IV ПРОБЛЕМА ТИПА УСТАНОВКИ

«Ценность» есть некоторая возможность, посредством которой энергия может получить развитие. Но поскольку отрицательная ценность точно так же есть некоторая возможность, посредством которой энергия может получить развитие — что мы, например, наиболее отчетливо можем наблюдать в случаях значительных манифестаций энергии при неврозе,— то она по сути дела тоже есть некоторая ценность, но такая, которая опосредует бесполезные и вредные манифестации энергии. Дело в том, что энергия сама по себе не есть ни добро ни зло, она ни полезна ни вредна, но индифферентна, так как все зависит от формы, в которую входит энергия. Форма придает энергии качество. С другой стороны, однако, голая форма без энергии точно так же индифферентна. Для того чтобы получилась некоторая действительная ценность, необходима поэтому, с одной стороны, энергия, а с другой — обладающая ценностью форма. В неврозе психическая энергия4, без сомнения, заключена в малоценную и непригодную форму. И вот концепции обеих редуктивных теорий служат тому, чтобы разрушить эту малоценную форму. Здесь они оправдывают себя в качестве упомянутых выжигающих средств. Тем самым мы получаем свободную, но индифферентную энергию. До сих пор господствовало допущение, что эта вновь приобретенная энергия оказывается в сознательном распоряжении пациента, так что он может ее применять как ему угодно. Поскольку придерживались мнения, что энергия есть не что иное, как сила полового инстинкта, то речь шла о ее «сублимированном» применении, причем предполагалось, что пациент с помощью анализа получает возможность перевести сексуальную энергию в некоторую «сублимацию», т. е. в некоторый несексуальный способ применения, скажем, в занятие искусством или какой-либо еще благой или полезной деятельностью. Согласно этой концепции, пациент имеет возможность произвольно или в соответствии со своей склонностью осуществить сублимацию своих инстинктивных сил.
В известной степени можно признать за этой концепцией право на существование в той мере, в какой человек вообще в состоянии наметить определенную линию своей жизни, которой ему следует придерживаться. Но мы знаем, что не существует такой человеческой дальновидности и жизненной мудрости, которая могла бы сделать нас способными придать нашей жизни заранее намеченное направление,— это возможно разве что на малых отрезках пути. Такое воззрение значимо, во всяком случае, лишь по отношению к «обычному» жизненному типу, но не по отношению к «героическому». Второй образ жизни тоже существует, но, без сомнения, гораздо реже, чем первый. По поводу второго уже нельзя, конечно, сказать, что человек едва ли может задать направление своей жизни либо может это сделать лишь на короткой дистанции. Героический образ жизни безусловен, т. е. он определяется судьбоносными решениями, причем решение об избрании определённого направления сохраняет свою силу и в случае горького исхода. Врачу, разумеется, по большей части приходится иметь дело лишь с людьми и гораздо реже — с обладающими свободной волей героями, и тогда, к сожалению, это в большинстве своем те, чей показной героизм есть инфантильное утешение перед лицом более сильной судьбы или же чванство, которое должно скрыть ранящее чувство неполноценности. Во всемогущей повседневности, к сожалению, встречается мало такого необычного, которое было бы здоровым. Для явного героизма остается мало места; однако нельзя сказать, что требование героизма вообще не стоит перед нами! Напротив, самое скверное и тягостное состоит как раз в том, что банальная повседневность обращает к нашему терпению, нашей преданности, выдержке, самоотречению свои банальные требования, которые надо выполнять лишь со смирением и без каких бы то ни было показных, героических жестов, для чего, однако, нужен героизм, хотя и незаметный внешне. Он лишен внешнего блеска, не окружен похвалой и постоянно стремится укрыться в повседневном облачении. Таковы требования, неисполнение которых приводит к неврозу. Чтобы уклониться от них, многие уже принимали смелые решения о своей жизни и реализовывали их до конца, хотя бы они и были заблуждением в глазах людей. Перед такой судьбой можно только преклониться. Однако, как уже сказано, такие случаи редки; остальные случаи составляют абсолютно подавляющее большинство. Для последних направленность жизни не есть простая, ясная линия. Перед такими людьми судьба предстает в запутанном виде и преисполненной различных возможностей, и все же лишь одна из этих многих возможностей есть их собственный и правильный путь. Кто мог бы, даже обладая всем доступным человеку знанием своего собственного характера, осмелиться на то, чтобы заранее определить ту самую единственную возможность? Разумеется, волей может быть достигнуто многое. Однако в корне ошибочно стремление, беря за образец судьбу некоторых личностей, имеющих особенно сильную волю, любой ценой подчинить своей воле и свою собственную судьбу. Наша воля есть функция, направляемая нашим умыслом; она, таким образом, зависит от определенности нашего умысла. Наш умысел должен — коль скоро это вообще есть некоторый умысел — быть рациональным, т. е. соответствующим разуму. Однако разве кто-нибудь когда-либо доказал и разве может быть когда-нибудь доказано, что жизнь и судьба согласуются с нашим человеческим разумом, т. е. что они равным образом рациональны? Напротив, мы не без оснований предполагаем, что они тоже иррациональны, иначе говоря, что они в конечном счете имеют свое основание также и по ту сторону человеческого разума. Иррациональность события выказывает себя в так называемой случайности, которую мы, разумеется, вынуждены отрицать, потому что мы ведь a priori не можем мыслить какой-либо процесс, который не был бы каузально и необходимо обусловлен, а следовательно, такой процесс и не может быть для нас случайным5. Однако практически случайность наличествует повсюду, и притом ее очевидность настолько бьет в глаза, что мы с не меньшим успехом легко могли бы пренебречь нашей каузальной философией. Полнота жизни закономерна и вместе с тем не закономерна, рациональна и вместе с тем иррациональна. Поэтому разум и обоснованная разумом воля имеют силу лишь в весьма небольших пределах. Чем дальше простираем мы рационально избранную направленность, тем больше можем мы быть уверены, что тем самым исключаем иррациональную жизненную возможность, которая, однако, точно так же имеет право быть реализованной. Разумеется, способность определять направление своей жизни была весьма целесообразной для человека. Можно с полным правом утверждать, что достижение разумности есть величайшее завоевание человечества. Однако этим еще не сказано, что так должно или так будет продолжаться при любых обстоятельствах. Страшная катастрофа первой мировой войны перечеркнула расчеты даже наиболее оптимистически настроенных культур-рационалистов. В 1913 году Оствальд написал следующие строки: «Все человечество сходится в том, что современное состояние вооруженного мира — это состояние неустойчивое и постепенно становящееся невозможным. Оно требует от некоторых наций чудовищных жертв, которые значительно превосходят затраты на культурные цели, хотя тем самым отнюдь не обретаются какие-либо позитивные ценности. Если, таким образом, человечество сможет найти пути и средства к тому, чтобы прекратить подготовку к войнам, которые никогда не наступят, и отказаться от подготовки значительной части нации самого цветущего и работоспособного возраста к войне и ко всем прочим бесчисленным вредительствам, вызываемым современным состоянием, то тем самым будет сэкономлено столь огромное количество энергии, что с этого момента следовало бы рассчитывать на небывалый расцвет культурного развития.