крайней мере тридцать две различные судьбы. К этому следует добавить, что мужская анима увеличивает это число в два раза, а женские анимусы в n раз. А как насчет неврозов? Если, как полагает Юнг, излечимые неврозы могут служить вехами на пути к индивидуации, почему неизлечимым неврозам самим не быть судьбой? Далее следует заметить: если Юнг говорит о том, чтобы ответить согласием на зов судьбы, то при этом он подразумевает лишь необходимость «воспользоваться подходящей возможностью». Но, во-первых, если он действительно имеет это в виду, ему следует так и сказать, а во-вторых, даже если он и имеет это в виду, от этого ничего не меняется. Кто скажет, что «пользоваться возможностями» — это всегда наилучший, самый желательный и приемлемый образ поведения в жизни? Для человека с мазохистским характером игнорирование представившихся возможностей и даже отказ от них могут казаться его предначертанием. Юнг сам намекает, что дело обстоит именно так. Разве не велит он нам оставить в средние годы детские и юношеские повадки, а на четвертой стадии жизни — отречься от жизни как таковой? Значит, если мы будем настаивать на том, чтобы сказать «да» жизни на четвертой стадии жизни, мы тем самым отказываемся сказать «да» нашей «судьбе четвертого этапа», а именно смерти, а значит — становимся недостойными звания индивидуализированных личностей. Однако если Юнг действительно пользуется термином «судьба» в общепринятом смысле этого слова, единственное правдоподобное объяснение, которое можно найти этому внутреннему противоречию, следующее: придумав Коллективное Бессознательное, он никак не может отделаться от мысли о могущественных и одновременно священных склонностях, существующих внутри человека. Его концепции судьбы и «я» — не более чем вариации на тему этого в основе своей теологического представления. Коллективное Бессознательное положено на алтарь индивидуации, и, подобно Фениксу, из его пепла возрождаются Судьба и «Я». И здесь, наконец, мы можем подойти вплотную к одному из основных вопросов спора между Фрейдом и Юнгом. Хотя оно и может показаться небрежным и плохо обдуманным, размашистое обобщение Юнга относительно взаимоотношений между характером и судьбой нельзя считать скоропалительной наполеоновской импровизацией. Оно не только отражает теоретическую пристрастность Юнга, но и дает надежный ключ к пониманию его восприятия жизни и ее проблем. Одним этим заявлением он выбивает почву из-под ног своей претензии на создание динамической психологии, одновременно творческой и предсказательной. Давно пора разрушить этот миф. С момента своего отречения от фрейдизма Юнг постоянно критиковал фрейдовские теории за то, что они якобы игнорируют «творческие» аспекты духовной жизни человека и за то, что в отыскании причин душевных конфликтов и болезней они придают особое значение факторам, берущим начало в детском возрасте. Юнг так энергично протестует против «редукционистских» методов психоанализа, что можно вообразить, будто именно Фрейд придумал причинно-следственные связи. С другой стороны, акцент, делаемый Юнгом на творческой и стимулирующей функции Коллективного Бессознательного, на его «духовных» аспектах и влиянии на сознание, благодаря которому последнее якобы обогащается и расширяет свой кругозор, подкрепленный, разумеется, туманным языком «возвышенного», которым Юнг окутывает свое изложение, привел к тому, что не только ученики Юнга, но и несведущая публика считает его апостолом самореализации, глубоким и оптимистичным сторонником прогрессивной эволюции человечества. Трудно представить что-нибудь более далекое от истины, так же как трудно себе представить более пессимистическое и Нигилистическое мировоззрение, чем то, которое сформулировал Юнг.