Ялом Ирвин. Шопенгауэр как лекарство.

Четыре ступеньки с улицы вели на площадку с фонтаном, выложенным голубым кафелем. Слева – ступеньки в кабинет Джулиуса, справа – в дом. Филип прибыл точно в назначенное время. Джулиус приветствовал его в дверях, провел в кабинет и, указав на большое кожаное кресло, спросил:
– Чай или кофе?
Но Филип сел, даже не оглядевшись, и, пропустив вопрос Джулиуса мимо ушей, прямо приступил к делу:
– Так как насчет супервизии?
– Ах да, я и забыл – никаких проволочек. Видишь ли, я долго думал… Даже не знаю, что сказать. В твоем предложении есть… одна неувязка – черт его знает, я никак не могу понять.
– Несомненно, тебя интересует, почему я выбрал именно тебя, хотя ты так и не смог мне помочь?
– Вот именно. Ты же сам предельно ясно сказал, что лечение закончилось ничем, что ты потерял три года и вдобавок угрохал кучу денег.
– На самом деле тут нет никакой неувязки, – с готовностью ответил Филип. – Человек может быть опытным врачом и супервизором и при этом потерпеть неудачу с одним из пациентов. По статистике, психотерапия, независимо от компетентности врача, абсолютно бесполезна примерно для трети пациентов. Кроме того, здесь, возможно, есть и моя вина – я был слишком упрям и неподатлив. Твоя единственная ошибка состояла в том, что ты с самого начала выбрал не тот метод и упорно его придерживался. Но это не значит, что я не признаю твоих усилий, даже твоего желания мне помочь.
– Неплохо сказано, Филип. Вполне логично. И все же просить о супервизии врача, который не сумел тебе помочь… Будь я на твоем месте, черта с два я бы на это пошел. Я бы отыскал другого человека. Сдается мне, тут что-то не так, ты чего-то недоговариваешь.
– Возможно, я должен кое-что разъяснить. Честно говоря, я не стал бы утверждать, что ты мне абсолютно ничего не дал – это не совсем так. В свое время ты сделал два замечания, которые запали мне в душу и позже сыграли роль в моем выздоровлении.
Несколько секунд Джулиус отчаянно боролся с собой. Неужели Филип думает, что его это не волнует? Не может же он быть таким идиотом. Наконец он все-таки не выдержал и спросил:
– И что же это были за замечания?
– Первое может показаться тебе пустяком, но для меня оно было важно. Однажды я рассказывал тебе про свой обычный день – подцепил девчонку, пригласил в ресторан, соблазнил – все как обычно, знакомая песня, а потом я спросил тебя, что ты об этом думаешь – по-твоему, это противно или безнравственно?
– Не помню. И что же я ответил?
– Ты сказал, что это ни противно, ни безнравственно – просто скучно. Это потрясло меня тогда – мысль, что я живу однообразной, скучной жизнью.
– Любопытно. Это первое. А второе?
– Мы обсуждали эпитафии. Уж не помню почему – кажется, ты сам спросил, какую эпитафию я бы себе выбрал…
– Вполне возможно. Я часто задаю этот вопрос, если разговор заходит в тупик и нужна встряска. Ну и?
– И ты сказал, что на моем надгробии следовало бы написать «Он любил трахаться». И добавил, что эта эпитафия подошла бы и моей собаке, так что мы могли бы воспользоваться одной плитой на двоих.
– Довольно жестко. Неужели я так грубил?
– Грубил ты или нет – не важно. Важно, что это подействовало. Потом уже, лет через десять, это мне сильно помогло.
– Эффект запоздалого действия! Я всегда подозревал, что он гораздо важнее, чем принято думать. Всегда собирался заняться этим вопросом. Но вернемся к делу. Скажи мне, почему, когда я к тебе пришел, ты ничего мне об этом не сказал, почему не признался, что хоть как-то, хоть в чем-то я сумел тебе помочь?
– Джулиус, я не понимаю, какое отношение это имеет к теме нашей беседы. Ты собираешься или не собираешься быть моим супервизором? Хочешь, чтобы взамен я консультировал тебя по Шопенгауэру?
– То, что ты не понимаешь, какое отношение это имеет к делу, как раз и имеет к делу самое прямое отношение. Филип, не буду ходить вокруг да около. Скажу откровенно: я не уверен, что ты достаточно подготовлен к тому, чтобы стать терапевтом, и потому сомневаюсь, что в моей помощи есть необходимость.
– Ты сказал «недостаточно подготовлен». Поясни, пожалуйста, – сказал Филип, не выказав ни малейшей обиды.
– Хорошо, я скажу. Я всегда считал психотерапию скорее призванием, чем профессией, – образом жизни, который выбирает тот, кто любит людей. В тебе я не вижу этой любви. Настоящий врач стремится уменьшить страдания других, помочь им стать лучше. В тебе я нахожу только пренебрежение к людям – вспомни, как презрительно ты отзывался о своих студентах. Психотерапевт должен установить контакт с пациентом – тебя совершенно не волнует, что чувствуют остальные. Возьми хотя бы меня. Ты сам сказал, что после нашего телефонного разговора ты понял, что я смертельно болен, и тем не менее ты ни разу – ни единожды – не попытался хоть как-то меня успокоить.
– Что толку? Бормотать пустые утешения? Я дал тебе больше, гораздо больше. Я устроил для тебя целую лекцию.
– Теперь-то я это понимаю. Но ты напустил столько туману. Мне казалось, что обо мне не заботятся, а манипулируют мною, как куклой. Для меня было бы лучше, намного лучше, если бы ты действовал просто и открыто, поговорил со мной по душам. Пусть это выглядело бы не так монументально – просто осведомился, как я себя чувствую, как поживаю, да черт тебя побери, Филип, ты мог бы просто сказать: «Старик, мне очень жаль, что ты умираешь». Неужели это так трудно?
– Будь я болен, я поступил бы иначе. Мне были бы нужны идеи, инструменты, мировоззрение, которое открывает Шопенгауэр, его взгляды на смерть – именно это я и пытался до тебя донести.
– Между прочим, ты так до сих пор и не спросил, смертельно ли я болен.
– А я ошибся?
– Давай же, Филип, скажи это. Не бойся, это не страшно.
– Ты сказал, что у тебя серьезные проблемы со здоровьем. Может быть, расскажешь?
– Неплохо для начала. Открытый вопрос в конце фразы – хороший выбор. – Джулиус замолчал, собираясь с мыслями и решая, что именно сказать Филипу. – Видишь ли, совсем недавно я узнал, что у меня рак кожи, злокачественная опухоль, меланома, которая представляет серьезную опасность для жизни, хотя доктора уверяют меня, что в течение года ничего страшного со мной не случится.
– Я тем более думаю, что философия Шопенгауэра была бы тебе очень полезна. Помню, однажды на нашем сеансе ты как-то сказал, что жизнь – это «переменные условия с постоянным результатом»; это чистый Шопенгауэр.
– Филип, это была шутка.
– Ну и что? Разве мы не знаем, что твой собственный гуру, Зигмунд Фрейд, говорил по поводу шуток? Я по-прежнему уверен, что в идеях Шопенгауэра тебе многое пригодится.
– Я пока не стал твоим супервизором – и еще неизвестно, стану ли, – но позволь мне преподать тебе первый урок психотерапии – бесплатно, конечно.
Ни идеи, ни взгляды, ни приемы не имеют в ней никакого значения.
Спроси бывших пациентов, что они помнят о своем лечении?
Никто не заикнется про идеи – все скажут
только про отношения. Мало кто помнит, что именно внушал им врач, но зато все с нежностью вспоминают свои отношения с психотерапевтом. Рискну предположить, что и у тебя было то же самое. Почему все, что произошло между нами, так глубоко врезалось тебе в память, что даже теперь, спустя много лет, ты решил обратиться именно ко мне? Вовсе не из-за тех двух замечаний – какими бы важными они ни были, – нет, я уверен, это из-за того, что ты по-прежнему ощущаешь свою связь со мной. Думаю, ты был довольно сильно ко мне привязан, и именно потому, что наши отношения, при всей их сложности, были так для тебя важны, ты сейчас снова обратился ко мне в надежде восстановить некий личный контакт.
– Ошибки по всем пунктам, доктор Хертцфельд…
– Ну да, конечно. Такие ошибки, что от одного упоминания личного контакта ты переходишь на официальный тон.
– Ошибки по всем пунктам, Джулиус. Прежде всего, ты ошибаешься, если полагаешь, что твое видение реальности и есть реальность на самом деле – res
naturalis – и что твоя обязанность заключается в том, чтобы внушать его остальным. Ты ценишь и превозносишь отношения между людьми и из этого делаешь ошибочное заключение, будто я – или вообще все – должны делать то же самое, а если я мыслю по-другому, значит, я подавил в себе стремление к общению. На самом деле, – продолжал Филип, – для таких людей, как я, гораздо важнее философский подход. Истина в том, что ты и я – мы совершенно разные люди. Я никогда не испытывал абсолютно никакого удовольствия от общения с людьми. Что это дает? Пустая болтовня, мышиная возня, бессмысленное существование – все это всегда раздражало меня и мешало общаться с теми действительно великими умами, которые могли сообщить мне что-то важное.