Фрейд Зигмунд. Жуткое

Таким образом, мы, скорее всего, должны быть готовы к предположению, что появление чувства жуткого обусловливается и другими, а не только представленными нами, материальными условиями. Хотя, можно было бы сказать: тема для психоанализа уже ясна, а остаток, наверняка, требует эстетического исследования. Однако этим самым мы как бы даем повод сомневаться, на какое же, собственно, значение вправе претендовать наше понимание происхождения жуткого из вытесненного привычного.

Есть наблюдение, которое может указать нам путь к освобождению от этой неуверенности. Почти все примеры, которые противоречат нашим предположениям, были заимствованы из литературы. Следовательно, они подталкивают нас провести различие между жутким, которое переживают на самом деле, и жутким, которое всего лишь представляют или о котором читают.

Реально переживаемое жуткое имеет гораздо более простые предпосылки, однако охватывает не так много случаев. По-моему, это безоговорочно касается наших попыток дать объяснения, которые каждый раз выводят на давно привычное вытеснение. Все-таки и здесь тоже есть необходимость проводить важное и психологически значимое разграничение материала, которое лучше всего осознается нами на соответствующих примерах.

Возьмем жуткое, испытываемое от всевластия мыслей, от безотлагательного исполнения желаний, от скрытых вредоносных сил, от оживших покойников. Нельзя ошибиться в условии, при котором чувство жуткого возникает в данном случае. Мы — или наши первобытные прародители — в свое время считали такие возможности действительностью, были твердо убеждены в реальности этих процессов. Сегодня мы в это больше не верим, мы преодолели этот способ мышления, однако чувствуем себя в новом убеждении не совсем уверенно, в нас еще продолжают жить и ждут своего подтверждения старые представления. Потому, как только в нашей жизни встречается нечто, что, казалось бы, подтверждает эти старые, удаленные убеждения, у нас немедленно возникает чувство жуткого, к которому можно добавить такое рассуждение: получается, что действительно можно умертвить другого человека путем простого желания, что покойники оживают и появляются там, где они когда-то жили, и так далее! У того, кто, наоборот, основательно и окончательно избавился от таких анимистических убеждений, жуткое данного рода просто отпадает. В этом случае даже самые загадочные повторения сходных переживаний в одном и том же месте или в одни и те же числа месяца, самые странные совпадения желания и его исполнения, самые подозрительные шорохи и самые обманчивые зрительные восприятия не собьют человека с толку, не вызовут в нем страх, который можно было бы назвать страхом перед "жутким". Следовательно, здесь речь идет исключительно об усилении критерия реальности, о проблемах материальной реальности*.

*Так как и жуткое двойников относится к тому же виду, то интересно было бы испытать на опыте впечатление, когда однажды перед вами откуда ни возьмись возникнет собственная фигура. Э. Мах в "Анализе ощущений" (1990) приводит информацию о двух таких наблюдениях.

Совершенно по-иному обстоит дело с жутким, возникшим из вытесненных инфантильных комплексов, из комплекса кастрации, мечты о материнском теле и тому подобных. Реальные события, вызывающие данный вид жуткого, не очень часты. В случае жуткого, которое берет начало из инфантильных комплексов, вопросы материальной реальности совершенно не берутся во внимание, ее место занимает реальность психическая. Речь здесь идет о действительном вытеснении определенного содержания и о возврате вытесненного, а не об исчезновении веры в реальность этого содержания. Вполне возможно сказать: в одном случае вытесняется содержание определенных представлений, в другом — вера в его материальную реальность. Однако последний способ выражения наверняка расширяет употребление термина "вытеснение" за пределы его прежних границ. Более правильно будет, если мы примем во внимание ощутимую здесь психологическую разницу и назовем состояние, в котором находятся анимистические убеждения культурных людей, более или менее преодоленным. Тогда наш вывод будет таков: жуткое переживание имеет место, когда вытесненный инфантильный комплекс вновь оживляется определенным впечатлением или если вновь оказываются подтвержденными преодоленные примитивные убеждения. Наконец, стремясь к точным выводам и к ясному изложению, следует отбрасывать предположение, что оба представленных здесь вида жуткого не всегда можно четко разделить. Если принять во внимание, что примитивные убеждения самым тесным образом связаны с инфантильными комплексами, и, собственно, имеют в них основу, то это стирание границ не очень удивляет.

Жуткое вымысла — мечтаний, поэзии — на самом деле заслуживает нашего особого рассмотрения. Прежде всего оно гораздо шире, чем переживания жуткого, оно обнимает всю его совокупность. Противоположность между вытесненным и преодоленным не может не переноситься на жуткое в поэзии без больших видоизменений, ведь царство фантазии наверняка имеет предпосылкой своего действия то, что его содержание было освобождено от критерия реальности. Этот парадоксальный вывод звучит так: в поэзии жутким не является многое из того, что было бы жутким, если бы оно случилось в жизни, и что в поэзии существует большое количество возможностей достигнуть впечатления жути, которые в реальной жизни недоступны.

К многочисленным вольностям поэта относится и свобода по своему усмотрению описывать мир так, чтобы он совпадал с привычной нам реальностью или каким-то образом от него отдалялся. В любом случае мы следуем за ним. Например, мир сказки с самого начала уходит с почвы реальности и открыто склоняется к полному принятию анимистических убеждений. Исполнение желаний, всевластие мыслей, тайные силы, оживление неживого — дело для сказки довольно обычное — может не вызывать здесь впечатление жуткого, так как для возникновения чувства жуткого необходимо — как нами уже говорилось — столкновение мнений: реально или не реально — вопрос, который в сказочном мире устранен вообще. В царстве воображения многое, что должно было вызывать впечатление жуткого, если бы случилось в жизни, жутким не является. Кроме того, к сказке действуют и иные факторы, которые позже будут нами кратко описаны.

Вероятно, поэт создает себе мир, который — пусть менее фантастичный, чем сказочный мир, — все же отличается от реального из-за допущения в него более высоких духовных существ, демонов или бродящих, как привидения, покойников. Все жуткое, что могло быть присуще этим образам, отпадает в той мере, в какой позволяют предпосылки этой поэтической реальности. Души в преисподней у Данте или духи в "Гамлете", "Макбете", "Юлии Цезаре" Шекспира — образы достаточно мрачные и устрашающие, однако они, по существу, не более жутки, чем, например, мир веселых богов Гомера. Мы приспосабливаем наше мнение к условиям этой вымышленной поэтом реальности и рассматриваем души, духов и привидения, как если бы они имели полноценное существование, подобно нашему собственному существованию в материальной реальности. Это также один из случаев, в котором жуткое исчезает.

Совсем иначе дело обстоит тогда, когда поэт остается на почве привычной реальности. Тогда он принимает и все условия, действующие при возникновении чувства жуткого, а все, что в жизни воздействует на нас как жуткое, действует точно так же и в поэзии. К тому же, поэт способен увеличить и умножить жуткое, далеко выходя за пределы меры, возможностей в переживании, допуская такие событий, которые или вообще не имеют места в действительности, или наблюдаются чрезвычайно редко. В этих случаях он демонстрирует нам наши суеверия, считающиеся преодоленными; он нас обманывает, обещая привычную реальность. Мы реагируем на вымыслы таким образом, как реагировали бы на происшествие с нами самими: когда мы, наконец, замечаем обман, уже чересчур поздно, поэт успел достичь своего намерения. Однако я вынужден отметить: чистого впечатления он не добился. У нас остается некоторое чувство неудовлетворенности, разновидность неприязни из-за пережитого обмана, который особенно был мной ощутим после прочтения рассказа Шницлера "Предсказания". Поэт имел в своем распоряжении средство, с помощью которого мог избежать нашего возмущения и одновременно улучшить условия для достижения своих намерений. Данное средство заключается в том, что автор долгое время не позволяет нам догадываться, какие предположения он избрал для вымышленного им мира, или хитро и искусно до самого финала уклонялся от такого решающего объяснения. В целом мы здесь имеем ранее объявленный случай: новые возможности чувства жуткого, выливаясь в переживание, создаются воображением.

Строго говоря, все это разнообразие относится исключительно к жуткому, которое возникает из преодоленного. Жуткое, возникающее из вытесненных комплексов, более устойчиво, оно сохраняется в вымысле — независимо от условий — настолько же жутким, насколько и в переживании. Другое жуткое — жуткое, возникшее из преодоленного, проявляет этот характер в переживании и в вымысле, который находится на почве материальной действительности, однако может терять его в вымышленной действительности, созданной поэтом.

Всем известно, что вольности поэта совсем не исчерпываются вышеприведенными замечаниями. Наше отношение к переживанию в общем-то пассивно и подчинено воздействию вещественного. Однако с поэтом мы приходим к согласию особым образом; благодаря настроению, в которое он нас погружает, с помощью ожиданий, которые пробуждает в нас, он способен отвлечь наш эмоциональный процесс от одного результата и настроить на другой, и основываясь на одном и том же материале зачастую способен достичь весьма разнообразных впечатлений. Все это известно уже давно и, вероятно, обсуждалось профессиональными эстетиками. В эту область мы были заведены не нашими исследованиями, а попыткой объяснить противоречия в приведенных ранее объяснениях жуткого. По этой причине к некоторым из этих примеров мы хотим вернуться.

Ранее мы задавали вопрос, почему отрубленная рука в "Сокровище Рампсенита" не производит такого жуткого впечатления, как, скажем, в "Истории об отрубленной руке" Гауфа. Теперь данный вопрос нам уже кажется еще более важным, ведь мы осознали большую устойчивость жуткого, происходящего из источников вытесненного комплекса. Ответ найти можно легко. В этом рассказе мы сосредоточиваемся не на чувствах царевны, а на изумительной изворотливости "ворюги". Скорее всего, царевна в этой ситуации не может избежать чувства жуткого; мы даже посчитаем достоверным случившийся с ней обморок, однако сами не почувствуем никакой жути, так как поставили себя не на ее место, а на место другого человека. В та же время, благодаря совершенно другому стечению обстоятельств, мы избегаем жуткого впечатления, читая фарс Нестроя "Растерзанный". Здесь человек, схвативший убийцу, видит, как из двери, с которой он снял покрывало, поднимается предполагаемый призрак убитого и отчаянно кричит: "Но ведь я убил только одного!" С какой целью это чудовищное удвоение? Нам известны предварительные обстоятельства этой сцены, мы не сочувствуем ошибке "растерзанного", и поэтому то, что для него безусловно является жутким, для нас исключительно комично. Даже "настоящий" призрак, подобный Кен-тервильскому привидению из одноименного рассказа Оскара Уайльда, лишается всех своих привилегий на возбуждение ужаса, когда автор позволяет себе шутить, иронизировать и подтрунивать над ним. Таким образом, в мире вымысла эмоциональное впечатление может быть совершенно независимым от выбора материала. Что касается мира сказки, то чувство страха, а следовательно и ощущение жуткого, вообще возникать не должно. Мы это понимаем и поэтому даже не замечаем тех условий, при которых нечто подобное было бы возможно.

Одиночество, безмолвие и темнота... Мы не в состоянии сказать о них ничего, кроме того, что это действительно те факторы, с которыми у большинства людей связан никогда полностью не угасающий детский страх.