III ДРУГАЯ ТОЧКА ЗРЕНИЯ: ВОЛЯ К ВЛАСТИ

Поэтому оказался бы в выгодном положении тот, кто свел бы эти излишества к мере, определяющей характер довольно напряженной прогулки в горы, за которой следуют вечные будни. Подобно тому как каждый ручей ищет долину и широкую реку, стремящуюся к плоским равнинам, точно так же и жизнь не только протекает в буднях, но и все превращает в будни. Необычное, если оно не должно стать катастрофой, может вкрадываться в будни, но не часто. Если героизм становится хроническим, то он оканчивается судорогой, а судорога ведет к катастрофе или неврозу или к тому и другому. Ницше застрял в состоянии крайнего напряжения. Но в этом экстазе он мог бы с тем же успехом выстоять и в христианстве. Проблема животной души тем самым ни в малейшей степени не разрешена: ибо экстатическое животное — это бессмыслица. Животное исполняет свой жизненный закон, не более и не менее. Его можно назвать послушным и благочестивым. Но человек, находящийся в состоянии экстаза, перескакивает через свой жизненный закон и ведет себя в том, что касается природы, непослушно. Непослушание есть исключительная прерогатива человека, чье сознание и свободная воля могут при случае contra naturam(*Вопреки природе (лат.)) отрываться от своих корней в животной природе. Эта особенность есть непременная основа всякой культуры, но также — если она чрезмерна — и душевной болезни. Без вреда можно переносить лишь определенную меру культуры. Бесконечная дилемма «культура—природа» есть в основе своей вопрос меры и пропорции, а не «либо—либо». Случай с Ницше ставит перед нами вопрос: можно ли понимать то, что открыло ему столкновение с Тенью, а именно волю к власти, как нечто лишенное собственного значения, как симптом вытеснения? Есть ли воля к власти нечто подлинное или нечто вторичное? Если бы конфликт с Тенью вызвал поток сексуальных фантазий, то случай был бы ясен; однако произошло иначе. Дело оказалось не в Эросе, а во власти Я. Из этого следовало бы сделать вывод, что то, что было вытеснено,— не Эрос, а воля к власти. Однако, я полагаю, нет оснований предполагать, что Эрос является подлинным, а воля к власти — нет. Несомненно, воля к власти — это столь же великий демон, как и Эрос, и является столь же древней и изначальной, как и он.
Но все же, пожалуй, недопустимо считать вроде как неподлинной жизнь, подобную жизни Ницше,— жизнь, прожитую с редкостной последовательностью в соответствии с природой лежащего в основе инстинкта власти; в противном случае мы вынесли бы ему тот же несправедливый приговор, который сам Ницше вынес своему антиподу Вагнеру: «5 нем все неподлинно; а что подлинно, то скрыто или приукрашено. Он — актер во всех смыслах этого слова, в дурном и хорошем». Откуда такое предубеждение? Вагнер как раз представитель того самого другого фундаментального инстинкта, который игнорировал Ницше и на котором базируется психология Фрейда. Если мы посмотрим, был ли этот первый инстинкт, инстинкт власти, известен Фрейду, то обнаружим, что Фрейд зафиксировал его под названием «влечения Я». Но эти «влечения Я» влачат в его психологии довольно жалкое существование рядом с широко, слишком широко развернутым сексуальным моментом. В действительности же человеческая природа представляет собой поле жестокой и бесконечной борьбы между принципом Я и принципом инстинкта: Я — всецело граница, инстинкт — безграничен, и оба принципа обладают одинаковой властью. В известном смысле человек может считать своим счастьем, что он осознает лишь какой-то один инстинкт, и поэтому также благоразумно с его стороны избегать знакомства с другим инстинктом. Но если он познает другой инстинкт, то он пропал: тогда человек вступает в фаустовский конфликт. Гёте показал нам в «Фаусте», в I части, что означает принятие инстинкта, а во II части — что означает принятие Я с его зловещими глубинами. Все незначительное, мелочное и трусливое в нас отступает перед этим и сжимается; и для этого есть хорошее средство, а именно мы делаем открытие, что «другое» в нас есть некоторый «другой», и притом некоторый действительный человек, который мыслит, делает, чувствует и желает все то, что недостойно и вызывает презрение. Тем самым враг найден, и мы с удовлетворением начинаем с ним борьбу. Отсюда возникают тогда те хронические идиосинкразии, отдельные примеры которых для нас сохранила история нравов. Особенно прозрачный пример — это, как уже говорилось, «Ницше против Вагнера, против Павла» и т. д. Но повседневная человеческая жизнь буквально кишит подобными случаями. Этим остроумным способом человек спасается от фаустовской катастрофы, для которой у него, возможно, не хватает ни мужества, ни сил. Но целостный человек знает, что даже его злейший враг, и даже множество их, не может тягаться с одним самым опасным соперником, а именно с его собственным «другим», который «живет в сердце». Ницше имел Вагнера в себе. Поэтому он завидовал ему из-за «Парсифаля»; хуже того, он, Савл, имел в себе также Павла. Поэтому Ницше стал носителем стигм духа; ему, подобно Савлу, пришлось пережить христианизацию, когда «другой» внушил ему «Ессе homo». Кто «пал перед крестом» — Вагнер или Ницше?
Судьбе было угодно, чтобы как раз один из первых учеников Фрейда, Альфред Адлер(2 Ober den nervosen Charakter, 1912.), обосновал точку зрения на сущность невроза, которая базируется исключительно на принципе власти. Довольно интересно и даже по-особому увлекательно наблюдать, насколько по-разному выглядят те же самые вещи при противоположном освещении. Заранее оговаривая основную противоположность, я хотел бы сразу упомянуть о том, что у Фрейда все представлено в качестве строго каузальной последовательности, вытекающей из предшествующих фактов, у Адлера же, напротив, все представляет собой обусловленную целью упорядоченность. Возьмем простой пример. Одну молодую даму начинают мучить приступы страха. Ночью с душераздирающим криком просыпается она от какого-то кошмарного сна, никак не может успокоиться, прижимается к своему мужу, умоляет его не бросать ее, хочет снова и снова слышать от него, что он, конечно же, ее любит и т. п. Постепенно из этого развивается нервная астма, при- ступы которой случаются и днем.
Фрейдовский метод требует в таком случае немедленно углубиться в изучение внутренней каузальности картины болезни. Каково было содержание первых кошмарных снов? На нее нападали дикие быки, львы, тигры, злодеи. Что в связи с этим приходит пациентке на ум? Следующая история, которая .однажды произошла с ней, когда она еще не была замужем. Она отдыхала на одном из курортов в горах, много играла в теннис, заводила обычные знакомства. Там оказался один молодой итальянец, игравший в теннис особенно хорошо, а вечерами показывавший свое умение играть на гитаре. Завязался безобидный флирт, приведший однажды к прогулке при луне. Тогда «неожиданно» прорвался темперамент итальянца, к огромному испугу ничего не подозревавшей девушки. При этом «он так на нее смотрел», таким взглядом, который она никогда не могла забыть. Этот взгляд преследует ее до сих пор даже во сне; даже дикие звери, преследующие ее, смотрят так же. Действительно ли этот взгляд исходит только от итальянца? Об этом мы узнаем из другой реминисценции. Когда пациентке было около 14 лет, она в результате несчастного случая потеряла отца. Отец был человеком светским и много путешествовал. Однажды, незадолго до своей смерти, он взял ее с собой в Париж, где они, между прочим, посетили и «Folies Bergeres». Там произошло нечто, что произвело в то время на нее неизгладимое впечатление: при выходе из театра к ее отцу невероятно наглым образом внезапно прижалась какая-то размалеванная особа. Она испуганно взглянула на отца, не зная, что же он будет делать,— и увидела тот же самый взгляд, тот же звериный огонь в его глазах. Это неизъяснимое Нечто преследовало ее тогда день и ночь.