Страница 6 - Феномен философской мысли - Ильина Светлана - Философия как наука

«Настоящее – это повторяющееся, прошлое – само повторение, а будущее – это повторяемое».

Повторяющееся предполагает что-то, что уже предзадано, и что-то нечто делающее. То есть, несмотря на зависимость от «уже», это что-то само-существующее как само-стоящее – настоящее.

Повторение в этом определении независимо существующее ничто. Повторение – есть само действо, но не нечто действующее. Следовательно, прошлое в чистом виде отсутствует, проявляясь лишь как действо настоящего – настоящее прошедшего.

Повторяемое – не есть ничто как существующее,  но и не есть что-то как действующее. Если прошлое, не существуя само по себе, существует в настоящем, прошедшем и определяет его как уже-ставшее, то будущее, если и есть что-то существующее, то только как что-то делаемое кем-то, то есть существующее лишь благодаря действию другого – настоящего прошедшего. Место будущего – не место повторяемого будущего, а место повторяемого настоящего прошедшего, где не будущее тонет как мгновение в настоящем прошедшем, а где настоящее прошедшего заглатывает будущее, как недействующее и, в итоге, не существующее.

Такая традиция интерпретации времени пошла далеко не с Хайдеггера, и не с Гуссерля. Мы ее можем наблюдать еще у Августина Блаженного: «Теперь ясно становится для меня, что ни будущего, ни прошедшего не существует...». «...Было бы точнее, кажется, выражаться так: настоящее прошедшего, настоящее будущего».

Эта традиция западной философии, также как и попытка говорить о моменте предсуществующем мысли, есть желание вернуться к точке отсчета своего существования (точке слияния с Абсолютом), с целью застыть в ней, а потом еще и выдать подробный план-схему существования этой точки, описав ее в деталях и записав «протокол». (Хотя, «протокол» (философское произведение) здесь не является самоцелью. Протокол, он потому и существует, что существует нескончаемое «следствие» – хождение по следам, неведомо откуда и куда ведущих.)

Затягивание настоящим «до» и настоящим «после» «дыр» небытия – одно из лукавств мысли о моменте ее досуществования. Когда-то «развернувшееся» время западная философия в своем познании Абсолюта, всегда пыталась и пытается насильно «завернуть», дабы вернуть прежнее состояние единства мысли и Бытия. Но всегда, когда она говорит о настоящем прошедшего, прошедшее смеется над этим говорением и строит ей свои «рожи», вовлекая нас все дальше к себе от настоящего; когда же заговаривает о настоящем будущего, будущее жалостливо «плачет», призывая нашу мысль на помощь от засилья настоящего. Мысль никогда не может быть настоящим, она может только мыслить о настоящем. Мысль находится между прошлым и будущим, но не имеет своего места. Слова В.Подороги о том, что «мысль внедрена в немыслимое как свое место», и что, именно «поэтому человек присутствует через свое отсутствие» могут охарактеризовать амбицию всей западной философии. Можно сказать, что настоящее прошедшего и настоящее будущего существуют в мысли, потому, что даже в немыслимом мысли мысль не доходит до состояния самого немыслия вечности, где нет представления о том, что такое прошлое, будущее, настоящее; где настоящему не нужно заявлять об обладании чем-то ради своего присутствия. Высказывание В.Подороги: «Все попытки устранить немыслимое из мысли обречены, ибо ведут к устранению самой мысли», можно перефразировать так: «Все попытки устранить мысль из немыслимого обречены, ибо ведут к устранению самого немыслимого мысли, также как протяженности времени и самого человека».

Таким образом, западная философия – это выставка бесконечных снимков мгновения, снимков, которые, при своем проявлении изображают только пустоту.

Мы не пребываем в настоящем, так же, как никогда не пребываем в состоянии жизни. Настоящее прошедшего и настоящее будущего – это есть жизнь смерти и жизнь рождения. Настоящее, также как сама жизнь жизни утеряно для нас.

Может быть, стоит развязать тот узел, который мы сами завязываем, дабы спастись, скрепленный наверху «лентой настоящего» – нашей иллюзией? Может быть, прошлому и будущему дать возможность вовлечь нас в свой ритм, и тогда неизбежно появится ария для самого настоящего, и мы не заметим, как из какафонии польется стройная Единая Мелодия Вечности? (Но это уже будет место не философии (не мысли) и не человека).

В эпоху же средневековья этот узел удела человеческого еще только завязывался. Еще «мерещилось» вхождение в настоящее самим настоящим, и еще слышалось «лепетание» самого прошлого и будущего, не задетых «костлявыми пальцами» философии.

Если античная «актуальная бесконечность» не имела никакого понятия о потенции, потому что для этого не существовало времени, так же как не существовало времени для понятия об акте (поэтому существовал сам акт, но существовала также потенция – просто наличие бесконечного действа освобождало от его расчленения, соединения и т.п., то есть, от действия над действием, самодостаточным и заполненным), то в средние века потерянное состояние актуальности и вечности еще только заявило о себе. Вернее было бы сказать, что потеря застала человеческое существо врасплох (ослепление Эдипа можно воспринимать и как вызов – нежелание смиряться с видимой действительностью). Исчезновение Бога (Бог как сущность, присутствующая здесь и теперь, умер не во времена Ницше, а как только появилось расчленение мысли и Бытия) породило веру в его существование. Поэтому «верить» вовсе не является «абсурдным», абсурдным было бы верить в то, что в вере не нуждается. Мысль уже не является слитой с бытием, а является теперь верой в свое единство с бытием. В отличие от простых заявлений: «то есть то» (досократовская традиция) средневековые мыслители начинают постепенно оформлять традицию лукавой философской мысли: «если бы..., то..., возможно..., что должно...»: «Непосредственное начало действования совпадает с самой сущностью вещи лишь в том случае, если само действование совпадает с бытием вещи...».

Но несмотря на все свое одиночество и сомнения, средневековая философия как никакая другая верила в то, что все это лишь временное недоразумение, и нужно совсем немного, и еще немного, чтобы это недоразумение исчезло как дурной сон: «...столь оптимистического взгляда на возможность гармоничного сочетания познавательной и ценностной установок, мы уже не найдем в последующие эпохи». И отсюда - все понимание реальности как символа, за которым скрывается насказанная тайна, тайна истинной реальности. По крайней мере, до «бритвы Оккама» знак в средневековье – это святое место святого действа. И отсюда – постоянная готовность, бесконечная потенция к осуществлению некоего священнодейства, «некой мистической инициации, ведущей к созерцанию Абсолюта».

Итак, средневековье – это неутомимое желание познать познаваемое Бытие: «...Поэтому необходимо дойти до некоторой вещи, которая только актуальна и никоим образом не потенциально; а ее мы именуем богом»... «Цель перводвижения есть перводвигатель, к которому влечется все как бы в любовном томлении».

Не берусь охарактеризовать средневековье как наиболее трагичную эпоху, но мне видится ясным следующее: вместе с невероятной надеждой на возвращение (средневековье – юноша, томимый желанием отдать свою девственность ради того, чтобы стать Отцом, и уже через отцовство, наконец, вернуться в «утробу матери») средневековье не могло не чувствовать фатума невозможности этого возвращения (сами измышления о бесконечности и возможности существовали только потому, что уже существовала конечность и невозможность): «Никакое движение, имеющее своей целью нечто переходящее из потенции в акт, уже не может быть вечным...».