СОСТОЯНИЯ САМОСОЗНАНИЯ ЛИЧНОСТИ - Самосознание личности - Столин В.В.

Анализируя проблему строения лич­ности, А. Н. Леонтьев наметил три типа личностных конфликтов, природа которых коренится в особенно­стях мотивационной сферы личности [75, 226]. Один из них состоит в том, что различные, связанные внут­ри себя группы мотивов, могут представлять собой независимые, разъединенные сферы, что создает «пси­хологический облик человека, живущего отрывоч­но — то в одном «поле», то в другом» [75, 220]. Дру­гой конфликт возникает у человека с внутренне ие-рархизированной мотивационной сферой, объединен­ной единым мотивом-целью. Соотнося свои действия с мотивом, такой человек может обнаружить несоог-ветствие своих действий собственному мотиву-цели, а то и'противоречие ему. И наконец, третий конфликт возникает в результате открытия человеку всей глу­бины содержания (или пустоты, отсутствия содержа­ния) того мотива, который он сделал целью своей жизни.

Все три типа конфликтов порождаются реальной жизнью человека и кристаллизуются в ее мотиваци­онной сфере. Самосознание человека, отражая эти конфликты, как бы вбирает их в себя, что, в свою очередь, может привести к изменению самой феноме­нальной данности «Я», к особым состояниям самосо­знания.

Разъединенность мотивационной сферы может по­родить и расщепленность самосознания личности.

По-видимому, в юности некоторая расщепленность образа «Я» — неизбежный и необходимый для развития момент. Об этом пишет, в частности, И. С. Кон, обсуждая проблему внутренней последовательности, цельности «Я-образа» [57]. Возможность расщепле­ния самосознания кроется в объективном несовпаде­нии требований к человеку и ожиданий от него в раз­ных жизненных сферах, в которых он играет различ­ные социальные роли. Отношения со сверстниками и мотивы общения с ними отличаются от отношений в семье, с близкими, собственные внутренние мотивы-цели отличаются от того, чему подросток реально по­свящает свои силы и энергию.

Взрослый человек может сжиться с этой расщеп-ленностыо и обладать как бы двумя самосознаниями. Каждому самосознанию могут соответствовать своя «Я-концепция», свое эмоционально-ценностное отно­шение к себе, свои особенности аутодиалога. Такое строение личности и самосознания оказывается, одна­ко, препятствием в выполнении личностью ее главной функции — служить способом (органом) интеграции психической и социальной жизни индивида. Чтобы этот дефицит личностной структуры обнаружился, до­статочно столкновения необъединенных мотивов в од­ном поступке.

Обнаружение того, что прошлые действия, равно как и актуальные намерения и планы, не соответсг-вуют жизненной цели, приводит к их обессмыслива-нию. Мы уже обсуждали эту ситуацию применитель­но к отдельному поступку. Иное дело, когда целый отрезок, а то и вся прожитая жизнь теряет свой смысл, так как становится очевидной ее оторванность от собственной жизненной цели. Вместе с утратой смысла жизни утрачивается и смысл «Я». Собствен­ные качества и черты оказываются столь же ненуж­ными и отчужденными, как и дела, которые этими чертами «обеспечивались». Возникает феномен, кото­рый можно было бы назвать феноменом потерянно­го Я». Это хорошо выражено в стихах чешского поэ­та В. Незвала:

Понять никак не в силах из-за боли,

Кем был вчера, и кем сегодня стал.

Я болен: от неверия устал.

Страдания мои сродни неволе [92, 120].

Наконец, обнаружение бессодержательности, пу--стоты собственней жизненной цели сталкивает человека с проблемой недостаточной нравственной, цен-i ностной обоснованности собственного существования. ! Возникает феномен «неоправданного Я».

•   Происхождение этих трех феноменов — расщеп-; ление самосознания, потеря себя и переживание нео­правданности своего «Я» — отнюдь не сводится к не-: которой вну-рипсихической «механике» самосознания, ; к нарушениям в его работе; Напротив, эти феноме-. ны — результат адекватной работы самосознания. В самом деле, формальный анализ не позволяет отве­тить на вопросы о том, почему личность не находит такой жизненной цели, которая соединила бы разоб­щенные мотивационные сферы. Почему то, к чему ре­ально приходит человек в своей жизни, не устраивает его, что наполняет содержанием или, напротив, опу­стошает его жизненную цель? Постановка этих во­просов выводит анализ в сферу морального сознания и нравственной деятельности — предмет не только психологии, но и этики, литературы, искусства.

Вопросы, связанные с нравственной ценностью мо­тива и с той его функцией, которая касается не вооб­ще смыслообразования, но внутреннего нравственного оправдания и обоснования своего «Я» человеком, ста-

• вятся в отечественной литературе в основном фило­софами-этиками [36; 50; 131]. Мы уже касались та­ких категорий морального сознания человека, как;мо-ральный долг, ответственность, честь, достоинство,со­весть. Каждая из этих категорий подразумевает не только способ оценки собственных поступков, но име­ет характер внутреннего мотива. Как феномены са­мосознания долг, ответственность, честь, достоинст­во, совесть конкретизируют для социального индиви­да и для личности такие нравственные ценности об­щества, как добро, справедливость, человечность. Эти феномены являются, таким образом, формой выра­жения важнейшей черты мотивационной сферы чело­века, т. е. касаются того факта, что своим высшим, нравственным содержанием мотивы выводят челове­ка за рамки его индивидуального существования, его частной адаптации и приспособления к существую­щим условиям, выводят за рамки определенных его уникальным бытием потребностей и связывают чело­века с проблемами эпохи, общества. Для философов-марксистов аксиомой является то, что «эта связь носит, вб'-первых, классовый, во-вторых, исторический характер» [50,-93]. Кроме того, категории морально­го создания предполагают, что мотивирующая и ре­гулирующая функции морального сознания являются для человека формами «самозаконодательства», т. е. переживаются человеком как часть его самого, его сущности, он принимает на себя обязательство не просто разделять общественные ценности, но и кон­кретизировать моральные требования применительно к специфическим условиям конкретных ситуаций его собственной жизни. Моральные категории предпола­гают также свободу воли человека, свободу выбора им линии собственного поведения. Все это в макси­мальной форме выражено в совести. «Нравственные требования к человеку, — пишет О. Г. Дробницкий, имея в виду прежде всего совесть, — образуются не только системой наличных отношений и потребностей общества, но и его историческими возможностями, что и выражается в «беспредельности» его нравст­венной задачи. Критическое отношение к себе, отдача себя служению «высокой идее», открытость личного сознания историческим проблемам эпохи, включая и потребность изменения существующих условий, прео­доление человеком своих границ как частного лица, возвышение над собой и нелицеприятный суд над своими действиями и составляют специфические при­знаки собственно совести, если ее отличать от иных внутренних мотивов» [36, 67].

За состояниями расщепленпости самосознания, «потерянного Я» и в особенности «неоправданного Я» стоят, таким образом, проблемы нравственной моти­вированное™ человеческой  деятельности, дефицита моральной мотивации. Это находит свое отражение в работах авторов, ориентированных на поиски пси­хотерапевтической помощи человеку, в частности ав­торов экзистенциального и «гуманистического» на­правлений (Л. Бивсвапгер, Р. Лэйнг, В. Франкл, А. Маслоу, К. Роджерс, Э. Фромм). Так, В. Франкл вводит понятие стремления к смыслу жизни и утверж­дает, что именно этот поиск является главной силой жизни человека. Фрустрация поиска смысла (экзи­стенциальная фрустрация) приводит к нусогенному неврозу, т. е. неврозу, вызванному утратой смысла жизни, экзистенциальным вакуумом. Выход из этого

состояния лишь в нахождении цели и следовании ей — такой цели, которая могла бы придать смысл существованию человека, позволить ему найти его и оправдать свое существование. «Я считаю, — пи­шет В. Франкл, и его слова имеют тем большую си­лу, что они во многом плод осмышления им своего опыта как узника Освенцима, — опасным заблужде­нием предположение, что в первую очередь человеку требуется равновесие, или, как это называется в био-, логии, «гомеостазис». На самом деле человеку тре­буется не состояние равновесия, а скорее борьба за какую-то цель, достойную его. То, что ему необходи­мо, не есть просто снятие напряжения любыми спосо­бами, но есть обретение потенциального смысла, предназначения, которое обязательно будет осущест­влено» [133, 121]. Сходную мысль формулирует А. Ма­слоу, определяя   «самоактуализирующуюся» лич­ность: «Самоактуализирующиеся люди, все без иск­лючения, вовлечены в какое-то дело, во что-то, нахо­дящееся вне них самих. Они преданы этому делу, оно является чем-то очень ценным для них — это своего рода призвание...» [85, НО]. При этом имеются в ви­ду такие непреходящие ценности, которым человек посвящает свою жизнь, как истина, добро, красота и другие моральные и этические ценности. Проблемы, связанные со смысловым «вакуумом», особенно ха­рактерны для современного капиталистического об­щества, не случайно поэтому им уделяется так много места в философских, психологических и психотера­певтических работах западных' авторов. Это находит свое выражение также и в том, что в определении «зрелой», «самоактуализирующейся», «полноценно-функционирующей», «эффективной» личности самы­ми различными авторами вводится качество мотива­ции, состоящее в соотнесении деятельности отдельно­го человека с человеческими ценностями и придаю­щее нравственный смысл его существованию [205].

Деиндивидуация

Если три предыдущих состояния самосознания прежде всего связаны с мотивационно-ценностным (или мотивационно-нравственным) аспектом личности и являются отражением особенностей этой сферы в самосознании данного человека, то в явлении или состоянии- деиндивидуации речь идет прежде всего об утрате чувства свободы выбора и моральной ответст­венности. В современных западных социально-психо­логических работах деиндивидуация рассматривается как явление, вызванное нивелированием отличитель­ных характеристик индивида, анонимностью и социаль­ной безответственностью [164]. Большинство авторов при этом исходят из проверки гипотезы о том, что такие условия приводят к такому, в нашей термино­логии, состоянию сознания, при котором индивид ока­зывается более агрессивным и склонным меньше му-чаться угрызениями совести, не обращает внимания на действия других, или не помнит, что они делают, и сам предполагает, что другие не «воспринимают» его действий, сознает себя «неотличимым» от других [164]. П. Зимбардо добавляет к этому изменение временной перспективы (растянутое настоящее и от­даленное прошлое и будущее), возбуждение (такое, которое возникает на танцах или при иных ритуа­лах), физическую вовлеченность в действие, ориента­цию на проприоцептивную обратную связь и действия других, скорее чем на «'когнитивную» обр1ГГную связь, изменение состояния сознания наподобие того, как это происходит во сне или при наркотическом или ал­когольном опьянении [240]. В анализе деиндивидуа­ции наметились два теоретических подхода [164]. При одном из них состояние деиндивидуации рассматрива­ется как приятное индивиду и дающее выход его «разрушительным» тенденциям. При другом, напро­тив, деиндивидуация рассматривается как неприятное состояние; индивид старается избежать этого состоя­ния, и его антинормативное поведение как раз и слу­жит этой цели — таким способом индивид вновь ин­дивидуализируется.

Проведенные многочисленные эмпирические иссле­дования в основном явно или неявно базировались на первом подходе. Использованная экспериментальная схема близка схеме опыта в рамках изучения когни­тивного диссонанса:'создаются условия деиндивидуа­ции, которые играют роль независимых переменных, например, испытуемых лишают отличительных приз­наков в одежде — на них одевают халаты и капю­шоны, или даже всех одевают в одинаковые джинсы и рубашки, их предупреждают, что никого ни с кем

не будут знакомить, их «жертва» не видит их или они не видят «жертву», экспериментатор убеждает испытуемых, что возьмет всю ответственность на себя, испытуемые (в отличие от контрольных) не видят себя в зеркале, или не видят экспериментатора, или даже помещаются в темную комнату. В контрольной группе создаются соответственно условия, препятст­вующие деиндивидуации: отличимость, знакомство, 0'братная связь через зеркало, визуальная связь с «жертвой», указание на личную ответственность, вос­принимаемость экспериментатором. Изучаются в ос­новном различия в проявлениях агрессии, конфор­мизма, «дегуманизации жертвы», степени принятия риска и самораскрытия 'в деиндивидуированной и обычной группах. Не вдаваясь в подробный анализ экспериментальных данных', отметим, что уже сам выбор зависимых переменных недостаточно обоснован:

в одной плоскости рассматриваются и неоправдан­ная жестокость, и степень самораскрытия, т. е. спо-• собность поделиться своими интимными переживания-мия с другими. В целом общий итог этих исследова­ний состоит в том, что указанные условия для неко­торых испытуемых действительно приводят к увели­чению степени агрессивности (точнее — жестокости), делают их менее согласными с мнением большинства, менее скромными.

Как уже указывалось, другой подход к явлению деиндивидуации основан не на признании «деструк­тивных», разрушительных импульсов, высвобождение которых позитивно переживается человеком, но на признании стремления к самовыделению и уникаль­ности, которое, однако, может принять деструктивные формы. В основе этой точки зрения в большей, части лежат не экспериментальные данные, а клинические наблюдения и теоретические взгляды Э. Фромма, А. Маслоу, К. Хорни и других представителей «гума­нистической» психологии.

' Такой анализ,  однако, необходим для   сколько-нибудь окончательных выводов, так как в одних исследованиях агрес­сия, например, измеряется с помощью силы электроудара, ко­торую допускает испытуемый в наказание «жертве» (и испы­туемый сам верит в реальность этого действия), зато в других, «опровергающих» выводы первого, агрессия измеряется как ко­личество и интенсивность бросаний бумажных шариков и шари­ков от пинг-понга испытуемыми друг в друга [163].

С нашей точки зрения, действительное понимание феномена деиндивидуации требует привлечения более глубоких представлений о личности и ее самосозна­нии. Условия, в которых возникает этот феномен, это условия редукции социальных связей, являющихся основой существования социальных индивидов. Со­циальный статус, ответственность перед коллективом, оценка себя со стороны глазами другого члена кол­лектива и по параметрам, принятым коллективом в совместной деятельности, — основные условия функ­ционирования социального индивида и его самосозна­ния. Ослабление этих условий, введение анонимности, сведение статуса лишь к роли исполнителе воли эк­спериментатора, отсутствие потенциальной оценки и совместности деятельности приводят к ослаблению ин­дивидных регуляторов самосознания. Но одновремен­но с этим повышается роль внутренних, моральных регуляторов: способности к моральной самоидентич­ности, моральной ответственности, умения увидеть ситуацию моральной" ответственности в данных кон­кретных условиях, способности регулировать свое по­ведение той частью «Я-концепции», которая включает честь, достоинство, совесть. Слабость этого личностно­го уровня самосознания и проявляется у некоторых испытуемых в виде неоправданной жестокости, «де­гуманизации» жертвы. Совсем иной смысл могут иметь усиление самораскрытия и ослабление тенден­ции соглашаться с мнением группы. Для человека, у которого робость, застенчивость являются важной внутренней преградой, препятствием в самоактуализа­ции, условия деиндивидуации представляют возмож­ность продемонстрировать себе и другим свою уни­кальность, свое «Я». Для человека, у которого по­требности в самостоятельности, независимости, твор­честве являются «преградами» для слепого подчине­ния, ситуация унификации внешности, мнений, оценок может вызвать протест в виде усиления тенденции несоглашаться с группой. Оба этих явления относят­ся скорее не к деиндивидуации, но к индивидуации.

Состояние деиндивидуации, как состояние самосоз­нания, характеризует, таким образом, лишь измене­ние в самосознании и поведении, спровоцированное ослаблением индивидного уровня общения и деятель­ности, и коренится в слабости личностного уровня са­мосознания, нравственных аспектов «Я-образа» и са­морегуляции.

Фальшивое «Я»-

«Я» приобретает смысл в соотношении с .мотива­ми и с главным мотивом-целью и в контексте той иерархии, в которой организуется мотивационная сфера. Но эти мотивы, как и сознаваемые связи и со­подчинения между ними, могут быть мнимыми. «Я», осмышляемое относительно мнимых мотивов, приоб­ретает фальшивый личностный смысл. Фальшивое «Я» — всегда результат решения проблемы конф­ликтного смысла.

В одних случаях благодаря переплетению жизнен­ных обстоятельств, неоднозначности статусов и ролей^ двусмысленности общения личность оказывается за­путавшейся в собственных намерениях, чувствах, пред­ставлениях о себе. В результате может наступить психогенная деперсонализация, как это описано, в частности, Н. В. Ивановым [44]. Не находя в себе тех чувств, мыслей, желаний, которые должны были быть, обладай он в действительности теми мотивами, которые приписывает себе, человек ощущает фальш, отчужденность своего «Я» и в то же время опасается открытия иного «Я». В других случаях фальшивое «Я» оказывается в определенном смысле нужным, вы­годным личности. Так происходит, например, при возникновении ипохондрического невроза.

А. Кемпински выделяет несколько элементов ме­ханизма возникновения ипохондрического невроза [51, 59]. Во-первых, ипохондрические симптомы «ча­ще всего появляются в таких ситуациях, когда воз­можность организация плана активности бывает ог­раниченной» [51, 71]. Это ситуация выбора, который может быть сделан в пользу борьбы, преодоления преграды, одновременно и страха, недомогания, неу­веренности либо в пользу ухода от борьбы, от актив­ности. Но уход—тоже не полное бездействие, это то­же акция, имеющая своей мотив. «Роль больного, — пишет А. Кемпински, — с некоторых точек зрения мо­жет считаться общественно выгодной, ибо освобож­дает его от многих общественных, нередко трудных обязанностей... целенаправленность невроза состоит . именно в выгодах, исходящих от принятия роли больного. Такие выгоды, как, например, улучшение отно­шений в супружестве, умелое отстранение от общест­венных, трудных для больного обязанностей, более удобный образ жизни и т. д., достигаются подсозна­тельно...» [51, 73]. Угроза позитивному образу «Я» проистекает именно из высшего личностного уровня самосознания: если бы оно работало адекватно и «беспристрастно», то пришлось бы признать и жиз­ненный неуспех, а иногда и катастрофу, и собствен­ный не очень честный способ справиться с ситуаци­ей. («Иногда своей позицией больной как бы мстит своим близким — родителям, супругу. «Вы- были ко мне безжалостными, теперь смотрите, как я страдаю» [51, 73].). Не дать возможность самому себе осоз­нать ситуацию можно только, если действительно за­болеть, — что и происходит при ипохондрическом синдроме, который есть «болезнь действительная, а не мнимая». При этом человек использует те специфиче­ские связи, которые существуют между высшим, лич­ностным и органическим уровнями самосознания. От­странение от реальной активности приводит к усиле­нию того компонента ощущений, возникновением ко­торого заведуют рецепторы внутренних органов и ве­гетативная нервная система. Смещение (Кемпински говорит «интервенция») сознания с экстроцептивных к интроцептивным ощущениям может действительно нарушить баланс между автономной и сознательной регуляцией функций. Происходит также снижение по­рогов болевой рецепции. К тому же, если в развитии человека были какие-то нарушения в картине собст­венного тела, эти нарушения также используются как предпосылки возникновения невротического заболева­ния. Речь идет о больных, «которые с детства в резуль­тате слабого здоровья, а чаще заболеваний, внушен­ных слишком заботливыми родителями, обращали особое внимание на свое тело», а также о больных, «для которых тело, благодаря его красоте или строй­ности, было постоянным источником гордости или по­вышенного к нему интереса» [51, 76]. Различают сен-согенную и идеогенную ипохондрию [49]: в первом случае невроз «запускается» сбоем органического уровня самосознания, иногда спровоцированным ор­ганическим заболеванием, во втором — невротическо­му искажению первоначально подвергается именно

высший, личностный уровень, привлекающий себе «на помощь» органические ощущения, «обусловленные по­стоянным прислушиванием к деятельности «поражен­ного органа» или физиологическими изменениями в деятельности различных органов и систем» [49, 52]. При этом и здесь, так же как и в случае психогенной деперсонализации, промежуточный уровень самосоз­нания — самосознание индивида — остается относи­тельно сохранным.

Не всегда, конечно, образование фальшивого «Я» приводит к болезни. Но и помимо болезненных явле­ний следование одним мотивам в жизни и другим в осмышлении своего «Я» приводит к формированию защитных тактик, сужающих, ограничивающих и ос­лабляющих возможности самосознания и тем самым обедняющих развитие личности. Этих защитных так­тик мы уже касались применительно к проблеме осо­знания поступка. Осмышление самого себя относи­тельно мнимых мотивов заставляет субъекта систе­матически прибегать к тактике самообмана, дискре­дитации, вытеснения. В результате, как уже указыва­лось, наблюдаются такие феноменальные черты само­сознания, как боязнь негативной самооценки и одновременное ожидание негативного отношения от других, самоценность поддержания позитивного само­отношения и в то же время неспособность к поступ­кам, приносящим личности чувство истинного само­уважения. Фальшивое «Я» оказывается мощным пре­пятствием личности для понимания, оценки и перера­ботки собственного опыта; фактором, искажающим восприятие как себя самого, так и социальной дейст­вительности. Именно эти феноменальные свойства, обозначаемые такими терминами, как самоидентич-пость, самотождественность, генуинность, незащищен­ность, конгруэнтность «Я» опыту, рассматриваются многими теоретиками личности как критерий лично­стной зрелости, эффективности [205]. К. Хорни вы­сказала некоторые идеи, позволяющие понять онтоге­нетические предпосылки образования фальшивого «Я». Согласно К. Хорни, если детская потребность в защищенности и общении (признании и принадлеж­ности) фрустрируется родительским поведением — подавлением, безразличием, отсутствием уважения к ребенку и т. д.— это приводит к «первичной тревоre» — чувству изолированности и беспомощности ре­бенка. Первичная тревога и является тем субъектив­ным фактором, который подталкивает ребенка к по­иску косвенных путей удовлетворения потребности в общении и безопасности. Можно сказать, что ребе­нок ищет новые мотивы, удовлетворяющие этим по­требностям. Так, ребенок может пытаться заслужить хорошее отношение покорностью и примерным пове­дением, разжалобить родителей болезнью, попытать­ся в будущем заставить любить себя, изменить свой собственный образ, образ ребенка, которого не любят и т. д. Каждая из этих стратегий может стать, со­гласно К. Хорни, более или менее постоянной харак­теристикой личности, превратившись в невротическую потребность [180]. Происходит нечто подобное «сдви­гу мотива на цель», точнее потребности на неадекват­ный ей мотив и образование квазипотребности. Их противоречивость заложена уже в самой их природе:

любовь нельзя купить, или вынудить, или обманом присвоить. Феноменально эти потребности отличаются от нормальных своей ненасыщаемостью, компульсив-ностыо (навязчивостью, нерегулируемостью), нереа-листичностыо. Эти неадекватные мотивы — квазипо­требности, однако, не осознаются. Осмышление себя происходит относительно иных, мнимых мотивов, об­разуется фальшивое «Я». Конечно, описанный меха­низм касается лишь предпосылок возникновения фаль­шивого смысла «Я». С формированием самосознания, происходящим в юношеском возрасте, личность полу­чает возможность выбора: пойти по пути подчинения этим предпосылкам, превращения их в действитель­ные составляющие своей личности, или по пути их трансформации, освобождения от них.

Межперсональные защиты

Формирование фальшивого «Я» приводит к внут­ренней активности личности по сохранению образа «Я» и позитивного отношения к себе, состоящей в пе­рестройке и искажении внутрипсихической действи­тельности. Но человек действует с реальными людь­ми и в реальных обстоятельствах, поэтому возникает вопрос о том, как фальшивый смысл самого себя от­ражается на других людях, на общении с ними, т. е. в интерпсихических процессах. Этому вопросу соответ­ствует поворот, который произошел в анализе защит­ных механизмов. Первоначально они рассматривались лишь как интрапсихическая активность, позднее бы­ли обнаружены феномены, функционально тождест­венные защитным процессам, но имеющие интерпси­хическую природу. Такие интерпсихические, или ин­терперсональные защиты были обнаружены в сфере семейного общения [193, 231].

Мы уже обсуждали феномены транзакции и мета-комплиментарных взаимоотношений, однако мы под­черкивали лишь одну сторону этих процессов — их влияние на формирование самосознания ребенка. Су­ществует и другой аспект в анализе этих процессов — выявление запускающих их факторов. Среди них од­ним из главнейших является мотив сохранения своего «Я-образа», часто фальшивого, путем изменения лич­ности другого человека.

Беспомощное «Я»

Общая предпосылка работы самосознания на лю­бом" из трех его уровней состоит в восприятии раз­личий в изменениях самого себя и окружения, вы­званных внешними причинами и собственной актив­ностью. Если эти различия не воспринимаются, тогда человек может впасть в две ошибки: либо воспринять все с ним происходящее как результат его собствен­ной активности, либо как результат действия внеш­них сил.

Управляемость событий, подвластность их челове­ку есть их объективная характеристика. Однако из повседневной жизни известно, что одни и те же собы­тия и себя в отношении к ним люди воспринимают по-разному: одни воспринимают себя хозяевами соб­ственной судьбы, другие воспринимают собственную судьбу как следствие множества не зависящих от них обстоятельств.

Дж. Роттер, американский психолог бихевиораль-ной ориентации, ввел в псхологию понятие веры (обобщенного ожидания) во внутренний или внешний контроль над подкреплением [222], которое фигури­рует в литературе как «локус контроля».

Люди, обладающие внутренним локусом, считают, что их достижения прежде всего зависят от их лич­ностных качеств, таких, как компетентность, целеустремленность или уровень интеллектуальных способ­ностей. Для них. не случайности, или внешние усло­вия, а собственные рациональные действия определя­ют успехи и неудачи. Врач с таким убеждением будет считать, что исход операции не столько зависит от «счастья», сколько от его подготовленности и умения. . Люди с внутренней стратегией характеризуются чув­ством ответственности за свои решения.

Напротив, люди с внешней стратегией убеждены, что их успех или неудачи прежде всего зависят от внешних сил, на которые они не могут оказывать влияния. Руководитель, придерживающийся такого убеждения, будет полагать, что последствия его ре­шений обусловлены не столько его компетентностью, сколько влиянием внешних факторов.

Было предположено, что существует континуум, крайними точками которого являются индивиды с яр­ко выраженными внешними или внутренними страте­гиями. Остальные люди занимают промежуточные по­зиции между этими крайностями. В соответствии с тем, какую позицию занимает на континууме индивид, ему приписывается определенное значение локуса контроля.

Инструментом определения локуса контроля слу­жат, как правило, опросники. Среди них наибольшей известностью пользуется шкала Роттера (Internal-Ex­ternal Scale). Это шкала составлена из альтернатив­ных суждений типа:

а) из моего опыта следует, что если должно что-то произойти, то это произойдет;

б) я убедился, что принять решение о выполнении определенного действия лучше, чем положиться на случай.

Выбор первого варианта ответа свидетельствует о представлении субъекта о том, что источник, уп­равляющий успехом или неудачей, лежит вне его ак­тивности; выбор второго варианта свидетельствует об убеждении в подвластности результатов собственным усилиям.

Корреляционные исследования, обобщенные, в ча­стности, Фаресом [215], показывают, что люди с вну­тренним локусом проявляют большую активность в поисках информации, чем люди с внешним локусом, они более конструктивны в ситуациях, когда рушат­ся их первоначальные намерения; их поступки в боль­шей.мере зависят от предыдущих успехов или неудач, они описывают себя как более сильных, активных, независимых, целеустремленных и успешных.

Внутренний локус отрицательно коррелирует с симптомами невротизма, тревожностью, депрессией и слабого самоуважения и положительно — с творче­скими задатками, академической успеваемостью детей и способностью откладывать удовлетворение.

Как уже говорилось, феномен локуса контроля ин­терпретируется в рамках теории социального науче­ния как обобщенное ожидание относительно характе­ра контроля (управления) «подкреплением». С нашей точки зрения, этот феномен может быть понят в рам­ках представлений о самосознании. Смысл «Я» обра­зуется отношением, связыванием собственных лично­стных черт с мотивом, феномен локуса контроля от- " ражает степень субъективной включенности «Я» в де­ятельность. В таком случае внутренний локус — это максимальное связывание мотивации и собственных черт (в том числе и в. их действенном проявлении, т. е. как соответствующих им действий), внешний ло­кус — отсутствие такого связывания. Мотив сущест­вует в сознании как желание, стремление, интерес к чему-то — как представление о «потребном буду­щем», собственное «Я» существует как образ, и от­ношение к нему, связь между ними переживаются как возможность (невозможность) достичь исполнения желаний, стремлений путем «использования» самого себя.

С этой точки зрения феномен «выученной беспо­мощности» у женщин, в частности в сфере некото­рых профессиональных достижений [215], отражает такую утрату связи «Я» лишь с определенной мотива­цией. Другой случай частичного субъективного иск­лючения «Я» из собственной деятельности, разрыва связи между «Я» и мотивацией был обнаружен нами в сфере совсем иной деятельности — связанной с по­иском спутника жизни.

В исследовании, проведенном нами совместно с С. В. Пузовой [128], изучалось отношение к себе, ожидаемое отношение к себе и отношение к другому у клиентов клуба знакомств, организованного в Мо­скве врачом-психотерапевтом А. П. Егидесом [37].

Особенностью этого клуба является организация заочного знакомства на базе взаимного знакомства членов клуба с «досье» друг друга. В основе досье лежат ответы каждого члена клуба на открытый оп-росник, разработанный А. П. Егидесом и предполага­ющий пространное самоописание. Это самоописание делается заведомо в расчете на другого человека, т. е. преследует с точки зрения клиента клуба цель его саморепрезентации. Вопросы касаются многих сторон жизни и личности клиента, но прямо не каса­ются их самооценки и отношения к себе. Последние проявляются в ответах спонтанно. Таким образом, анализируя ответы, можно понять, какие аспекты от­ношения к себе репрезентируются при самооценке. Кроме того, досье снабжены набором фотографий.

Так как выбор членами клуба друг друга для оч­ной встречи производится на основе знакомства с досье друг друга, то сама ситуация выбора оказы­вается естественным полевым экспериментом. Коли­чество выборов того или иного члена клуба другими членами клуба противоположного пола оказывается зависимой переменной, а те или иные характеристи­ки их анкет («досье») — независимыми переменными. В качестве такой переменной (а точнее, группы пе­ременных) мы и рассматривали отношение клиентов клуба знакомств к себе и их физическую привлека­тельность, выраженную на фотографии.

Для исследования нами были выбраны в случай­ном порядке тексты анкет 10 мужчин и 10 женщин в возрасте от 28 до 31 года (примерно 20% выбор­ки из общего числа членов клуба этой возрастной группы), ранее не находившихся в браке и не обла­дающих физическими недостатками.

Отношение к себе, ожидаемое отношение к себе и отношение к другому выявлялись путем контент-анализа по специально разработанной схеме, оценка внешней (физической) привлекательности производи­лась 20 экспертами (по фотографиям). В результате выяснилось, что мужчины выбираются женщинами практически без учета их физической привлекатель­ности, но в явной связи с тем, как они сами относят­ся к себе и какого ждут отношения к себе от чита­тельниц их «досье». Относительно выбора женщин мужчинами на первом месте оказалась как раз положительная корреляция между выбором и физиче­ской привлекательностью женщин. Однако физиче­ская привлекательность оказалась положительно свя­занной с симпатией к себе именно у мужчин, но не у женщин. Выбор женщины мужчиной связан с ее физической привлекательностью, и женщины знают это, но их до сих пор «не выбрали», поэтому в своем самосознании женщины данной группы разорвали связь между своей женской привлекательностью и отношением к себе. Хотя они и знают, что удачное знакомство и замужество зависят от самой женщи­ны, от того, как она выглядит, для себя они делают исключение—от них, от их привлекательности, вы­бор никак не зависит.

Отметим, что такой частичный внешний локус контроля (убежденность в отсутствии влияния соб­ственной привлекательности на выбор) сосуществует с сильной мотивацией на брак, о чем свидетельствует сам факт вступления в клуб. Путь к этому мотиву оказывается, однако, прегражденным отсутствием субъективной связи между его достижением и собст­венной активностью, ведь быть привлекательной — это тоже особая активность. Этот выбор переклика­ется с результатами уже изложенного исследования студенток. Так, для первой из описанных групп ха­рактерен внешний локус контроля, низкое самоува­жение, обнаружение у себя слабости профессиональ­ной мотивированности и одновременно «зависть» к действенной профессиональной мотивации, приписы­ваемой непохожим другим.

На сегодня нет достаточных данных относительно того, почему личность частично или полностью разры­вает связь между собственной мотивацией и своим «Я», как оно воспринимается и переживается. Воз­можно, что это связано с непреодолимым разрывом между «Я-идеальным» и «Я-реальным», описанию ко­торого много внимания уделил К. Роджерс [220"). Недостижимость собственного идеала делает «Я» беспомощным.

Можно также предполагать, что наличие множе­ства противоречащих друг другу внутренних барье­ров, делающих любое действие субъекта потенциаль­но конфликтным, а мотив—недостижимым, также вносит вклад в формирование «беспомощного Я».