Юнг К.Г. Современный миф. Ein moderner Mythus Von Dingen, die am Himmel gesehen Werden.

Отшельник ищет духовного переживания, жертвуя ради этой цели своим физическим существом. Легко понять, что растоптанный мир его инстинктов реагирует порождением целого ряда нежелательных проекций. Но его духовный мир, со своей стороны, отвечает проекциями позитивной природы, что с точки зрения нашего сциентистского рационализма кажется неожиданным и вызывает удивление. На деле в подобной ситуации духовная сфера не испытывает никаких лишений и потерь; напротив, ей субъект отдает всю свою преданность, все свое внимание, посвящает ей молитвы, медитации и другие духовные упражнения. Таким образом, духовная сфера индивидуума — если придерживаться гипотезы компенсаторного желания — не должна испытывать никакой потребности в компенсации. Конечно, ее односторонний характер, приводящий к истощению тела, провоцирует бурную компенсаторную реакцию мира инстинктов; тем не менее спонтанное появление позитивных проекций, то есть нуминозных образов, соответствующих стремлениям субъекта, воспринимается как благодать, как божественное откровение, что, кстати сказать, подтверждается содержимым видений. Психологически видения воздействуют вроде бы так же, как и неудовлетворенные инстинкты — даже несмотря на очевидные старания стремящегося к святости отшельника сделать все, что в его силах, для поддержания и развития собственной духовной жизни. Он прилагает все возможные усилия, дабы не допустить в себе принижения духовного существа, и поэтому, в сущности, совершенно не должен нуждаться в компенсации.
Оставаясь перед лицом подобной загадки на почве столь успешно проверенной на практике теории компенсаций, мы неизбежно приходим к следующему предположению: духовная ситуация отшельника — это состояние скудости и неудовлетворенности, настоятельно требующее соответствующей компенсации; внешние проявления, если даже они противоречат сказанному, ничего по существу не меняют. Можно было бы сказать так: если физический голод утоляется — хотя бы в фигуральном смысле — видением обильного пиршества, то голод души заглушается зрелищем нуминозных образов. Но все равно сама причина возникновения этого голода души остается неразъясненной. Отшельник готов пожертвовать своей жизнью ради обладания «сверхвещественным хлебом» (panis supersubstantialis) — единственным средством, способным утолить его голод. Но для этого в его распоряжении есть вера, учение, благодать и другие средства Церкви. Чего же ему еще недостает? Ведь на самом деле ни вера, ни учение, ни благодать не способны удовлетворить его ненасытное желание.
Единственное, чего отшельник жаждет — это действительное событие, непосредственный опыт духовной реальности, в какой бы форме он ни проявился. Его не слишком занимает, будет ли эта форма конкретной или символической; он предвкушает не физическую осязаемость земной вещи, а возвышенную неосязаемость духовного видения. Этот интенсивно предвкушаемый непосредственный опыт сам по себе является компенсацией пустоты и бесплодности традиционных ритуалов и форм. И вот перед глазами отшельника действительно возникает нуминозный образ — образ, не сотворенный им самим и столь же «реальный» (поскольку «воздействующий»), сколь и иллюзорные видения, вызванные подавленными инстинктами. Но если порождения ущербного мира чувств казались ему нежелательными и неприятными, то это нуминозное содержимое благодаря своей спонтанности и реальности воспринимается как нечто желанное. Пока нуминозные элементы так или иначе сохраняют традиционные формы, отшельник не испытывает беспокойства. Но когда, благодаря необычным или шокирующим моментам, они начинают обнаруживать свою архаическую природу, возникают вопросы и болезненные сомнения. Отшельник спрашивает себя: быть может, эти дорогие его сердцу образы так же иллюзорны, как и миражи, порожденные его чувственным существом? Откровение, показавшееся поначалу божественным, может обрести черты «дьявольского обмана» (diabolica fraus) и быть им проклято. В чем же состоит отличие одного от другого? Единственный возможный критерий — традиция, а не соответствие реальности (как в случае с пищей, которая может быть иллюзорной или настоящей). Видение и его нуминозное содержимое относятся к области психического: здесь духу отвечает другой дух, тогда как при соблюдении поста потребность в еде порождает отклик в виде галлюцинации, а не в виде настоящей еды. Выражаясь фигурально, дух «расплачивается по счету» полновесной и звонкой монетой, тогда как в случае пищевого миража мы имеем дело с необеспеченным чеком. Вот почему первый случай приносит удовлетворение, тогда как второй — нет.
И тем не менее в обоих случаях структура феномена одна и та же: для утоления телесного голода человеческое существо нуждается в земной пище, а для утоления голода души — в нуминозном содержимом, которое по природе своей архетипично и которое всегда представляет собой настоящее откровение. Христианская символика, подобно всем иным религиозным представлениям, основывается на архетипических началах, происхождением своим уходящих в доисторические времена. Символика изначально развивается из целостности и в силу этого обстоятельства включает в себя все возможные инстинкты и интересы человека; именно отсюда и проистекает нуминозность архетипа. Вот почему в сравнительной истории религий мы постоянно сталкиваемся с религиозными и духовными аспектами, составляющими единое целое с проявлениями сексуальности, голода, инстинкта борьбы и власти и т.п. Вот почему неиссякаемым источником религиозной символики в любую историческую эпоху является тот инстинкт, который именно в данную эпоху особенно актуален и причиняет людям наиболее серьезные заботы. Существуют сообщества, для которых голод важнее сексуальности, и наоборот. Так, наша цивилизация обуздывает нас не столько пищевыми запретами, сколько сексуальными ограничениями. Даже в современном обществе сексуальность играет роль оскорбленного божества, способного предъявлять свои требования косвенным образом в самых неожиданных областях; в области психологической науки это выражается в виде догматической претензии свести дух к вытесненной сексуальности.
Тем не менее частичная интерпретация символики под углом зрения сексуальности должна быть воспринята всерьез. Если бы стремление к духовным целям не представляло собой настоящего, независимого инстинкта, если бы оно являлось не более чем следствием определенного социального развития, объяснение с привлечением сексуальных категорий следовало бы признать наиболее правдоподобным и естественно напрашивающимся на ум. Но если даже жажде единства и целостности придается значение подлинного инстинкта и в основу объяснения кладется именно данный принцип, все равно остается фактом наличие прочной связи между сексуальным инстинктом и стремлением человеческого существа к целостности. Отвлекаясь от интересов и забот религиозного порядка, можно утверждать, что именно сексуальность представляет для современного человека наиболее явный и личностный вызов. Конечно, вполне можно предположить, что подобную роль играет и инстинкт власти, способный доминировать над личностью в еще большей мере, нежели сексуальность: темперамент и личная предрасположенность определяют, какой из этих двух инстинктов окажется сильнее в каждом отдельном случае.
Ясно, однако, следующее: важнейший из фундаментальных инстинктов человека, а именно религиозный инстинкт, заставляющий человеческое существо стремиться к достижению собственной целостности, играет в коллективном сознании нашей эпохи наименее заметную, наименее явную роль. С исторической точки зрения данное обстоятельство может быть объяснено тем, что религиозный инстинкт освобождается от контаминации сексуальностью и инстинктом власти с огромным трудом и с постоянными «отступлениями». Сексуальность и инстинкт власти всегда могут апеллировать к повседневной действительности, подтверждающей их значимость своими самыми обычными проявлениями, тогда как инстинкт целостности требует сознания, находящегося на высоком уровне дифференцированности, а также таких достоинств, как благоразумие, рассудительность, способность к рефлексии, чувство ответственности и др. Поэтому инстинкт целостности мало воздействует на человека со слаборазвитым сознанием, безвольно поддающегося импульсам земной природы, целиком погруженного в хорошо знакомый ему мир, цепляющегося за обычную повседневность и за конкретные чувственные ощущения, в которые он верит, приписывая им всеобщую значимость; кажется, что жизнь такого человека проходит под девизом: «Думать — это тяжелое и неприятное усилие; поэтому пусть судит стадо». Вот почему большинству достаточно судить о мире, пробираясь по нему вслепую.