Глава 6. ЯЗЫК ПАРАНОЙИ - Характеры и расстройства личности - Руднев В.П.

"С некоторой смелостью, — писал Фрейд в книге «Тотем и табу», — можно утверждать, что истерия представляет собой карикатуру на произведение искусства, невроз навязчивости — карикатуру на религию, параноический бред — карикатурное искажение философской системы" [Фрейд 1998: 95].

Данная глава будет носить характер развернутого комментария или, ско­рее, даже медитации на тему этого знаменитого высказывания основателя психоанализа.

Для начала приведем еще одну цитату из работы американского психолога:

Параноидный человек по-своему интерпретирует картину мира, но он очень точен в деталях. Свои предубеждения и интерпрета­ции он накладывает на факты. Его интересует не видимый мир, а то, что за ним скрыто, и в видимом мире он ищет к этому ключи. Его интересуют скрытые мотивы, тайные цели, особое значение и т.п. Он не спорит с обычными людьми о фактах; он спорит о значении фактов [Шапиро 2000: 58].

Это довольно близко к тому, что мы хотим сказать о паранойе.

Паранойяльный бред занимает промежуточное положение между большим психозом типа шизофрении и классическим неврозом вроде обсессии1. С одной стороны, паранойяльный бред — это настоящий бред, то есть такое

1 Проблема разграничения паранойи и шизофрении, то есть наличие двух точек зрения: 1) паранойя это начальная стадия шизофрении; 2) паранойя это отдельное заболевание - до сих пор не решена в клинической психиатрии (обзор точек зрения по этому вопросу см., например, в книге [Смулевич-Щирина 1972]). Мы будем исходить из принятой в западной традиции точки зрения, что любое расстройство личности может проходить в трех регист­рах: невротическом, пограничном и психотическом [Мак-Вильяме 1998, Кернберг 2000] и что паранойя здесь не исключение, то есть может быть паранойяльный невроз (паранойяль­ная психопатия, акцентуация), паранойяльное пограничное состояние и паранойяльное пси­хотическое состояние (паранойяльный бред). В целях концептуальной ясности условной границей между паранойяльным бредом и параноидным бредом (и тем самым между пара­нойей и параноидной шизофренией) мы будем считать наличие экстраекции.

положение вещей в сознании, когда картина мира, которую это сознание продуцирует, фундаментально не соответствует картине мира того социу­ма, в котором он находится (говоря на более категоричном языке традици­онной психиатрии — это "неправильное, ложное мышление"). С другой стороны, главная черта паранойяльного бреда, отделяющая его практичес­ки от всех остальных видов бреда, заключается в том, что бредовой (непра­вильной, ложной) в нем является только основная идея, посылка. Осталь­ное содержание бреда, выводящееся из этой посылки, обычно в этом слу­чае бывает вполне логичным и даже подчеркнуто логичным (поэтому па­ранойяльный бред называют систематизированным и интерпретативным) или, как говорят психиатры, "психологически понятным".

Так, например, при паранойяльном бреде ревности ложной является глав­ная посылка больного, что жена ему постоянно и систематически изменяет чуть ли не со всеми подряд1. Все остальное в поведении больного — слеж­ка за женой, проверка ее вещей, белья, гениталий, устраивание допросов и даже пыток с тем, чтобы она призналась (подробно см. [Терентьев 1991]), — все это логически вытекает из посылки. То есть поведение пара­ноика хотя и странно, но оно логически не чуждо здоровому мышлению, в отличие, скажем, от поведения шизофреника, который может утверждать, что он является одновременно папой римским и графом Монте-Кристо, что его преследуют инопланетяне, которые при помощи лучей неведомой при­роды вкладывают ему свои мысли в мозг. Говоря языком двух предыдущих глав, можно сказать короче. Паранойяльный бред тем отличается от ши­зофренического, что в нем нет экстраекции и экстраективной идентифика­ции, то есть у бредящего параноика не бывает иллюзий и галлюцинаций и он не отождествляет себя с другими людьми. Если же это начинает проис­ходить, то это означает, что перед нами была паранойяльная стадия ши­зофренического психоза, и теперь она переходит в параноидную стадию, для которой характерна экстраекция.

Но нас в данном случае интересует именно такой бред, при котором нет экстраекции. Этот феномен интересен тем, что он очерчивает границы, от­деляющие психоз от непсихоза и подчеркивающие сущность психоза. Ос­новное отличие бредящего параноика от шизофреника заключается в том, что параноик разделяет одну и ту же фундаментальную картину мира со здоровыми людьми, не сходясь с ними только в одном пункте, который со­ставляет главную мысль бреда, например измена жены или тот факт, что евреи добиваются мирового господства. Но, сохраняя фундаментально об-

1 Можно было бы с позиций аналитической философии оспорить ложность и этой первона­чальной посылки, сказав, что нельзя с достоверностью доказать, что больному только ка­жется, что жена ему изменяет. А может быть, она ему действительно изменяет? Но это сей­час не наша проблема (ср. [Витгенштейн 1994, Руднев 1997] - разговор о том, может ли что-либо быть абсолютно достоверным; Витгенштейн считал, что может, я возражал с пози­ций релятивистской постмодернистской эпистемологии, что не может; сейчас я временно принимаю точку зрения Витгенштейна: достоверно то, что принято считать достоверным, -у нашего больного действительно бред ревности).

щую картину мира со здоровыми людьми, параноик заостряет, акцентуиру­ет ее черты, что позволяет нам тем самым попытаться обнаружить, в чем именно эти черты состоят.

Главное различие между картиной мира нормального человека (нормаль­ного невротика) и картиной мира психотика заключается в том, что в пос­леднем случае означающее, символический аспект, не просто превышает означаемое, "реальность", но полностью ее подменяет [Лакан 1998] (здесь мы возвращаемся к проблематике главы второй нашей книги "Психотичес­кий дискурс"). То есть психотическое сознание оперирует знаками, не обеспеченными денотатами. Этих денотатов просто не существует, и в этом сущность экстраекции.

Поясним, что мы имеем в виду. Когда человек видит реальную фигуру или слышит реальный голос, он видит и слышит денотат — объект, существую­щий в реальности . Когда человек видит или слышит галлюцинацию, такого объекта реально нет. Денотатов галлюцинации в стандартном употребле­нии слова "денотат" не существует. Что это значит? Ответить на этот воп­рос можно, задав другой: "На что это похоже?" Это похоже на ситуацию ху­дожественного произведения, в котором тоже нет денотатов. Например, когда мы читаем фразу "Однажды играли в карты у конногвардейца Нару-мова" (первое предложение повести Пушкина "Пиковая дама"), то подразу­мевается, что ни Нарумова, ни тех, кто играл у него в карты, не существует. Тем не менее мы каким-то образом понимаем эту фразу. Как же мы можем понять предложение, в котором говорится о несуществующих объектах?

В книге [Руднев 1996] мы предлагаем решение этого парадокса в духе ло­гической семантики Фреге, который различает денотат и смысл, то есть способ представления денотата в знаке. Говоря попросту, денотат это "что", а смысл это "как". Так вот, в соответствии в правилом самого Фреге о том, что в косвенном контексте на место денотата знака становится его смысл [Фреге 1998] мы, приравнивая художественный контекст к косвен­ному, говорим, что денотатом художественного высказывания становится его смысл, а именно некоторое соотношение смыслов с структуре сложно­го знака, коим является пропозиция. То есть мы можем представить, что су­ществует некий человек по фамилии Нарумов, что у него дома вполне мог­ли играть в карты и что это, обобщенно говоря, вполне семантически пра­вильно построенное сообщение на русском языке.

Примерно то же самое происходит при эстраекции. Когда человек слышит голоса или видит несуществующие предметы, для него смысл становится на место денотата, то есть он, в принципе, слышит то, что люди обычно склонны действительно говорить, и он видит предметы, которые он вполне мог бы видеть в реальности.

Особую проблему представляют собой так называемые объекты с нулевым экстенсионалом, то есть такие, которых не бывает в реальной жизни, напри­мер "единорог". Но это проблема реальной логической семантики (она име­ет много решений, из которых самое известное и элегантное — теория дес­крипций Рассела). Галлюцинаторная логика в этом случае остается той же. Если галлюцинант видит чудовище, которого он, в принципе, не мог бы уви­деть в реальности, например лицо в четырьмя ушами и двумя носами, то предполагается, что он в этом случае апеллирует к той же логике, что и в том случае, когда он видит вполне жизненного персонажа, то есть, как и в первом случае, он подставляет вместо денотата смысл, то есть как бы гово­рит: "Я никогда не видел раньше такое сочетание объектов внутри одного объекта (рожу с четырьмя ушами и двумя носами), и в этом смысле данное «сообщение» со стороны «реальности» явно является экстраординарным".

Итак, важно не только то, что психотик все придумывает, но что источник его выдумок — галлюцинации, которые находятся по ту сторону семиоти­ки, поскольку у знака должно быть две стороны: означаемое и означающее, план содержания и план выражения (или денотат) — у галлюцинаций нет плана выражения, нет денотата. В каком-то смысле их странность как раз состоит в этой семиотической неопределенности. Но экстраективное со­знание не нуждается в семиотическом подтверждении. Ему вполне доста­точно ссылок на собственный опыт, который носит транссемиотический характер. Ему все это нашептали голоса — а что это за голоса, какова их семиотическая природа, их статус, не только не известно, но и не важно в принципе. Достоверность экстраективного опыта гарантируется самим на­личием этого опыта. В этом суть шизофренического бреда — он сметает

треугольник Фреге:

При шизофрении знак, денотат, значение — все смешивается. Слово и вещь перестают различаться. С точки зрения наблюдающего за шизофре­ническим бредом здорового сознания никаких денотатов там вообще нет — у галлюцинаций нет денотатов, во всяком случае для другого1. А если нет денотатов, то нет и знаков. То есть для шизофреника знак и пред­мет, как для первобытного человека, — это, по всей видимости, одно и то же. Поэтому мы говорим, что шизофреник живет по ту сторону семиотики.

1 Это то же самое, что индивидуальный язык, над проблемой которого любил размышлять Витгенштейн. Индивидуального языка не может быть, потому что если этим языком может пользоваться только один человек, то это уже не язык, поскольку язык в принципе соци­альный феномен [Витгенштейн 1994а].

И вот паранойяльное сознание интересно как раз тем, что оно предельно заостряет, карикатуризирует семиотичность мира здоровых людей. По на­шему мнению, специфическая гротескная семиотичность является главной отличительной чертой паранойи.

Практически во всех проявлениях окружающей жизни параноик-мономан видит знаки того, что имеет отношение к его бреду (или сверхценной идее). В случае бреда отношения все или подавляющее большинство эле­ментов действительности вокруг больного воспринимаются как знаки того, что все думают о нем и все свидетельствуют о нем. При бреде ревности практически все в поведении жены (или мужа) является знаками того, что она (он) изменяет. При эротомании, напротив, все в поведении объекта яв­ляется знаковыми свидетельствами того, что он влюблен в субъекта (отсюда такие характерные для параноиков выражения, как красноречивый взгляд, многозначительная улыбка, прозрачный жест, не оставляющий ни какого сомнения кивок головой, слишком понятное замешательство и т.п.).

Приведем известные клинические примеры, свидетельствующие о повы­шенно-знаковом восприятии мира при паранойяльном бреде.

Первый пример из Блейлера — бред отношения:

В начале болезни пациентки пастор сказал в проповеди: "Со дня Нового года у меня не выходит из головы: паши новь, не сей между терниями". Вскоре после этого по улицам носили в виде масленичной шутки изображение прыгающей свиньи с надпи­сью: "Выступление знаменитой наездницы мадам Дорн (Dorn — по-немецки — терний). Тогда пациентке стало ясно, что люди по­няли намеки пастора. Свинья — намек на то, что больная была "непорядочной".

Надзиратель отделения входит, насвистывая, в канцелярию. Бре­довая идея: директор больницы хочет отстранить ее от работы; люди знают об этом и уже радуются этому.

Какой-то неизвестный человек идет по направлению к дому и зе­вает. Он хотел дать ей понять, что она лентяйничает и должна быть отстранена от работы.

Когда она была еще у себя дома, она прочла в одной газете, что в Базеле какая-то девушка упала с лестницы. Бредовая идея: жур­налист хочет дать ей понять, что, находясь на прежней службе, она недостаточно хорошо вытирала пыль с лестницы [Блейлер 2001: 103].

Второй пример из книги Ясперса "Стриндберг и Ван Гог" — бред ревности Стриндберга по его "Исповеди глупца":

Мария оправляет свои юбки (бредовая интерпретация: чтобы по­нравиться мужчинам. — В. Р.), болтает с принужденным выра­жением лица, украдкой поправляет прическу. У нее вид кокотки; ее сладострастие в интимных отношениях снижается. В выраже­нии ее лица появляются "незнаковые отблески", она проявляет холодность по отношению к супругу. Он видит в ее лице выраже­ние дикой чувственности.

Отправившись в какую-то поездку со Стриндбергом, она ничем не интересуется, ничего не слушает... Она, кажется, о чем-то тос­кует, не о любовнике ли?.. Когда он спрашивает ее по поводу со­мнительного массажа, который делает врач, ее лицо бледнеет. "На ее губах застывает бесстыжая улыбка". Осенью она говорит об одном незнакомце: "красивый мужчина"; тот, по-видимому, прознав об этом, знакомится с ней и ведет с ней оживленные бе­седы. За табльдотом она обменивается с одним лейтенантом "не­жными взглядами". Если Стриндберг отправляется наводить справки, она ожидает его "со страхом, который слишком поня­тен"... Что бы женщина ни сделала, это все равно вызовет подо­зрения, она вообще едва ли может вести себя так, чтобы что-то не бросилось в глаза [Ясперс 1999: 36—37].

Следующий клинический пример (также бреда ревности) — из современ­ной монографии:

...Стоит жене сходить в магазин, как он обвиняет ее в том, что она имела за столь короткое время сношения с несколькими мужчинами. Дома замечает признаки посещения жены мужчина­ми (не так лежат спички, сигареты). Следит за ней, прячась возле проходной предприятия, где она работает; проверяет ее белье, осматривает тело, половые органы, когда жена моется, обвиняет ее в том, что она "замывает следы". Не выпускает жену ни на шаг из квартиры, ревнует ее буквально ко всем мужчинам. <....>

"Вспоминал", что жена была беременна от другого парня, с кото­рым встречалась до замужества, находил уши у детей такими же, как у того парня [Терентьев 1991: 162].

В своем поведении параноик, особенно патологический ревнивец, уподоб­ляется детективу — он следит за женой, устраивает ей допросы, ведет про­токол следствия [Там же], то есть играет в "языковую игру" повышенной степени семиотичности. Фактически мир для этого человека представляет собой послание, адресованное ему одному. Причем смысл этого послания уже заранее ему известен. Все свидетельствует об одном и том же.

В этом основное отличие параноического восприятия мира от обсессивно­го, которое тоже семиотично, но в отличие от паранойяльного, где все знаки имеют одно значение, в обсессивном мышлении этих значений два — плохое и хорошее, благоприятное и неблагоприятное. Если встречается баба с пустым ведром, то это неблагоприятный знак, если с полным — бла­гоприятный. Если сложить цифры на номерном знаке проезжающей маши­ны и получится четное число, это благоприятный знак, а если нечетный — то неблагоприятный и так далее. Ср. у Бинсвангера о том, как его пациент­ка Лола Фосс читала благоприятные и неблагоприятные знаки:

Она объяснила, что это навязчивое стремление "прочесть" что-нибудь во всем (курсив автора. — В. Р.) так истощало ее, и тем больше, чем больше она была среди людей. Неохотно и со сму­щенным смехом она сообщила, что, кроме всего прочего, трости с резиновыми наконечниками имели для нее особое значение. Она всегда поворачивала назад, когда видела джентльмена с такой тростью, т.к. в ней она "читала" следующее: "трость" по-испанс­ки — baston; "on" наоборот = по; "резина" по-испански = дота; первые две буквы в английском = "до". Вместе это равняется "по до", что означает "Don't go on! Turn back!" (He ходи дальше! По­верни назад!). Каждый раз, когда она не подчинялась этому рас­поряжению, с ней что-нибудь случалось. Когда у нее на душе было неспокойно и она видела кого-нибудь подпирающего лицо рукой, она успокаивалась. Почему? "Рука" по-испански = mano (второй слог по); "лицо" по-испански = саrа, что напоминало ей английское слово "саrе". Из этого он приходила к "по саrе" (не беспокойся), т.е. нет причин беспокоиться, или, по-испански, по cuidadado. Любое слово, начинающееся с "саr" в испанском или немецком (саrа, carta, Kartoffel) и связанное с чем-то, что означа­ет "нет" (по), означает удачу. Все, что содержит слоги "si" ("да" по-испански) или "ja" ("да" по-немецки), подразумевает "да" на заданный внутренне вопрос [Бинсвангер 1999: 234].

Получается, что у обсессивного человека все же есть надежда на благопри­ятный исход, у параноика ее практически нет, потому что если все имеет значение, причем одно и то же значение, то это почти равносильно тому, что все вскоре значение потеряет, то есть значение перестанет быть зна­чением и станет реальностью. Это действительно происходит, когда пара­нойяльный бред переходит в параноидный.

Когда параноик читает газету или слушает радио и вычитывает и выслу­шивает там что-то о себе и когда шизофреник делает то же самое — раз­ница в том, что параноик читает реальные знаки, но прочитывает все в своем духе. Для параноидного шизофреника реальный источник информа­ции это только повод, "пенетративный" канал связи [Сосланд 2001]. Он может быть и реальным, и галлюцинаторным. Ср. следующее свидетель­ство шизофренички:

На следующий день по телевидению передавали концерт "С пес­ней по жизни". И мне вдруг показалось, что все песни исполня­лись специально для меня, для моей мамы, для моего мужа и для Игоря. Игорь — это парень, которого я любила очень давно, лет 8—9 назад. И вот, когда я слушала песни, мне показалось, что ар­тисты поют о той моей первой любви к Игорю. Да и в самих ар­тистах, мне казалось, я узнаю его, Игоря, мужа Родиона и себя.

В тот день я слушала все передачи по радио и стала их конспекти­ровать. Мне казалось, что передача "Шахматная школа" идет по радио специально для меня. Я стала воображать себя уже развед­чиком, а передача "Шахматная школа" как бы была для меня за­шифрованным сообщением из "центра". Итак, сначала я артистка, затем разведчик, наконец космонавт [Рыбальский 1983:193].

Начало как будто паранойяльное — бред отношения, потом мы видим, что это параноид — в момент галлюцинирования, экстраекции; здесь даже присутствует элемент экстраективной идентификации — больная отожде­ствляет себя с социально престижными ролями. При параноидном бреде уже нет нужды в реальных знаконосителях — если бы не было телевизора и радио, пациентка услышала бы "голоса". То есть наша основная мысль заключается в том, что при шизофреническом психозе происходит полное отчуждение сферы символического — шизофреническая "семиотика", се­миотика Даниила Андреева, президента Шребера, экстраективная семиоти­ка строится на мнимых знаконосителях галлюцинаторного характера.

Паранойяльный бред интересен тем, что здесь, может быть в последний раз, больной еще пытается говорить на языке, общем для него и мира. С параноиком уже нельзя спорить о том, действительно ли значит что-либо данный ему знак или нет, но во всяком случае понятным является, на ка­кой элемент реальности он указывает: на улыбки, пятна на белье, много­значительные взгляды — формально-феноменологически они действи­тельно существуют в реальности для другого лица.

Мы уже упомянули, что семиотический механизм восприятия действитель­ности при обсессии и паранойе во многом схож. И в том и в другом случае реальность воспринимается как знаковая система. Можно предположить, что эта особенность вообще характерна для всех невротиков и тем самым для всех людей, поскольку в общем все люди являются невротиками в той или иной мере, то есть у всех в той или иной мере в том или ином аспекте означающее превалирует над означающим, "как" над "что", сигнификат над денотатом, что, по Лакану, является особенностью "симптоматической" невротической речи [Лакан 1994] . Можно даже высказать гипотезу и ска­зать, что язык в принципе — это невротическое явление, потому что мето­нимия и метафора его постоянные атрибуты. То есть в самом языке означа-

ющее преобладает над означаемым: об одном и том же всегда можно ска­зать по-разному, многими способами. Слов, в принципе, больше, чем вещей, а предложений — чем ситуаций. Вот в каком смысле сам язык невротичен.

Если у слова даже одно значение, то смыслов всегда много, и ему всегда можно приписать фактически любой смысл. Этим и пользуется параной­яльное мышление.

"Реальность" всегда воспринимается каким-то сознанием, и это всегда в той или иной мере невротическое сознание, то есть в большей или мень­шей степени реальность всегда воспринимается как знаковая система. И можно сказать, что чем более "здоровым" является человек, чем более "синтонным" (выражаясь кречмеровским языком), тем менее важной для него является эта семиотичность реальности. Чем в большей степени чело­век невротичен, чем больше означающее будет преобладать над означае­мым, тем более семиотично он будет воспринимать реальность.

Для кречмеровского шизоида реальность насквозь символична. Однако при шизофрении означаемое настолько подавляет означающее, что оно исчеза­ет вовсе, реальность поглощается знаками, и знаки начинают сами выпол­нять роль вещей.

В чем же особенность паранойяльного семиозиса и как вообще разные не­вротические сознания, "невротические стили" воспринимают реальность, в чем различия их реальностей?

Мы уже говорили о том, что паранойя стоит где-то рядом с обсессией. По­пробуем понять их различие, рассмотрев случай, в котором имеет место и то и другое. Это случай из книги Э. Блейлера "Аффективность, внушение, паранойя", где рассказывается о переплетчике, который был протестантом, но женился на католичке, не посоветовавшись со своим пастором. После этого у него начался бред отношения. Он думал, что все смотрят на него и осуждают за недостаточное уважение к окружающим. Тогда он стал со все­ми подчеркнуто вежливым. Он стал отдавать поклоны. Он кланялся всем подряд на улице. Утром он вставал, кланялся своей жене и говорил ей: "Здравствуйте, мадам Мейер!" В больнице он все время кланялся и изви­нялся. В то же самое время, как подчеркивает Блейлер, он сам осознавал бессмысленность своих поклонов [Блейлер 2000] (что обычно считается особенностью обсессии). В этом примере содержание бреда — это пара­нойя, сверхценное ощущение центрированности всех на собственном Я, но выражением его является обсессия, навязчивые компульсивные поклоны. Кроме того, здесь есть элементы депрессии — чувство вины перед окружа­ющими, ощущение своей "плохости" и суицидальные попытки. Более того, здесь есть элементы и истерии (деиксомании, по А. Сосланду [Сосланд 1999]), поскольку само тело больного, сгибающееся в поклоне, становится

иконическим выражением идеи почтительности. Здесь мы можем наметить основные различия в семиозисе неврозов, в данном случае — обсессии, па­ранойи, депрессии и истерии.

В изучении семиотики истерии важнейшее значение имеет работа Т. Саса [Szasz 1974], который показал, что истерический симптом является икони­ческим выражением коммуникации (подробнее см. выше главу "Апология истерии") . Здесь мы видим два важнейших различия между реальностью истерика и параноика. У истерика само его тело является знаконосителем, его телесный симптом является знаком, который должны считывать другие люди. Истерик выступает объектом семиозиса. Параноик является субъек­том семиозиса. Знаконосителем для него является тело мира, например тело его жены. Второе отличие состоит в том, что истерический знак ико-ничен, в то время как паранойяльный знак — конвенционален, но эта кон-венциональность особого рода. Прежде зададимся вопросом: какова приро­да обсессивно-компульсивного знака? Ответить на этот вопрос несложно. Если ведро полное — это коннотирует идее благоприятности, если пус­тое — неблагоприятности. "Пустое" как плохое, полное как "хорошее". Ясно, что это метонимия, индекс. Но вот паранойяльная ситуация: есть ли метонимическое отношение между найденным в кармане пальто жены фантиком от конфеты и выводом, что это ей подарил конфету любовник? На этот вопрос ответить трудно. С одной стороны, нельзя сказать, что здесь точно нет никакой связи. Каким-то образом все-таки можно восстановить ход мысли параноика. И все же, по нашему мнению, это скорее символ, конвенциональный знак. Но только эта конвенция произошла в сознании одного человека. Он ищет доказательства измены. Вот одно из них. Оно прочитывается как пропозиция. Здесь важно не то, что этот фантик — ме­тонимия того, что жена ела конфеты с любовником. Если воспринимать этот знак как метонимию, как индекс, то это будет обсессивое созание, а не паранойяльное. Допустим, наш больной — обсессивный невротик. Он на­ходит фантик от конфеты в кармане пальто жены. О чем он будет думать при этом? Он будет, как можно предположить, думать о том, какого рода это знак — благоприятный или неблагоприятный. Непонятно. С одной сто­роны, конфета — это вроде бы нечто хорошее. Но, с другой стороны, это уже съеденная конфета, это пустышка — нет, это неблагоприятный знак. Пожалуй, лучше сегодня никуда не ходить.

Можно придумать пример, в котором метонимическое отношение между знаком и выводом, что "жена изменяет", будет предельно произвольным. Например, параноик приходит куда-то и видит на стене портрет Бетхове­на. "Все ясно, — думает, — он, это намек на то, что жена изменяет с музы­кантом". Вообще любой элемент реальности может быть воспринят как знак измены жены, поэтому говорить здесь о метонимичности нет смыс­ла — все знаки языка в какой-то мере метонимичны друг по отношению к

другу. Он может увидеть летящую птицу и понять это так, что жена его по­лагает, "что она, свободна как птица и поэтому может делать все что угод­но". Увидев кошку, он, конечно, подумает, что его жена развратна, как кош­ка. И так до бесконечности.

Вообще, конечно, деление знаков на иконы, индексы и символы условно. В каждой иконе есть некоторая степень конвенциональности, в каждом сим­воле есть нечто иконическое (см. ключевую в этом плане статью [Якобсон 1983]).

Тем не менее мы видим, что семиотические различия есть и они важны. Истерик — сам носитель иконической знаковости. Его сообщения нужно конвенционализировать, перевести в вербальный язык [Szasz 1974]. Об­сессивный невротик считывает знаки судьбы, а параноик ищет подтверж­дения тому единственному означаемому, которое его волнует.

Почему мы говорим, что паранойяльное восприятие мира конвенциональ­но? Разве для параноика совершенно не существенно, есть ли какая-то хотя бы тень подобия между тем элементом реальности, который он считы­вает как знак, и фактом, подтверждения которого он ищет?

Чтобы пояснить нашу мысль, вспомним рассказ Честертона "Сапфировый крест". Отец Браун оставляет сыщику Валентэну следы своего передвиже­ния по городу с грабителем Фламбо: он разбивает стекло в ресторане, ме­няет ярлыки у овощей в зеленной лавке, выливает на стенку суп. Здесь формально присутствуют какие-то иконические знаки — разбитое стекло, пятно от супа на стене. Но их иконическая и метонимическая природа не важна. Важно просто обратить внимание сыщика чем-то необычным, все равно чем. Поэтому, в сущности, это квазииконическая пропозиция, смысл которой "Я был здесь, и можно узнать, куда я последую дальше". Примерно так же происходит и считывание знаков при паранойе. В каком-то смысле параноик рассматривает весь мир как огромное истерическое тело, на ко­тором разными почерками, на разных языках, при помощи разных знако­вых систем написано одно и то же.

Пирс писал, что чистый икон связан с прошлым (портрет, фотография "го­ворит" о том времени, когда он был написан, и о том облике человека, ко­торый тогда был на ней запечатлен), индекс связан с настоящим (вывеска с ножницами — "Здесь стригут волосы"), символ связан с будущим: "Цен­ность символа в том, что он служит для придания рациональности мысли и поведению и позволяет нам предсказывать будущее" (Цит. по [Якобсон 1983:116]).

Действительно, истерический симптом устремлен в прошедшее время, вре­мя получения травмы; обсессивное считывание судьбы укоренено в насто­ящем, так как обсессивно-компульсивный человек боится будущего и в

принципе предпочитает плохие предзнаменования хорошим, чтобы можно было бездействовать, никуда не идти, не проявлять никакой инициативы. Параноик устремлен вперед, к окончательному установлению истины. Это стремление к истине параноика есть еще одна важная его характеристика (модальная), отличающая его от обсессивного невротика. Для обсессивно­го невротика важна идея, что все так или иначе предопределено, мисти­ческая идея (поэтому действовать и не нужно), то есть его доминантная модальность это алетика (подробно см. главы "Модальности, характеры и механизмы жизни" и "Поэтика навязчивости"). Параноика мистика совер­шенно не интересует — ему важно подтвердить то, в чем он, впрочем, и без того уверен. Его доминантная модальность — эпистемическая.

Эта направленность параноика на истину хорошо видна на примере "здо­рового" паранойяльного мышления, которое является предметом профес­сиональной гордости сыщиков и частных детективов. Вспомним, например, знаменитый фрагмент из повести Конан Доила "Этюд в багровых тонах", когда Шерлок Холмс впервые объясняет Ватсону свою удивительную спо­собность из внешности человека или предмета черпать огромное количе­ство информации:

Наблюдательность — моя вторая натура. Вы, кажется, удивились, когда при первой встрече я сказал, что вы приехали из Афганис­тана?

— Вам, разумеется, кто-то об этом сказал.

— Ничего подобного. Я сразу догадался, что вы приехали из Аф­ганистана. Благодаря давней привычке цепь умозаключений воз­никает у меня так быстро, что я пришел к выводу, даже не заме­чая промежуточных посылок. Однако они были, эти посылки. Ход моих мыслей был таков: "Этот человек по типу — врач, но форма у него военная. Значит, военный врач. Он только что приехал из тропиков — лицо у него смуглое, но это не природный оттенок кожи, так как запястья у него гораздо белее. Лицо изможден­ное — очевидно, немало натерпелся и перенес болезнь. Был ра­нен в левую руку — держит ее неподвижно и немножко неесте­ственно. Где же под тропиками военный врач мог натерпеться лишений и получить рану? Конечно же, в Афганистане". Весь ход мыслей не занял и секунды.

Эта особенность действительно отличает паранойяльное мышление и от об­сессивного, и от истерического. Но это роднит его с шизоидным мышлени­ем и ставит новую проблему — разграничения паранойи и шизоидии. И там и здесь эпистемическая модальность доминантна, и в том и в другом случае важнейшую роль играет символическая реальность. В чем же различие?

Здесь нам помогут механизмы защиты. Главный механизм защиты парано­ика это проекция. Как писал Ф. Перлз, "человек, склонный к проекции, на­поминает того, кто сидит в доме с зеркальными окнами. Куда бы он ни по­смотрел, ему кажется, что он видит сквозь стекло мир, тогда как на самом деле перед ним предстают лишь отвергнутые частицы его личности" [Перлз 2000: 209].

Главный механизм защиты шизоида — отрицание. Шизоид ищет не под­тверждения истины, которая уже есть (именно этим занимается параноик), он скорее опровергает устоявшиеся истины и занят поиском новых. И, ко­нечно, щизоиду мало одного означаемого с бесконечным числом означаю­щих. Шизоиду нужна большая система означаемых, сопоставимая с числом означающих.

Параноику важно защитить себя подтвержденной информацией. Шизоиду важно защитить себя отвергнутой информацией. В сущности, стандартная семиотика, как она представлена в трудах Ч. Пирса, Ч. Морриса, Ф. де Сос-сюра и Л. Ельмслева, это наука, которую создали и которой пользуются ши­зоиды. Шизоидная семиотика это полная правильная семиотика с синтак­сисом, семантикой и прагматикой. (В этом смысле в иконической семиоти­ке истерии преобладает семантика, в индексальной обсессивной преобла­дает синтаксис — обсессивная изоляция это изоляция от аффекта и тем са­мым и от смысла), а в мономанической семиотике параноика смысл всегда один, а самое важное — это определить положение вещей применительно к собственному "я", то есть прагматика.)

Шизоидное стандартно-семиотическое мышление в этом смысле противо­стоит циклоидному синтонному, а истерическое иконическое (и аксиологи-ческое) мышление противостоит обсессивному индексальному (деонтичес­кому).

Чему противостоит паранойя? Нетрудно сказать, если вспомнить, чему противостоит проекция. Проекция противостоит интроекции. Паранойя противостоит — депрессии.

Ф. Перлз, говоря о проекции и интроекции, исходил из того, что эти про­цессы противопоставлены не так умозрительно (это он так считал, что умозрительно), как в психоанализе, но чисто биологически. Интроекция это поглощение, грубо говоря, еда, проекция — это выделение, в первую очередь дефекация [Перлз 2000]. И вот раз речь зашла о фекалиях, то это переносит нас к теме ранних фикасаций и психосексуального развития (ср. приложение "Метафизика рекламы"). Фекалии — это первый овеще­ствленный знак в жизни ребенка, некий золотой слиток [Фрейд 1998а]. Что же означает этот знак? Что означает проекция? Она означает, что "это не я виноват, это они виноваты", то есть, переводя на язык просторечья,

"это не я говно, это — они (изменяющая жена, начальник, сосед-ответчик, евреи, коммунисты, негры, чеченцы)". В случае интроекции, то есть в слу­чае депрессии (психастенической психопатии, дефензии), вина берется на себя. Депрессивный человек как бы говорит: "Это я во всем виноват, это я — полное говно" (поэтому при депрессии такое обычное дело запоры) [Перле 2000: 225].

Все это так, но при чем здесь семиотика? Семиотика имеет самое непос­редственное отношение к проекции. Семиотика это и есть проекция. Про­екция знака на означаемое есть значение знака. Ср. "Логико-философский трактат":

3.11 Мы используем в пропозиции чувственно-воспринимаемые знаки (звуковые или письменные) в качестве проекции возмож­ной ситуации.

3.12 <... > Пропозиция это пропозициональный знак в его проек­тивном отношении к миру [Витгенштейн 1999: 150].

Так, например, в пропозиции "Земля круглая" знак "Земля" соединяется со знаком "быть круглым", что является проекцией того факта (или возмож­ной ситуации), что Земля является круглой. Другим знаковым "проектом" того, что Земля является круглой, может служить глобус как логическая картина (модель) Земли.

И здесь слово "проекция" в логико-семантическом смысле не является омо­нимом проекции как психологической защиты — семиотическое это всегда что-то внешнее. Семиотика в ее стандартном понимании может существо­вать только в социуме. Надо, чтобы были не только знак, означаемое и оз­начающее, но чтобы были еще и пользователи знаков — отправитель и ад­ресат.

В этом смысле интроекция — это уничтожение семиотики (см. также [Руд­нев 1998]). Когда пища перемалывается во рту и переваривается в желуд­ке, она теряет свою знаковость, свою информативность, превращаясь в рав­новероятную энтропийную массу, до тех по пока она не выйдет наружу в виде фекалий или рвоты (символа отвращения) [Перлз 2000]. Почему же когда человек говорит: "Меня тошнит от вас" и показывает это истеричес­ки в виде рвоты, или "Плевать я на вас хотел", или "Вы все говно!" — то это семиотика, а когда он говорит: "Я во всем виноват, я полное говно" — это десемиотизация?

Потому что мир для него теряет значение. А "терять значение" это и зна­чит десемиотизироваться. А при депрессии мир действительно теряет зна­чение. Потеря смысла это главный признак депрессии в ее экзистенциаль­ном понимании [Франкл 1990]. Но конституционально-депрессивный человек это парадоксальным образом и есть синтонный человек, разновид­ность циклоида в клиническо-характерологическом понимании [Ганнуш-кин 1998], с диатетической пропорцией настроения, по Кречмеру. А мы уже говорили о том, что синтонный циклоид не воспринимает мир семи­отически. При депрессии такой человек теряет интерес к миру, при гипо-мании мир для него приобретает интерес, но не своей знаковой стороной, а вещной, чувственной. Сангвиник в противоположность шизоидам скло­нен воспринимать знаки как нечто естественное, вещное.

Есть ли в таком случае у депрессии язык? Есть, но это язык истероподоб­ный, иконический язык симптомов — пониженный тон речи, согбенные плечи, опущенные веки и т.д. Сообщение здесь такое же, как и при исте­рии: "Мне плохо", "Помогите мне". Различие же в том, что истерический икон более проработан, театрален, а депрессивный более смазан, он боль­ше похож на "реальность". Депрессивный как бы говорит: "Заметят, что мне плохо, слава богу, нет — так мне и надо".

Конечно, все, что мы здесь пишем, — это упрощения. Но все это полезные упрощения. Так, в сложном случае господина Мейера, который кланялся по утрам своей жене, мы видим и паранойю, и обсессию, и депрессию, и исте­рию. И мы видим, как он одновременно пользуется различными семиоти­ческими механизмами: его поклоны — это одновременно и истерическое выражение почтительности, и депрессивное выражение вины, и обсессив­ное, изолированное о аффекта, навязчивое повторение, и паранойяльный символ доискивания истины. Только в данном случае эта истина носит деп­рессивный характер, поскольку это случай не обычный для классической паранойи. Этот человек, в сущности, доискивается до прощения, параной­яльным здесь является лишь застревание на одном аффекте. Сам Блейлер был склонен рассматривать этот случай скорее как шизофрению (с харак­терной, как добавил бы M. E. Бурно, мозаикой радикалов [Бурно 1996]).

Прежде чем идти дальше, попробуем как-то суммировать сказанное о раз­личии и сходстве семиозиса в различных невротических расстройствах:

Все же представляется не вполне очевидным, что специфический параной­яльный знак это символ, то есть конвенциональный знак. Ведь для того чтобы могли существовать конвенциональные знаки, во-первых, надо, что­бы была система знаков, а не один знак, во-вторых, нужно, чтобы был не только получатель, но и отправитель. В случае шизоидного мышления все

это так и есть. В случае паранойяльного мышления все обстоит не так про­сто. Во-первых, непонятно, кто является отправителем сообщения; во-вто­рых, непонятно, с кем и когда заключена конвенция относительно того, что такой-то знак будет обозначать такое-то положение вещей или ситуацию, если говорить в терминах раннего Витгенштейна. Все же не будем забы­вать, что параноик ближе всех находится к шизофрении, от паранойяльно­го бреда до параноидного один шаг. То есть паранойяльный символ может в любую минуту разрушиться и превратиться в архаический знак, который одновременно является и своим собственным денотатом. Поэтому вопрос о конвенции и отправителе знаков при паранойе можно решать лишь с уче­том этого сильного крена в сторону взаимного растворения Umwelt'a в Innenwelt'e.

Но действительно, если встать на точку зрения параноика, то кто посылает ему сообщения о том, что все имеет отношение к нему? В случае бреда от­ношения это те люди, которые кивают, подмигивают, краснеют, делают "слишком понятные" жесты и т.п. В случае бреда ревности все сложнее. Ведь если реконструировать паранойяльную логику, то если при бреде от­ношения люди стремятся подчеркнуть, показать свое отношение, то при бреде ревности подозреваемая жена и ее любовник, в принципе, должны скрывать "истинное" положение вещей. Жена не посылает никаких сооб­щений ревнивцу, наоборот, она должна стараться не посылать ему никаких сообщений или посылать ложные, сбивающие с толку сообщения. Можно сказать, что бред ревности это в каком-то смысле истерия наоборот. При истерии сам субъект позиционирует свое тело как некую вывеску, на кото­рой висит картина. При паранойе ревности или, наоборот, эротомании тело объекта наделяется свойствами быть носителем знаков. То есть в со­знании параноика объект выступает как истерик, желающий скрыть свою истерическую сущность, что ему не удается. Или же можно сказать, что па­раноик это антипсихиатрический психотерапевт, который производит деи-конизацию в духе [Szasz 1974], конвенционализацию, считывая с тела сво­ей жены знаки ее измены. Но по каким правилам происходит эта конвен-ционализация? Ведь как ни поведет себя жена, все это будет расценено как доказательство измены. Эта семиотическая презумпция виновности, апри­орный приговор, который выносит параноик, в какой-то мере обессмысли­вает его поиски. По-видимому, можно сказать, что, подобно сыщику, напав­шему на след преступника, параноик убежден в виновности объекта, но для доказательства "в суде присяжных" ему нужны улики. В этом случае стратегия у параноика примерно такая же, как у сыщика, у которого уже есть убедительная версия преступления и который только ищет ее под­тверждения, и в этом смысле он поневоле будет замечать одни улики и не замечать другие или все улики стремиться интерпретировать в смысле сформированной им версии.

Правила же для конвенционализации предоставляет сам язык. В языке зало­жена возможность одну и ту же вещь называть по-разному, приписывать од­ному денотату множество значений, одному предмету множество имен и дескрипций. На этом построен эффект универсальности метафоры и мето­нимии. Одного и того же человека можно назвать по имени, фамилии, про­звищу, дать ему множество новых прозвищ и кличек, он может быть описан как сын, отец, брат, зять, шурин и т.д., как "милый", "негодяй", "безответ­ственное трепло", "истинный джентльмен", "хам", "само совершенство", "вылитый дядя Коля в юности", "гениальный шахматист", "полное ничтоже­ство", Тартюф, Дон Жуан и т.д. В сущности, любой объект может быть назван любым именем. На этом построена поэзия. Ср. стихотворение Ахматовой о том, что такое стихи. Она говорит, что стихи — это все что угодно:

Это — выжимки бессонниц, Это — свеч кривых нагар, Это сотен белых звонниц Первый утренний удар... Это теплый подоконник Под черниговской луной, Это — пчелы, это — донник, Это — пыль, и мрак, и зной.

Именно этой особенностью языка, его невротической перенасыщенностью значениями пользуется параноик. В случае паранойи ревности в качестве предмета, который должен быть поименован или описан, выступает измена жены, которую, опять-таки, можно выразить при помощи неограниченного количества имен и дескрипций, различного рода жестов и мимических дви­жений, красивой одежды, следов на теле, ухода и прихода в любое время. Как любому денотату, в принципе, может быть приписано любое имя и дес­крипция, так и конкретному денотату "измена жены" может быть поставлен в соответствие любой признак и любое действие. Конвенция здесь заключа­ется между языком и самим параноиком. Язык позволяет это делать.

Возвращаясь к началу статьи, к цитате из Фрейда, можно сказать, что идея соотнесенности истерии и искусства (иконичность плюс аксиологичность), так же как обсессии и религии (повторение и мистика), понятна. Все же слишком сильным кажется соотнесение паранойи и философии. Более привычным кажется представление, что философ это шизоид. Но во время написания книги "Тотем и табу" такого понятия, как шизоид, не было. Его гораздо позже ввел Кречмер в книге "Строение тела и характер". Слово же "паранойя", как оно употребляется Фрейдом в работе о случае Шребера [Freud 1981с], по экстенсионалу скорее соответствует тому, что в нынеш­ней терминологии называют параноидной шизофренией. Во всяком случае, хотя бредовая система Шребера носила связный и внутренне логичный ха-

рактер, но она вся основана не на бытовой семиотике, как классическая крепелиновская паранойя, а на галлюцинациях — общении с божествен­ными лучами, разговорах с Богом и т.д. То есть, в сущности, говоря о род­стве паранойи и философии, Фрейд, видимо, имел в виду паранойяльнопо-добное стремление философа строить систему знаков, мало считающуюся с реальным положением вещей, в угоду заранее сформулированной концеп­ции. Сам Фрейд с гордостью считал себя не философом, а ученым, занима­ющимся концептуализацией конкретных вещей, то есть, по-нашему, шизо­идной семиотизацией "реальности".

Но на самом деле не существует принципиальной разницы между гумани­тарной наукой и философией. И если рассматривать такие жесткие фило­софские системы, как, например, систему витгенштейновского "Трактата", то там действительно есть элементы паранойяльности: имеется одна глав­ная мысль=посылка, что "все, что может быть сказано, должно быть сказа­но ясно, а о чем невозможно говорить, о том следует молчать". И вокруг этой мысли, которая сама по себе, конечно, спорна (и впоследствии была опровергнута самим поздним Витгенштейном), закручивается дальнейшая "бредовая фабула": учение о взаимном соответствии предметов, положе­ний вещей и фактов, с одной стороны, и имен, элементарных пропозиций и пропозиций — с другой; толкование логических пропозиций как тавтоло­гий; выведение общей формы предложения из тотального отрицания всех предложений; отказ в существовании этике, которая "невыразима", и т.д.

Конечно, "Трактат" полностью не укладывается в паранойяльную парадиг­му. Мистические его идеи — обсессивны, а наиболее шокировавшая логи­ков мысль, что не надо ничего говорить, надо молчать, — интроективна, депрессивна, то есть антисемиотична (что не удивительно, так как во вре­мя написания "Трактата" Витгенштейн страдал тяжелейшей суицидальной депрессией [McGuinnes 1989]). Но характерно также и то, что попытка Рассела шизоидизировать "Трактат" в своем предисловии к его английско­му изданию, придать ему стандартную форму нормальной "математической философии" встретила у Витгенштейна протест, так как вместе с водой Рассел выкидывал из ванны ребенка. "Трактат" был интересен именно сво­ей нестандартностью, паранойяльностью. Но тогда за эту паранойяльность зацепились Шлик и его друзья из Венского кружка и сделали из этой моно­идеи целое философское направление, которое носило подлинно параной­яльный характер: есть только предложения опыта, "протокольные предло­жения", цель философии — верификация, постоянная проверка того, ис­тинно это предложение или ложно, а если не то и не другое, то оно бес­смысленно [Шлик 1993]. Такая жандармская суперпаранояйльная филосо­фия продержалась недолго. В ее недрах зародилась антипаранойяльное на­правление, которое говорило, что не истинность правильного является

критерием хорошей теории, а ложность неправильного (фальсификацио-низм Поппера). Позднее и эта версия показалась слишком жесткой. После­дним жестким паранойяльноподобным течением в философии, взыскую­щим истины, был структурализм, особенно в его отечественном, "остзейс­ком" изводе.

Пол Фейерабенд в книге "Против метода" смешал все карты, провозгласив, что самая лучшая теория — эклектическая, анархистски не подчиняющаяся никаким жестким правилам. Так в философию пришел постмодернизм, мяг­кий вариант шизофренической постсемиотической идеологии. Это был дей­ствительно конец традиционной семиотики и философской паранойи, так как истину стало искать немодным, основные задачи стали заключаться в проблеме письма, в сущности, рефлексии над невозможностью семиотики.

Можно сказать в этом смысле, что первым философом-постмодернистом был Шребер с его "Мемуарами нервнобольного". Слово "шизоанализ" у Де-леза и Гваттари появилось, конечно, неслучайно. Принципиальная не толь­ко неверифицируемость, но просто нечитабельность, непонятность, запу­танность мысли и терминологии, постулирование принципиальной невоз­можности разграничить знаки и вещи, кризис самого понятия реальности (понятие "Реального" у Лакана совершенно не соответствует традиционно­му структуралистскому понятию семиотической реальности, последнему скорее соответствует понятие "Воображаемого") — все это говорит о том, что моделью философии стала не паранойя, а шизофрения.

Появление антипсихиатрического направления в психотерапии 1960-х го­дов, основным пафосом которого стала мысль, что шизофреники не просто тоже люди и к ним надо относиться как к людям, но что шизофреники в ка­ком-то смысле гораздо лучше нешизофреников, окончательно реабилити­ровало шизофреническое мышление, узаконило его как некую конструк­тивную альтернативу "устаревшему" паранойяльному философствованию, ищущему "какую-то там истину".

Поворот к "здоровой паранойяльности" наметился в последнее десятиле­тие в связи с кризисом шизофренической постмодернистской идеологии. Этот возврат к традиционным ценностям — понятию истины, разграниче­нию знака и денотата, реабилитации понятия реальности — позволяет на­конец упокоиться духу Фрейда и Витгенштейна, всегда ратовавших за яс­ность и внятность научно-философского дискурса.