Гештальт-терапия. Пегги Шерно - Психотерапевты о психотерапии - Муллан Б.

Пегги Шерно — гештальт-терапевт, работает в Лондоне и Хартфордшире.

——————————

— Не могли бы Вы рассказать, как попали в терапию, прежде всего в качестве терапевта?

— Я попала в терапию через клиентский опыт. Не знаю, какие подробности вам интересны. В те дни я не знала ничего. У меня были физические симптомы, тахикардия и тому подобное; сохранялось тяжелое чувство, что что-то в моей жизни не так. Я стала посещать женщину, которая жила неподалеку, гештальтистку, работала с ней, и с тех пор мое состояние стало постепенно улучшаться.

Я все больше и больше работала с ней — индивидуально и в группах. Через некоторое время я перестала быть клиентом и стала учеником. Это самое начало. И было обучением на конкретном случае.

— Что происходит, когда кто-то обращается к Вам? Для чего приходят клиенты и зачем переступают порог Вашего кабинета?

— Как правило, клиент знакомится со мной по телефону. Я принимаю телефонный звонок, вкратце получаю представление о том, в чем он заинтересован, и предлагаю провести часовую сессию, первую для нас обоих, чтобы получить представление о том, чего клиент хочет от терапии. Это необходимо для того, чтобы обсудить, является ли гештальт-терапия подходящим способом разрешения его проблем. Следует немного узнать друг друга, чтобы понять, есть ли основа для некоторого взаимопонимания, которое может перерасти в терапевтические отношения; обсудить оплату и прочие договорные требования. В конце этого часа мы довольно часто говорим здесь и сейчас: “Да, продолжаем”. И в данном случае я продолжаю и провожу еще шесть сессий, а потом опять изучаю ситуацию.

Мои критерии таковы: удовлетворен ли человек процессом терапии? Получает ли пользу? Нет ли чего-нибудь такого, что очень беспокоило бы меня? Но обычно это касается того, включается ли клиент в процесс. Если нет, я, вероятно, сочту неудобным продолжать терапию — в связи с тем, что это может не быть полезным для клиента.

Иногда личность человека не очень ясна для меня: если человек не берет на себя четких обязательств, если он запинается и мямлит, я, возможно, предложу, чтобы он ушел и позвонил мне в течение двух суток, чтобы дать ему некоторое время для принятия решения. Поскольку в данной терапии согласие очень важно.

— Не могли бы Вы поподробнее рассказать об этом?

— Мне везет, поскольку я работаю с людьми, которые приходят ко мне с желанием сделать что-то для себя. Ко мне не направляют клиентов, обязанных проходить психотерапию. Так что я не сталкиваюсь с подобным сопротивлением, и кажется, в этом мне очень, очень везет. Чего я ищу, так это клиентов, которые заинтересованы в том, как они функционируют, как познают себя — чтобы в конце концов они смогли взять все в свои руки и, какие бы преграды и трудности ни стояли перед ними, следовать своему собственному пути. В этот момент терапия может закончиться.

Для меня очень важно сотрудничество между терапевтом и клиентом. Это не значит, что как терапевт я не буду требовать чего-то от клиента, если сочту нечто полезным или необходимым, но в более широком понимании мы предпринимаем взаимные усилия для пользы клиента.

— Еще раз для непосвященных: что происходит, когда кто-то приходит к Вам?

— Я провожу довольно много времени, так сказать, “вспахивая поле”, то есть пытаюсь увидеть, что же там такое. Ведь клиент, как правило, обращается с определенной проблемой, с чем-то конкретным. Но меня не особенно интересует проблема. Ее мне еще предстоит выяснить: “Эта ли проблема на самом деле беспокоит клиента?” И хочет ли он остановиться на ней, не захочет ли пойти дальше или сконцентрируется на этом, не станет продвигаться дальше. Данная проблема — симптом чего-то еще, эта вещь сама по себе не так важна. С человеком, который на самом деле хочет поработать с конкретной проблемой, я буду работать не так, как с человеком, который переступает порог, чтобы провести более широкое и, возможно, более глубокое исследование.

Можно дифференцировать работу консультанта и психотерапевта. Мне требуется достаточно много времени, чтобы начать строить отношения. Мне не кажется удачной идея сразу просить людей покопаться в себе, чтобы они сразу пришли к открытию: “О, Господи, я никогда не знал этого о себе”. Я не делаю этого, пока не сложатся достаточно прочные отношения, в которых клиент может найти поддержку. Обычно я продвигаюсь медленно и фактически довольно подозрительно отношусь к людям, которые торопятся и сразу рассказывают мне самые интимные подробности своей жизни. Меня это смущает. Я начинаю сомневаться, насколько они в состоянии позаботиться сами о себе, если сразу все выплескивают чужому человеку.

Я рассматриваю одновременно различные сферы: работу человека как интрапсихическое событие, то, что происходит между клиентом и мной (все, что связано с переносом). Контакт — основное в гештальте. Гештальт начинается с понятия, причем совершенно очевидного понятия, что мы все время находимся в определенных отно­шениях с окружающей средой — физической, эмоциональной, интеллектуальной, психической. Вероятно, ее элементы мы не осознаем постоянно. Происходит взаимодействие человека и со своей окружающей средой, которая, конечно, имеет также и временное измерение. То, в котором мы работаем.

Я смотрю на клиентов, на их внутренний мир и начинаю его чувствовать. Некоторые люди живут в очень неустойчивом мире — в нем они либо совершенно правы, либо совершенно не правы. Нужно почувствовать напряжение, которое вызывает такая жизнь; получить ощущение того, как они создают это в себе; войти в полярности гештальта, “собака сверху, собака снизу”. Не знаю, насколько Вы знакомы с данными терминами. Мы работаем со всем этим.

Итак, я смотрю на то, что происходит: контакт между человеком и остальным миром, с акцентом на отношениях со мной как с другим человеком. Это дает мне огромный объем информации о том, происходит ли в мире моего клиента монолог или диалог. Есть обмен или нет.

— Вы больше слушаете или говорите?

— И то, и другое. Думаю, я произвожу очень много терапевтических интервенций, и мне кажется, особенно на первых двух или трех сессиях, люди очень нервничают и бывают довольно испуганы. Они могут скрывать это, но чувства все равно проявляются. Спрашивая их или отражая то, что слышу, выражая обычный человеческий интерес, я немного успокаиваю их и помогаю им почувствовать, что это отношения, которым они могут доверять. Я не собираюсь неожиданно делать что-то пугающее, из-за чего они почувствуют, что потеряли почву под ногами. Мне требуется время, чтобы создать такое доверие, поддержку и безопасность, поскольку мне кажется, это необходимый фундамент для всего остального.

— Что делает гештальт-терапию уникальной и отличной от других? Для того, кто даже не знает, кто такой Перлз...

— Гештальт, вообще-то, немецкое слово, которое не имеет точного перевода на английский — за что купила, за то и продаю, потому что не знаю ни слова по-немецки. Но предполагается, что оно имеет значение типа “конфигурация, осмысленное целое, совокупность частей которого более значительна, чем просто сумма”.

Мы просто вернемся к идее — я всегда в контексте. Прямо с момента зачатия я развиваюсь в контексте, в окружающей среде. И гештальт, я думаю, очень оптимистичен, потому что отчасти он основан на идее о том, что люди — если только они не рождены с какой-либо мозговой патологией — имеют врожденную способность конструктивно и продуктивно, творчески и гибко взаимодействовать с окружающей средой. Не то что люди постоянно счастливы, поскольку, конечно, это было бы полной ерундой, но они способны сделать лучшее из возможного в обстоятельствах, в которых оказываются.

Этот процесс в гештальте имеет ужасное название “саморегуляция организма”. Что мне нравится в гештальте, так это то, что в его основе лежат совершенно очевидные биологические наблюдения и принципы. В этом смысле, мы такие же, как и деревья и животные. Люди, несомненно, находятся на значительно более высоком интеллектуальном уровне. Работа состоит во взаимодействии между человеком и тотальностью его поля. Теория поля сейчас решительно входит в гештальт. Когда гештальт-терапия начиналась, такие люди, как Перлз, основной акцент ставили на “индивидуальности”. Например: “Я делаю свои дела и в гробу видел твои проблемы”. Или: “Я несу полную ответственность, и никто мне не нужен...” Гештальтистские принципы не изменились, но акцент очень сместился. И теперь нас значительно больше интересует часть гештальта, основывающаяся на теории поля, в которой много внимания уделяется общей взаимозависимости.

Я исследую, насколько клиент способен к здоровой саморегуляции организма и насколько он увяз в своих стереотипах взаимодействия с миром, которые неизбежно усваиваются им в процессе жизни. Конечно, это во многом зависит от среды, в которую он попадает сразу после рождения. Так же, как и от черт, которые он наследует. В гештальте мы никогда не работаем с человеком как с обособленным индивидом — это просто невозможно. Мы всегда смотрим на него в тотальности его поля. Полагаю, моя работа заключается в том, чтобы помогать людям осознавать свои собственные барьеры на пути к свободному функционированию. Под словом “свободное” я не подразумеваю “сосредоточенное на себе”, в гештальте акцент все более переносится на отношения “Я—Ты” и на их успешность. Успешность отношений между индивидом и миром.

— Вы говорили, что принципы все еще остаются теми же, хотя акцент сместился. Какие понятия и принципы являются центральными в гештальтистской традиции?

— Те, о которых я говорила. Индивид всегда взаимодействует в контексте, и именно отношения между индивидом и контекстом находятся в фокусе гештальт-терапии. Другой принцип лежит в основе ощущения, что мы сидим в кабинете, и у нас совершенно разный опыт переживаний. Все, что вы приносите, заключается в том, чтобы быть собой, а я тоже являюсь сама собой, и то, зачем мы здесь, касается того, что вы выбираете из тотальности происходящего. Именно это имеет для вас смысл и интерес. Такова ваша гештальт-фигура. В этом заключается особое значение способности человека создавать гештальты.

Вам становится интересно: ведется ли магнитофонная запись и буду ли я говорить что-то осмысленное. Одна из основ гештальта состоит в идее, что опыт субъективен, не существует окончательной истины и т.п. Каждый из нас постоянно находится в процессе ее создания. Вы сейчас создаете свою истину, я — свою. Они не то чтобы несовместимы, они просто разные. Так что еще один принцип гештальта — терпимость к различиям. Рассматривать это следует скорее как обогащающий опыт, а не угрозу.

Люди проходят через “гештальтистские циклы осознания”, придуманные в Соединенных Штатах Мириам и Ирвином Польстерами — Школа Кливленда. Это был способ описания гештальт-формации. Гештальт-формация, или гештальт, — это то, что вызывает ваш или мой интерес, сочетание моего “Я” и того, что происходит вовне. Приведу обычный пример. Я могу сидеть здесь, разговаривая с вами, и неожиданно осознаю, что чувствую сильную жажду. Понемногу моя жажда становится значительно более важной для меня, чем то, что я сижу здесь и разговариваю с вами. Я прохожу через различные стадии: осознание моей жажды, могу ли я что-то сделать с ней, пытаюсь мобилизовать себя на то, чтобы пойти и выпить воды, выпиваю воду, и мое переживание жажды уменьшается. Затем мое внимание, мое существование освобождается для следующего объекта интереса, следующей формы гештальта.

Таков базисный уровень, но это может случиться на любом уровне, поэтому, я думаю, гештальт, в отличие от психосинтеза, не имеет теорий духовности или высшего сознания. Я полагаю, если духовность — неотъемлемая часть человека, то некоторые люди заинтересуются ею и последуют своему интересу. Вот куда они пойдут.

— На каком концептуальном уровне находятся популярные категории гештальта “собака сверху — собака снизу”?

— Они весьма полезны. Если их вырывать из контекста, они могут быть использованы неверно и стать техниками. В гештальте очень важно, что техники исходят из понимания общей ситуации, а не применяются механически. Так что “собака сверху — собака снизу” означает, что мы имеем врожденное стремление к тому, чтобы делать для себя все самое лучшее. Мы смотрим на то, как этот процесс прерывается. Скажем, вы воспитывались крайне строгими родителями и всегда должны были соблюдать осторожность, а если делали что-то не так, вас наказывали. Тогда вы довольно быстро научились, что нельзя говорить то, что хочешь, то, что у вас на уме. За это вы получали затрещину. Вы не могли просто попросить обнять себя.

Дети учатся очень быстро, не так ли? И они изменяют свои врожденные побуждения к контакту.

— Не могли бы Вы описать и перечислить техники гештальта?

— Давайте просто продолжим то, о чем я говорила. Я принимаю во внимание, что человек, возможно, развил в себе “собаку сверху”, которая говорит: “Ты не должен так поступать, это не разрешается. Не будь таким глупым. Пора взрослеть. Будь большой девочкой. Нехорошо. Невежливо”.

С другой стороны, возможно, будет и то, что мы называем “собака снизу”, которая саботирует и ведет подрывную деятельность. Люди могут быть очень заняты конфликтом, который будет длиться и длиться, годами. Моя работа состоит в том, чтобы помочь людям осознать свой внутренний конфликт, вывести его на поверхность, работать, разобраться с ним и преобразовать. Чтобы не воспринимать себя как человека, ведущего войну с самим собой, а ощущать себя работающим, идущим своим путем.

Подобное явление нередко происходит в любых сочетаниях. Полярности — важная часть гештальт-теории. Мы утверждаем: люди включают в себя множество полярностей, что очень удобно для работы с клиентом. Например, если женщина ведет себя как очень хорошая девочка, никогда ни о ком не говорит ничего плохого, очень благодарна за все, можно поспорить, что где-то в ней скрыто некое порочное существо, находящееся полностью вне сознания человека. Я говорю “порочное существо” безоценочно, просто понимая, что вижу перед собой человека, лишившего себя половины своих ресурсов для прямой агрессии. Агрессия отнюдь не является в гештальте ругательством. Агрессия — это импульс, который ведет вас к тому, чтобы не только сорвать яблоко с дерева, но и откусить от него, потом прожевать и т.д. Идея в том, чтобы восстановить для человека полную панораму возможностей переживания агрессии, силы или гнева как пози­тивных ресурсов. Это не то, от чего нужно отказываться. Избавляться любой ценой. Если хотите, мы работаем для восстановления целостности личности. Нет, не “личности”, неудачное слово для гештальта — целостности человека.

— Хорошо известны техники групповой работы в гештальтистской традиции...

— Я сомневаюсь, что многие гештальтисты сейчас работают в старой традиции с использованием “горячего стула” Фрица Перлза, когда в работе фактически участвовал только Фриц Перлз и один участник группы, а остальная группа выступала в качестве свидетелей — они не были включены в работу. Нас сейчас интересует функционирование группы. Опять же, так же как у меня занимает немало времени базовая работа по установлению отношений с клиентом, то же самое я делаю и с группой. Я не занимаюсь индивидуальной работой с членами группы, пока не почувствую, что группа достигла точки, когда она готова к поддержке и усвоению. Я уделяю больше внимания межличностным, чем индивидуальным функциям, пока не пойму: с ней можно адекватно работать.

— За и против групповой работы по сравнению с индивидуальной работой...

— От людей, которые проходят у нас обучение, мы требуем и того, и другого, поскольку тогда можно сказать, что это абсолютно динамично. Я думаю, для того чтобы человек мог пойти в группу, он должен иметь довольно высокий уровень самоподдержки, должен чувствовать себя относительно благополучным внутренне, так что более хрупким людям я бы посоветовала сначала пройти индивидуальную терапию. В гештальте мы всегда уравновешиваем испытание и поддержку. Нет смысла ставить людей в положение, когда они настолько захлестнуты страхом, смущением или стыдом, что не могут справиться с ними. Совсем нет смысла работать.

— Похоже, акцент на “здесь и сейчас” все еще силен?

— О, да, это основное, если вы думаете, что сейчас вы, я, мы — сумма всего, что случилось в нашей жизни. Так что способ, которым мы взаимодействуем, включает все, что есть в нас, и мы как гештальтисты можем начать с ситуации “здесь и сейчас”. Гештальтисты, я надеюсь, обучаются действительно видеть, действительно слышать, слышать не только слова, но и музыку голоса. Очень важны форма подачи сообщения, богатство словарного запаса, передает ли человек сообщение как глазами, так и голосом. Уделяется огромное внимание всему, что происходит в данной комнате. И исходя из этого, имея данный опыт, вы начинаете действительно выяснять, как функционирует ваш клиент.

Я делаю это в настоящем. Не думаю, что имеет смысл возвращаться в прошлое и пытаться прояснить прошлые отношения. Для человека, который, например, ребенком был напуган родителем и, следовательно, “спрятал” свою агрессию, важно провести в какой-то момент “как бы” встречу с ранее пугавшим родителем. Клиент использует ресурсы взрослого человека и терапевтическую поддержку, чтобы экспериментировать: вернуться к своей агрессии, гневу и высказать их напрямую “пустому креслу” родителя. Делая так — конечно, прошедшая ситуация такова, какова она есть, ее невозможно изменить, — мы изменяем представление человека о том, каков он и что возможно для него сейчас. Можно злиться, потолок не обвалится. Я терапевт и не отказываюсь от клиентов — “не стойте у меня под дверями”. Огромный риск для психики — возвращать то, что было отсечено.

— Отличаются ли друг от друга терапии, проведенные с разными людьми?

— Конечно. Для некоторых людей то, что происходит между нами — там, где выходит на поверхность перенос, — может иметь очень большое значение. И именно по такому пути пойдет терапия. Я ищу человека, который хочет заниматься собой, пытается заинтересоваться тем, кто он есть и что происходит. Таковы мои критерии.

— Вы, возможно, просто жалеете тех, кто не может сделать этого...

— Не обязательно люди не могут. Некоторые имеют очень уважительные причины для того, чтобы не делать этого. Может быть, они слишком привязаны к маске, которую создали, чтобы держаться подальше от всякой дряни в самом себе. Хорошо. Я уважаю сопротивление людей и свободу их выбора. Это совершенно нормально, и я не жалею их. В общем, для таких людей я оставляю двери открытыми и говорю: “Если вы хотите вернуться и сделать что-то еще, позвоните мне”.

— Существуют ли какие-либо проблемы, лучше других решаемые в рамках гештальт-терапии?

— Ну, видите ли, вы говорите о проблемах, а я нет. Я склонна скорее говорить о процессах, посредством которых люди функционируют. Так что я перефразировала бы ваш вопрос так: “Есть ли процессы функционирования, которые выходят за рамки гештальт-терапии?” Не знаю, я не имею особого опыта работы с более тяжелыми случаями, чем просто невротики. Все же, насколько я знаю от людей, имеющих опыт работы с более тяжелыми расстройствами, мне кажется, польза от гештальта есть, учитывая то, что гештальт, если вы помните, касается контакта. Человек устанавливает контакт как с самим собой, так и с миром, в котором живет. Это всегда полезно. И, конечно, вы страхуетесь: вы не стали бы работать с различными аспектами “Я” человека, который имеет склонность к шизофреноподобным приступам, поскольку трудно удержать его в целости и сохранности, чтобы он не распадался на куски. Вы работаете очень постепенно, просто с основными возможностями контакта.

— Что Вы считаете обязательными качествами терапевта?

— Терапевт — тот, кто может видеть и слышать. Действительно видеть и действительно слышать. И тот, кто способен улавливать, что происходит с клиентом. Он позволяет данным процессам идти своим порядком. Так что терапевт, на мой взгляд, не делает немедленных выводов о человеке. Начальные стадии терапии состоят, прежде всего, в исследованиях и получении знаний, в достижении глубин в исследованиях этой страны.

Терапевты, несомненно, должны обладать хорошим пониманием основных теоретических положений гештальта (в нашем случае), с тем, чтобы уметь формулировать для себя то, что они видят в клиенте: “Этот человек делает, в терминах гештальта, то-то и то-то. К примеру, клиент прерывает себя в момент мобилизации, так что он знает, чего хочет, и знает, на каком этапе находится, но останавливается, вместо того чтобы пойти и просто взять это. Интересно?” Так что терапевту обязательно следует быть очень заинтересованным.

Терапевт должен довольно хорошо знать себя, проводить работу с собой, так, чтобы осознавать, достаточно ли он эмоционально включен, отвечая клиенту, — должен знать, о чем говорит эмоциональное состояние терапевта, откуда оно берется и насколько полезно и уместно вносить его в терапию. Конечно, это важно при работе с таким клиентом, о котором я ранее говорила, с клиентом, пытающимся добиваться чего-то, нарушая границы; клиентом, который может довольно сильно раздражать. Раздражаться непродуктивно. Следует оставаться очень холодным с таким клиентом и продолжать давать обратную связь по поводу происходящего. Поэтому терапевты должны достаточно знать себя, чтобы уметь поддерживать терапевтическую позицию — осознавать свои собственные реакции, но не вносить их в терапию.

Я думаю, терапевты должны быть очень человечными. Для меня это значит иметь голову, тело и дух — если вы хотите использовать это слово — и осознавать все в себе. Иметь общий интерес и реально сочувствовать людям.

— Насколько гештальт-терапии присущ физический контакт?

— Думаю, гештальт-терапевты сказали бы, что сделали бы все что угодно, что могло бы помочь продвинуть терапию вперед. В настоящий момент ведется много дебатов по поводу прикосновений, и это отчасти происходит в связи с тем, что в терапии возникло много проблем из-за регистрации и судебных дел. Психотерапевтам не дано право дотрагиваться до клиента так, как это делают физиотерапевты. Вот одна сторона. И разные гештальт-терапевты относятся к этому по-разному. У меня есть коллеги, которые вообще очень редко дотрагиваются до своих клиентов. Для себя я оставляю такую возможность открытой, особенно с людьми, с которыми работаю очень долго. А также в те моменты, которые вы назвали бы работой с регрессией. Людям, которым нужно обратиться к своему раннему детству, чтобы восстановиться, а затем вернуться оттуда более счастливыми, выбрать более успешный путь, я бы давала поддержку, дотронувшись и обняв их.

Большинство клиентов, с которыми я работаю, проходят долгосрочную терапию, и за то очень долгое время, которое мы проводим вместе, я, вероятно, сочту возможным дотронуться до руки, если кто-то попросит: “Мне хотелось бы, чтобы вы обняли меня”. Я, наверное, поступлю именно так, если, конечно, мне не покажется, что существуют очень уважительные причины, связанные с терапевтическим процессом, которые не позволят сделать это. Например, человек хочет получить легкое объятие в конце сеанса, чтобы все стало нормально, а мне покажется, что будет гораздо лучше, если он уйдет и мы сделаем все на следующей неделе. Подобные рассуждения происходят постоянно.

— А группы?

— В группах? В некотором смысле, в группах прикосновения значительно безопаснее, потому что они публичны. Я пользуюсь таким средством, но существуют и другие соображения на этот счет, поскольку в группе сталкиваются самые разные чувства, например, ревность братьев-сестер. В группе я почти неизбежно становлюсь матерью, а члены группы становятся семьей, братьями и сестрами.

Я на самом-то деле не очень много дотрагиваюсь до людей и в группах. Не знаю, есть ли теоретические основы для этого, но в группах я в любом случае провожу меньше индивидуальной работы. Меня интересует группа как целое. Но у меня нет правила не прикасаться к людям в группах.

— Опираетесь ли Вы на какие-либо другие традиции?

— Да, мы берем многое из других традиций. Мне нравится свобода гештальта. Он основан на очень разумных принципах, что для меня очень важно. Методы, которыми могут работать гештальт-терапевты, не ограничены, кроме, конечно, противозаконных или опасных. С кем-то я могу говорить о снах, а с кем-то, кто создает образы в разговоре, могу побеседовать об образах. С тем, кто умеет визуально мыслить, я рисую. Теоретически я могу использовать все что угодно. Методы работы подбираются на основе индивидуального подхода к человеку, с которым я провожу терапию, а также на основе взаимодействия между нами. Не могли бы вы повторить свой вопрос?

— Напомните читателю, какова цель...

— ...восстановить более полное функционирование человека. В наиболее успешных случаях, я думаю, люди уходят с более высокой степенью осознания самих себя и получают набор определенных “инструментов”. Им не нужен терапевт, потому что они знают о внутренних конфликтах и диалоге. У них настолько улучшается процесс осознания, что они могут сами справляться со своими проблемами. Что говорят марксисты? “Отдать орудия производства в руки рабочего”. Так что цель терапии состоит в том, чтобы закончить терапию. Это не значит, что человек прекращает терапевтическую работу. Поскольку жизнь постоянно изменяется, нам всем нужны инструменты, но суть в том, чтобы человек сам владел инструментами, а не чтобы терапевт преподносил их в качестве некоего таинственного аппарата.

— Монологовая, диалоговая...

— Ну, термин лично мой, не гештальтистский. Один из способов моих размышлений о людях. Я думаю: “Действительно ли они ведут диалог с миром? Существует ли поток энергии и интерес, направленные к другим людям в этом мире, или они во многом находятся в своих стеклянных пузырьках и ведут лишь монолог?” Когда вы сидите с кем-то, этот кто-то говорит с вами или он просто разговаривает с кем-то другим? Очень важно. Данная информация в гештальте совершенно необходима, потому что она так много говорит мне о человеке.

— Берете ли Вы что-либо из других подходов?

— А, да. Гештальт является соединением подходов: фрейдистского, экзистенциального, феноменологического, теории поля, подхода Райха. Это основное. При обучении мы немного знакомим с теорией развития, потому что гештальт не имеет теории развития как таковой. Он имеет ее в том смысле, что мы наблюдаем, как ребенок будет взаимодействовать с миром — не так, как взрослый. Гештальт проявляет огромный интерес к переменам в человеке, начиная от младенца, который только сосет и пьет, и к тому, что происходит, когда у младенца появляются зубы. Тогда младенец начинает понимать, что у него есть чем кусаться, и он откусывает и выплевывает то, что ему не нравится. Очень многое происходит, когда у ребенка появляются зубы.

Это в гештальте наиболее близко к теории развития. Вы можете почитать об этом, если хотите. Каждые несколько лет мы просим людей провести короткое наблюдение за ребенком. Не формально, как в Тэви [в Институте Тэвистока] или где-то еще. Наблюдение направлено на то, чтобы провести некоторое время с ребенком, наблюдая за ним и за тем, как много общения может исходить от маленького человечка, который не говорит и минимально контролирует окружающий его мир. Мы можем говорить о таких людях, как Винникотт и Штерн, о людях, занимающихся теорией объектных отношений, можем рассуждать об идеях Фрейда. Очень важно, чтобы наши студенты обладали такого рода информацией о контексте и могли использовать кое-что и из других терапевтических подходов.

— Существуют ли подходы, которые Вы считаете оскорбитель­ными?

— Мне не очень-то нравятся подходы, когда терапевт, делая что-то с клиентом, проводит с ним некую программу. Я обеспокоена всем, что связано с короткой терапией. Это ужасно модно, и консультирование в рамках общеврачебной практики строится на основе пяти-десяти сессий. Я думаю, вполне нормально, если это время рассматрива­ется как время для оценки, а затем большинство клиентов направляются на длительную терапию. Но не думаю, что дело обстоит именно так. Мне кажется, врачи, возможно, по незнанию или недостатку опыта, наивно полагают: нечто важное может произойти за пять-десять недель. Боюсь, их иллюзиям суждено полностью рассеяться, и они выплеснут вместе с водой и ребенка, и скажут, что психотерапевтическое консультирование ни на что не годно: “Мы попробовали: это не сработало”. Чуткий клиент, приходящий с конкретной проблемой, может многое получить за шесть недель, но я представляю себе в кабине­тах врачей и людей, которым необходимо длительное консультирование, вот тогда краткосрочная терапия — глупость. Я действительно боюсь последствий в будущем.

— Важно ли подчеркивать значимость “здесь и сейчас”?

— Подразумевается, что вам не следует заниматься всякими археологическими раскопками. Не нужно копаться в том, что называется бессознательным. Мы больше говорим о том, что находится и не находится в поле сознания человека. Бессознательность не вписывается в терминологию или способ мышления гештальта. Представьте себе, что вы мой терапевт, и в ходе сессии я осознаю: “Да, Боже ты мой, у меня звучит какой-то ужасный голос в голове! Каждый раз, когда я хочу распустить волосы, голос говорит мне: “Ты не можешь их распустить, ты еще не закончила свою работу. Ты даже не можешь сделать это в субботу вечером...” Но я уже кое-что узнала сама о себе и могу обратить внимание на то, что происходит внутри меня, и поработать с ним. Я могу сделать это сейчас, расставить все по местам в своей жизни. Могу заинтересоваться тем, откуда это пришло.

Гештальт очень оптимистичен, поскольку мы предполагаем, что люди меняются (и это основано на практическом опыте). Вы испытали это. Вы меняетесь в результате своих собственных ощущений, собственного опыта — гештальт исходит из эксперимента. В терапии я поставлю небольшой эксперимент — такой, с которым клиент вполне справится. Эксперимент с пустым креслом, например. Данная техника может быть использована по-разному. Например, клиент сидит на одном кресле, лицом к другому, куда он “сажает” свою собственную проекцию. Если я наемный работник, то могу очень сильно бояться своего шефа, которого воспринимаю как очень мудрого, могущественного и замечательного человека. Шеф действительно может быть именно таким, но терапевту интересно, как клиент, который ведет себя как мышка, проецирует: лишает себя собственной индивидуальности, собственного могущества, собственного обаяния и т.п. Он отдает эти качества своему боссу.

Так что работа может начаться с исследования отношений босса и подчиненного, но на самом-то деле это интрапсихическое исследование того, как человеку удалось расщепить самого себя и потерять контакт с собственной индивидуальностью. В результате такого диалога, противостояния этих двух аспектов того, что было расщеплено, могут произойти изменения. В диалоге клиентка может открыть, почему для нее стало необходимым подобное расщепление: в возрасте семи лет она пришла из школы и сказала: “Я выиграла приз”, а ей ответили: “Не нужно хвалиться, не нужно быть тщеславной. Нехорошо, когда маленькие девочки тщеславны”. И потом еще в течение некоторого времени ей говорили то же самое. Вы усваиваете это, усваиваете то, что до вас хотят донести.

Теперь клиенты могут сформулировать данное явление по-другому, и не просто умозрительно. Это делается на тотальном уровне, поскольку в процесс вовлечено все. В этом отношении гештальт-терапии очень близка психодрама. Включаясь в разные аспекты “Я”, целостный человек получает информацию, а к концу диалога меняется человек в целом. Кто-то может уйти с истинным чувством. Может быть, их спины или плечи чуть выпрямились. Они уходят не совсем такими же, какими пришли. Если это не сохраняется, все нормально: они помнят свой опыт, могут опять прийти к терапевту и все повторить. И постепенно измениться в сторону уже знакомого ощущения самих себя.

Эксперимент ничего не доказывает: “Посмотрим, что случится, если... Вы никогда не могли проявлять свой гнев по отношению к своему отцу, ну, давайте приведем его сюда и посмотрим, что произойдет, если вы проявите свой гнев сейчас”. Но только после того, как проделана определенная работа, достаточная, чтобы человек смог выразить свои чувства, когда он уже не очень напуган. Сделать это можно с пустым креслом. Таким образом мы можем “привести” отца. Возможно, отец клиента уже умер; однако интрапсихически он для него все еще жив, так что у человека появляется возможность заново переработать какую-то ситуацию, какие-то отношения. Дайте ему некоторый опыт — мы не знаем, что произойдет.

— Что же может произойти?

— Ну, человек, сажает отца в пустое кресло и может почти лишиться дара речи и едва произнести: “Я не могу, я слишком напуган. Я просто вижу его глаза, уставившиеся на меня, он всегда так делал, и я дрожу как осиновый лист”. Тогда я немедленно прекращаю эксперимент и начинаю выяснять, что происходит с клиентом. Клиент еще не готов к подобной встрече, ему нужна некоторая поддержка, перед тем как начать эксперимент.

Или клиент начинает тихим голосом говорить с отцом о том, как ему было с ним тяжело, а затем его голос постепенно набирает силу и громкость, и человек все больше и больше включается, включается его тело, и вы не успеваете опомниться, а клиент уже стоит и его голос гремит. Затем клиент может сказать: “Боже, я и не знал, что так зол. Как я хорошо себя чувствую”. Тогда можно заняться интегрированием данного процесса, дать некоторое время, чтобы бурные чувства улеглись.

— Что Вы думаете по поводу переноса?

— Мы понимаем перенос на основе проекции. Мы, конечно, осознаем, что проекция, связанная с переносом, существует, и работаем с ней по необходимости. Но сами не развиваем ее, поскольку работаем с тотальностью ситуации сейчас и не пытаемся восстановить старую ситуацию “родитель-ребенок”. Нам не следует делать этого. Мы пытаемся работать над тем, чтобы удалить перенос, как только он появляется. Так что позиция гештальт-терапевта скорее ближе к тому, чтобы дать возможность клиенту осознать перенос и, насколько возможно, удалить его. Не разрабатывая, не играя в то, что хочет клиент, не занимая позицию строгого родителя.

Не обязательно игнорировать все это, но следует просто указывать, что в нынешней ситуации клиент делает из меня авторитарного родителя. Это не то, какой я себя на самом деле воспринимаю. Однако таков, очевидно, опыт клиента, и довольно интересно, почему клиент так делает. Какую цель он ставит перед собой? Есть ли у него выбор? Является ли он некоторым образом мятежным ребенком в нашем мире? Что происходит, когда я не раздражаюсь, не теряю самообладание и не грожу пальцем? Вот так бы мы работали с этим. И я в том числе.

— А контрперенос?

— Не знаю, много ли можно говорить по данному поводу. Мы просто осознаем такую возможность и думаем, что при обучении терапевтов очень важно проделывать большую индивидуальную работу. Все наши терапевты проводят годы в индивидуальной и групповой работе. Надеюсь, что если они — специалисты, которым нужны удача и любящие их люди, а также необходимо, чтобы их считали лучшими терапевтами в мире, — все это будет выявлено и разрешено, прежде чем они будут “выпущены” к клиентам.

Я не говорю, что вся зависимость или контрзависимость связаны с подобным обстоятельством, но это, конечно, один из крючков. Другой крючок — разумеется, деньги. Многие из нас занимаются частной практикой. Действительно ли человек закончил терапию или может ли закончить терапию? Существует ли вероятность того, что вы продолжаете удерживать людей в долгосрочной терапии, потому что пытаетесь обеспечить себе надежный доход? Так что мы пытаемся рассмотреть этот фактор на разных уровнях.

— Терапия заканчивается, когда клиенту она больше не требуется?

— Ваш вопрос лучше перефразировать: когда человек оставляет терапию, он уносит с собой некоторые “инструменты”. Не полный набор, конечно. Мне кажется, людям иногда нужен кто-то со стороны, чтобы помочь в разрешении их проблем.

Для меня, когда мне везет, это означает: если что-то внешнее не вмешивается в жизнь клиента — неожиданная нехватка денег или необходимость переехать в другую часть страны, — тогда терапия может пройти до конца. В какой-то момент и клиенту, и мне самой становится очевидно, что терапия достигла своего логического завершения. Гештальт завершен, следует остановиться. Вот наиболее приятный способ окончания терапии. Я нередко провожу терапию с людьми в течение трех, пяти лет — довольно длительное время. Нередко два или три месяца сознательно работаю с тем, что и терапия, и отношения близятся к завершению. Я стараюсь оставить настолько мало нерешенных дел, насколько это возможно для нас обоих.

В других случаях при завершении краткосрочной терапии мы оба знаем, что клиент доволен, он сделал то, для чего пришел. Это случилось и сработало. И следует закончить работу. После чего клиент может уйти через один сеанс. Завершение занимает один сеанс. Иногда что-то происходит: финансовая ситуация изменилась, может произойти еще что-то, с чем мы работаем, но я думаю, существует реальность. Гештальт вообще основан на реальности. Мы знаем, что люди не всегда могут платить 25—30 фунтов в неделю в течение многих лет. Так что такому клиенту — а он, несомненно, извлек пользу из работы, которую провел, — я оставляю дверь открытой и говорю: “Если вы опять встанете на ноги в финансовом смысле и захотите вернуться, дайте мне знать”.

Я вообще в любом случае говорю людям: “Если вы захотите вернуться, дайте мне знать”.

— Аналитики часто говорят, что оплата делает клиента более преданным процессу терапии...

— Мое мнение на этот счет сильно изменилось. Я раньше была больше согласна с психоаналитиками. Но недавно мой друг организовал консультирование в Хитчине, бесплатное для клиента. Я очень настороженно отнеслась к этому. И, я думала, очень странно, когда люди тратят некоторое время для того, чтобы войти в процесс (обычно один или два сеанса), а потом просто исчезают, поскольку не вложили никаких денег и ничего не теряют. Но консультирование качественно проводится в полном объеме уже около года и, кажется, не возникло никаких особых проблем. Люди, преданные терапии и действительно включенные в процесс, остаются. Так что не знаю.

Я должна зарабатывать себе на жизнь. Мне совершенно ясно: моя оплата зависит от того, сколько мне потребуется денег, чтобы обеспечить себе нормальный уровень жизни. Это скорее относится к тому, в какую сумму я оцениваю свое время, чем к тому, что происходит в данное время.

— Вы проводите 50-минутные сессии?

— Нет. Я работаю час. Иногда немного дольше. Я, вообще говоря, все же стараюсь придерживаться этого времени, но иногда работаю на пять минут дольше, а иногда еще больше, когда человек в процессе углубленной терапии приходит к чему-то очень важному минут за пятнадцать до конца часовой встречи. Конечно, я не собираюсь прерывать клиента, когда пройдет час; я продолжу работать с ним, пока он не пройдет определенный путь и не будет готов снова выйти в мир. И все же, в общем, я придерживаюсь именно такого промежутка времени.

— Какие этические вопросы являются для Вас основными?

— Все основано на уважении к клиенту и к терапевтической работе. На том, чтобы не возникло возможной опасности контрпереноса, который может в вопиющих ситуациях вылиться в эмоциональное, финансовое или сексуальное насилие над клиентом.

Я думаю, всех нас очень волнует — если говорить об обучении — власть в отношениях, но власть в более широком смысле, чем то, что мы обычно подразумеваем. Я не могу говорить о равенстве в отношениях. Я говорю, что его нет, потому что терапия на самом деле работает, когда клиент наделяет некоей властью терапевта — в начале. Отношения между клиентом и терапевтом в конце терапии будут совершенно отличны от начальных отношений. Тогда, я думаю, должно возникнуть ощущение равенства. Поскольку прекращается большая часть воздействия переноса и клиент наделяет властью себя, ему больше не требуется наделять властью терапевта. Он по-новому наделил себя властью через собственные знания и собственные переживания.

Таким образом, власть важна, и мы подошли к таким мелочам, как превышение власти, поскольку иногда терапевтические интервенции с использованием слов значительно менее полезны для клиента, чем просто тишина.

— Вы упомянули БСП (Британский совет по психотерапии)...

— Это сила, которую уже не остановить. Организация, к которой я принадлежу, является членом БСП, Гуманистическое и интегративное отделение. Мы вошли в Совет еще за год до того, как был принят устав. Что я думаю по этому поводу? Пока БСП придерживается своих основных принципов, а именно — установления действительно высоких стандартов и в то же время уважения и поощрения разнообразия в психотерапии — я не буду ссориться с БСП.

Пока эта организация остается демократической. Существуют очевидные приоритеты по поводу власти и статуса. Некоторые группы откололись от БСП, чтобы сформировать свою собственную организацию. Я считаю, что работа отделения очень полезна, и ценю возможность узнавать о других гуманистических психологах-практиках и работать с ними.

— Как Вы контролируете свою работу?

— Моя выносливость в данный момент довольно высока, но я встречаюсь не более чем с шестью клиентами в день, чтобы не сделать какую-нибудь глупость. Я предпочитаю пять человек, это самое удобное. В неделю я принимаю человек семнадцать, восемнадцать. Некоторые из них приходят на супервизию, это не терапевтические клиенты — я провожу тренинг, группы, семинары и другую работу по руководству. Мы работаем по семестрам, и у меня каникулы на Рождество, три недели на Пасху, примерно четыре недели летом. Я, в общем, знаю, когда уже достаточно, и просто чувствую: “Я не хочу работать. Я теряю аппетит, выражаясь языком гештальта. Я больше не хочу быть там, я лучше займусь, например, ремонтом автомобиля”. Конечно, в связи с тем, о чем мы говорили, основа гештальта — в эффективной саморегуляции организма. Странно, если гештальт-терапевт сгорает — нам стоит научиться избегать этого. Так что я стараюсь не работать слишком много в выходные и иметь достаточно времени для отдыха каждый день, неделю, месяц, год, чтобы не уставать очень сильно. Мне все еще очень интересно работать с клиентами.

— А эффективность?

— У меня есть личный клиентский опыт. Последние несколько недель я опять проходила терапию. Свидетельством эффективности служит мой собственный опыт работы с клиентами и их мнения. Работа дает людям возможность открыть: то, какие они есть, совсем не то, что они думали о себе или что им сказали. Все равно что вырваться из глины: “Ох, я могу сделать это!”

— Хотели бы Вы, чтобы наше “общество” принимало терапию больше, чем сейчас?

— Я не думала об этом. Первое, что приходит мне в голову, это роль, которую играют средства массовой информации — телевидение, видео и т.п. У меня ощущение, что общество становится более пассивным — как губка. Желает сидеть и смотреть фильмы, впитывать, а не активно подключаться к процессам своей жизни. Пока это так, я думаю, люди не будут интересоваться, не будут иметь понятия или даже эмоциональной энергии для тяжелой работы, каковой является самопознание.

— Вся жизнь — в каком-то смысле борьба...

— Да, это неотъемлемая часть того, чтобы быть человеком в нашем мире. Борьба в гештальтистском смысле очень позитивна. Мы считаем, что испорченный ребенок — ребенок, который получал все по первому требованию, ребенок, которому никогда не приходилось бороться, поскольку если ребенок не борется, он не раскрывает своих ресурсов. Ребенок не открывает других путей достижения того, чего хочет. Он не растет, не включается во взаимодействие с миром.

— Раньше гештальт связывался с поглощенностью собой...

— Да, конечно, считалось, что это так — очень нарциссичный взгляд. Люди — общественные животные. Мы племя или стадо? Мы племя, не так ли? Так что у нас есть интерес к племени. Мы работаем с тем, что интересует клиента. Если клиент нарциссичен, то есть единственный его интерес к миру — как к дополнению его самого, как к источнику удовлетворения его потребностей, то, я думаю, это ненормально. Таким образом, я буду работать в основном для того, чтобы помочь человеку почувствовать, что другой человек, в частности терапевт, — тоже отдельный человек со своими мыслями, чувствами и точкой зрения, и может ли клиент оказаться терпимым к этому факту, приспособиться и начать меняться?

Вы упомянули Пола Гудмана. Его работы снова публикуются, а он всегда был очень, очень влиятелен в гештальте. Читали ли вы “Растущий абсурд”? Там про все это очень хорошо сказано. Нельзя просто пытаться работать с человеком, человек не может измениться, пока нет окружающей среды, которая поддерживала бы его в изменениях. Это взаимообмен. Окружающая среда изменяется в зависимости от того, как функционирует в ней индивид. Так что мы совершенно взаимозависимы.

— Когда клиенты изменяются, беспокоит ли Вас то, что могут чувствовать их партнеры?

— Да. Это может служить одной из трудностей, потому что “Я” — удобная выдумка, она позволяет мне узнать, кто я есть, когда просыпаюсь утром. И позволяет вам знать, кто я есть, когда мы вместе встаем рано утром. Иными словами, если один человек в паре проходит терапию, я уделяю много внимания тому влиянию, которое оно оказывает на отношения в паре и на то, что происходит с партнером и т.д. Чувствует ли партнер угрозу и защищается ли он? Или партнер приветствует изменение и меняется сам? Я очень редко работаю с парами. Это не выбор. Просто, похоже, я не очень привлекаю пары. Но я вполне осознаю существование другого человека. Какое влияние оказывают терапевтические отношения между мной и вами на вашего партнера? Что происходит? Это треугольник. Так что я стараюсь быть как можно более осведомленной обо всех отношениях. Я всегда имею в виду то, что вижу, и если мы говорим о вашей жене — я вижу вашу жену только вашими глазами, я не знаю ее. Так что мне нужно со всем этим тоже работать.