Страница 48 - Психология субъективной семантики - Е.Ю. Артемьева

Институт усовершенствования учителей, г. Екатеринбург

Уверен, что все участники этой конференции сохраняют очень теплые и светлые воспоминания о Елене Юрьевне как человеке, личности. Можно пожелать каждому, чтобы его так­же с душевно теплотой вспоминали по прошествии многих лет после кончины такое количество людей по всей стране и за рубежом. И к этому чувству легкости и радости при воспомина­нии о Елене Юрьевне до сих пор примешивается чувство горе­чи от ощущения того, что слишком рано ушла она из этого мира.

Но она продолжает жить в памяти многих, продолжая вли­ять на нас в качестве образца и модели отношения к людям, профессиональной деятельности, трудностям, общению и от­дыху. Я хочу поделиться своим ощущением Елены Юрьевны какой она сохранилась в моей памяти и чувствах.

Воистину, первое впечатление бывает столь далеким от того, которое складывается у тебя о человеке потом. Будучи стулентом-

первокурсником я однажды увидел ее поднимающейся по лест­нице факультета наверх. Очень полная, явно с трудом преодолева­ющая ступеньки, раскрасневшаяся и вспотевшая. Для моего стороннего взгляда 17–18-летнего мальчишки, переполненного энергией и воодушевлением от поступления в МГУ и восторженно-упоенно отдающегося перспективам познания и полета впе­ред, эта картина показалась чрезвычайно дисгармоничной, не соответствующей самому духу жизни и активного устремленного движения факультета и университета! Хотя и с некоторыми уко­рами совести, но я ощутил тогда антипатию к этой еще незнако­мой мне женщине, подумав, что она совершенно случайно по тем или иным причинам оказалась здесь: уж больно не увязыва­лась, не соответствовала она в моем восприятии всей окружаю­щей обстановке.

Куда что уходит! Так получилось, что достаточно скоро я ближе познакомился с Еленой Юрьевной, став членом НСО, которое она курировала, участвовал в работе ЛПШ и ЗПШ, часто бывал у не дома и общался с ней. Куда что уходит! Глав­ным моим впечатлением от Елены Юрьевны в этих многочис­ленных ситуациях было и остается чувство удивительной легкости, живости, гибкости – и ума, и чувств, и, как это ни поразительно, – ее движений. Очень скоро ее физическая пол­нота и стесненность движений оказались для меня настолько фоновыми, периферийными, незначимыми и незамечаемыми особенностями этого человека. По своему духу, психологичес­кому темпу и состоянию она, бесспорно, была удивительно динамичным, легким и гибким человеком.

Другой важнейшей ее характеристикой – в моем восприятии – являлось (поймал себя на том, что сначала написал "являет­ся") человеколюбие, удивительная коммуникативность и спо­собность точнейшим и чутким образом настраиваться и понимать людей вокруг себя. Насколько я понимаю, круг ее общения был чрезвычайно широк, но в моих студенческо-аспирантских вос­поминаниях она осталась как общающаяся, прежде всего, с молодежью. И я хочу здесь поделиться своими впечатлениями от этого общения. Это был удивительный процесс. Елена Юрь­евна всегда очень уважительно и серьезно относилась к любому собеседнику – как к человеку, личности, индивидуальности, заслуживающей безусловного позитивного внимания и уважения. При этом она, с одной стороны, удивительно умела об­щаться на равных, своим вниманием и пониманием давая возможность каждому собеседнику почувствовать свою значи­тельность и значимость, а, с другой стороны, умела создать дух веселья и какой-то искрящейся радости – радости от самого процесса жизни и общения – когда любые темы и вопросы, включая самые серьезные научные гипотезы и проблемы или, подчас, драматические ситуации и события, обсуждались глу­боко и конструктивно, и, в то же время, как-то легко и светло! Ее способность неожиданно и парадоксально, подчас с юмо­ром, повернуть рассматриваемый вопрос, высветить незамечен­ную грань, "похулиганить" при рассмотрении даже очень серьезных тем была неподражаемой. "Я люблю безумные гипо­тезы", – эта ее фраза, сказанная мне при обсуждении моих проектов кандидатского исследования, очень гармонично увя­зывается для меня с серьезностью, глубиной и обоснованнос­тью ее подхода к любым – научным, профессиональным, межличностным или иным вопросам.

Думаю, что именно за эту ее молодость и живость духа и чувств, уважительное и равное отношение и, в то же время, парадоксальность и креативность любила и так стремилась к ней молодежь с факультета!

Для меня она остается живым, очень живым и светлым че­ловеком, со своим удивительным умом, чуткостью, добротой, ранимостью – не столько реагирующей на болезненное для себя, сколько на болезненное для людей вокруг, и стремящейся по­ддержать, ободрить, помочь справится с возникшими затрудне­ниями. И очень мужественным человеком, умеющим полноценно жить до конца, и несмотря ни на что. И в моем восприятии она всегда приветствует жизнь своей радостной искрящейся, сол­нечно-светлой улыбкой!

Ю. К. Корнилов

Ярославский государственный университет

Мы познакомились с Е. Ю. Артемьевой в 1972 году, а в 1973 в Алма-Ате обнаружилось нечто общее в наших научных интересах. Это, например, специфика описания трудновербализуемых объектов, особенности того опыта, который потом она называ­ла следами деятельности. В 1975 году я был на повышении ква­лификации в МГУ. Мне повезло. Я застал еще многих легендарных психологов того времени: слушал лекции Б. В. Зейгарник и А. Р. Лурия, решал проблемы своего факультета с А. Н. Леонтьевым, бывал в гостях у О. И. Никифоровой, по сво­ей инициативе ходил на спецкурсы Ю. К. Стрелкова и Т. В. Ахутиной. И, все-таки, основной процесс повышения моей квалификации проходил на ул. Бакинских комиссаров в науч­ном центре Е. Ю. Артемьевой, где встречались ученые разных возрастов и поколений и где обсуждались новейшие результаты исследований, шли острые дискуссии по самым злободневным проблемам психологии.

Наши разговоры и споры с Еленой Юрьевной перешли в переписку, которая была весьма интенсивной и не прекраща­лась все последующие годы. За эти многие годы стало естествен­ным и привычным писать Елене Юрьевне, делиться с ней своими идеями, мыслями, впечатлениями и оценками... Отлич­но помню день ее похорон, все, что происходило, кто был и как вел себя. Унылый день, страшный своей обыденностью, будничностью всего происходящего. А настоящий шок я испы­тал лишь позднее, когда ехал в электричке к себе в Ярославль и мысленно по старой привычке составлял письмо Артемьевой о событиях прошедшего дня и когда вдруг осознал, что письма теперь писать некому.

Я попытался перечитать 6 – 7 ее писем. Мне хотелось уточнить некоторые детали, о которых я собирался написать, но помнил их лишь приблизительно. Получилось все иначе. Я читал ее письма до самой ночи, но в итоге ничего не нашел. А вместо этого в какой-то мере воссоздалась атмосфера факультета тех лет, но, главное, – тех людей и тех событий, которые заполняли тогда дни и ночи "штаба" на "Бакинских комиссарах".

Прежде всего, Елена Юрьевна была человеком факультета. Она гордилась своим факультетом и своей принадлежностью факультету. Она жила его радостями и бедами. Особенно важны­ми она считала преданность и верное служение науке психоло­гии, что, по ее мнению, было неотъемлемой чертой всех и каждого на психологическом факультете МГУ.

Сама Елена Юрьевна в разные годы своей работы имела много разных поручении. Среди них выделяется курирование НСО, которому она тогда отдавала всю душу. Вот сентябрь 1980 года. "Сегодня мои притихшие НСОшники вместе со мной, тесно прижавшись друг к другу, сидели на полу леонтьевской комна­ты и слушали запись его рассказа о первой психологической школе. Невозможно слушать его придыхание, характерный сме­шок и т.п. Невозможно! И горечь последних слов о том, что школы меняются, они совсем другие, и если мы хотим, нет, не вернуться к первым, а достичь эффекта первых, то эволюцион­ным путем этого не достичь, нужны революционные действия... И дальше она размышляет над принципами работы школы, над теми высокими задачами, которые ставил Алексей Николаевич.

А вот март 1984 года. "Высосали меня школы куда больше, чем даже вчера казалось... И причины выискать не могу. Как-то почувствовалось (именно почувствовалось, а не понялось) вся сложность леонтьевской школьной идеи: Вчера я пробовала одно­временно сравнивать с группами мозгового штурма и с F-группами. Но это дает довольно очевидные поверхностные различия. А вот когда занялась типизацией школ (программные, обучаю­щие и эмпатийные) в зависимости от жесткости предваритель­ного программирования (степени импровизированности) и состава руководителей, понялось, что эмпатийные (Леонтьевские, мои и ничья ЗПШ–84) совсем особые. Их механизм как раз и связан с отсутствием предварительной программы и за­мыканием на единственного руководителя (ЗПШ, если честно, Володина). Я, кажется, уже вижу этапы этого "стягивания" уча­стников, цементированности сплоченной группы... Пришлось испытать на своей шкуре действие этого механизма... Мне пред­стоят мучительные размышления, имею ли я право руководить школой дальше. Думаю, что и Леонтьеву не всегда удавалось уходить от расплаты".

Е. Ю. Артемьева считала себя исследователем научной шко­лы А. Н. Леонтьева, исповедовала дух (а не букву) его идей. Она не только основательно знала его работы. Судя по некоторым упоминаниям, она имела долгие доверительные беседы с Алек­сеем Николаевичем, понимавшим важную роль ее исследова­ний. Елена Юрьевна, конечно, была права, считая, что столь, казалось бы, разные авторы, как С. Д. Смирнов, А. Г. Шмелев,

Ю. К. Стрелков или В. Ф. Петренко – представители единой ле­онтьевской научной школы.

Может быть, наибольшее удивление у многих вызывала не­вероятная работоспособность Елены Юрьевны – даже в мучи­тельном 1987 году. Только давалась эта работоспособность все с большим трудом, становясь непосильной. В апреле 1987 г. она пишет: "Вот умру или с ума сойду – и даже не удивлюсь этому. Тонет мой кораблик, густо переполненный пассажирами". Она перечисляет всех приходивших к ней сегодня за помощью со своими делами и после 12 человек сбивается со счета.

Она успевала невероятно много, т.к. обладала удивительным талантом – чутьем, чувством математической организованнос­ти материала, как бы ощущала внутренние закономерности, скрытые от остальных. Вот декабрь 1983 г. "Еще за полчаса до семинара я думала..., что мне просто нечего рассказывать.... Вдруг все встало на место. Был найден ракурс – и все увязалось в один узелок. Я рассказывала о нашей с Виталиком модели коммуницирования идеи, вдруг находя задачи в клинике, вдруг осознав возможность интерпретации уже сделанного в новых совсем терминах...". И тут же на семинаре она предложила со­вершенно новый метод математической обработки материала.

В другом письме она пишет: "Надо быть притворщицей, что­бы не знать, что это варево, готовящееся где-то в глубинах, уже готово к употреблению". Вот почему так интересны ее пред­сказания о "прямой трансляции смыслов", о близкой отмене "жестких инструкций" при проведении экспериментов.

Мир, в котором жила Елена Юрьевна, был полуфантастичес­ким, и бытовая, и научная его стороны легко уживались между собой и вместе с этой загадочностью и фантастичностью обнару­живали удивительное единство. Вот октябрь 1983 года. "Странные делаются дела. Ощущение большой густоты событий, отклонения от их равномерности, их распределения по временной оси, стран­ного их разворота". И множество всяческих примеров, случаев, совпадений... Вот Колесник дарит ей старую математическую кни­гу, о которой она думала в последние дни, мечтала прочитать. "Вчера ночью мне снилось, что я читаю ее. Такое ощущение, что дом наш, команда наша притягивает события, что мы искривили пространство – оно уже не изометрично, не эквипотенциаль­но..., ощущение измененности законов мира...".

5 декабря 1983 года. "Я удивляюсь: когда мне требуется ка­кая-нибудь информация или какая-нибудь ориентировка, судь­ба преподносит ее на блюдечке. Такое непреходящее ощущение, будто ко мне притягивает события: я вне их, лежу себе непод­вижным островом, а они обтекают меня".

"И даже когда отключился телефон, вышел из строя телеви­зор, не работает кран на кухне и машинка совсем не печатает, "чувствую себя очень странно в тишине". Чудится, что я отси­живаюсь на нелегальной квартире и ко мне должны прийти связ­ные. А может быть, и не придут... Ничего, переживу. Лишь бы не обнаружили. Кто обнаружит?".

Я уже как-то писал, что она одновременно была и русская, и казачка, и польских гордых кровей, ее "узнавал" М. Сарьян, т.к. встречал в Париже в 1920 году. "Я действительно прибалтийка и "действительно" эстонка. Когда мы ехали в автобусе, вошла женщина... При полном несходстве черт это было мое лицо: то же возгорание улыбки, то же – прыгающее от тупости к живости – выражение глаз и т.д. Эстонка. Мы спросили" (лето 1981 года).

Но мир этот артемьевский всегда удивительно светлый и красивый. Вот скучное здание гостиницы, где проходила кон­ференция: стандартное, унылое, квадрат, разлинеенный в клет­ку, на открытом берегу водоема. А у нее: "наш замок, плывущий в небо среди пестрых георгин и настурций, таинственно глядя­щий в озеро, с чудесами неожиданных фонтанов и дерзко вы­бежавших за опушку молодых сосенок". Когда уезжали в Минск, "и озеро, лес, дорога, золоченые остывающим солнцем, вхо­дили в нас, чтобы уже не отпустить".

Она сама понимает, что "вынужденная замкнутость сущест­вования" украшается "все более утончающимися ритуалами, и реакциентированием на внутреннее, личное, созданием искус­ственной, все более изысканной и символической среды". Но каким нужно быть человеком, чтобы в своем воображении, из очень невеселого быта создавать такую невероятную красоту.

Вот май 1984 года. "Мои цветники в этом году особенно эк­зотичны, до вычурности и таких резких контрастов, что они уже на грани разрушения гармонии.

Острогранная зеленая ваза с полутораметровыми стеблями роз, несущими в ворохе глянцевых листьев лепестки такой удивительно чистой расцветки, что они кажутся даже не символом нежности (обеспеченной страданиями, упорной нежности – так тверды лепестки), а самим ее существом.

И тяжелая керамическая ваза, скорее плошка, с тонкими-тонкими, почти нематериализованными веточками берез, где нежность листьев – слабая, готовая отступить, растаять. Но листики все однозначно ориентированы – храбрые стрелочки самоотверженности ".

И – последнее. Елена Юрьевна жила в мире веселом. Самые простые и невинные истории с ней или ее друзьями и знако­мыми слегка подправлялись и мгновенно становились фантасти­ческими или загадочными, веселыми или смешными, а часто – и то, и другое вместе. И вот уже студент читает мысли А. Р. Лурия (и все пугаются); знаменитые математики бегают в пыли по железнодорожным путям, попадая в нелепые ситуации; аспи­рантка заставляет испытуемых нюхать руководителей заводов (такая здесь методика!). Знаменитые ученые и поэты, артисты и художники живут и действуют в этом загадочном и прекрасном мире.

Иногда я думаю: а если бы мне не повезло познакомиться и подружиться с Е. Ю. Артемьевой?