Приветственная речь во франкфуртском Доме Гёте - Фрейд об искусстве - Автор неизвестен

Труд всей моей жизни был подчинен одной-единственной цели. Я наблюдал тон­кие расстройства психической деятельности у здоровых и больных и хотел, опираясь на их признаки, открыть — или, если хотите, разгадать, — как устроен аппарат, обслу­живающий эту деятельность, и какие силы в нем взаимодействуют и противодейству­ют. То, что мы — я, мои друзья и коллеги — могли узнать на этом пути, казалось нам важным для построения психологии, позво­ляющей понять нормальные и патологичес­кие процессы как части одного и того же естественного развития событий.

Ваша неожиданная для меня награда отзывает меня из такой ограниченности. Вызывая к жизни образ великого универ­сального гения, родившегося в этом доме, прожившего в этих комнатах свое детство, она как бы призывает оправдаться перед ним, задает вопрос о том, как он повел бы себя, если бы его внимательный к лю­бому новшеству в науке взгляд упал и на психоанализ.

Своей многосторонностью Гёте очень похож на Леонардо да Винчи, великого ма­стера Ренессанса; подобно ему, он был ху­дожником и исследователем. Но образы людей никогда не могут повториться, нет недостатка в глубоких различиях и между этими двумя гениями. В натуре Леонардо да Винчи исследователь не уживался с ху­дожником, он мешал ему и в конце концов, видимо, подавил его. В жизни Гёте обе индивидуальности уживались друг с дру­гом, время от времени преобладая одна над другой. Можно сказать, что расстройство Леонардо связано с той задержкой в раз­витии, которая удалила из сферы его интересов все эротическое, а заодно и психо­логию. В этом пункте сущность Гёте смог­ла развернуться свободнее.

Думаю, Гёте не отверг бы, как многие наши современники, психоанализ за его не­приемлемый образ мыслей. Он сам в неко­торых случаях приближался к психоанали­зу, а в его представлениях было много та­кого, что мы с той поры сумели подтвер­дить, а некоторые взгляды, из-за которых нас подвергли критике и насмешкам, каза­лись ему само собой разумеющимися. Так, например, ему была хорошо известна без­условная сила первых эмоциональных свя­зей человека. Он прославлял их в Посвяще­нии к «Фаусту», в поэтических фразах, ко­торые мы могли бы повторять при каждом случае психоанализа:

Вы снова здесь, изменчивые тени, Меня тревожившие с давних пор, Найдется ль, наконец, вам воплощенье Или остыл мой молодой задор?

Вы воскресили прошлого картины, Былые дни, былые вечера, Вдали всплывает сказкою старинной Любви и дружбы первая пора.

(Пер. Б. Л. Пастернака)*

Он давал отчет своим самым сильным любовным увлечениям, испытанным в зре­лом возрасте, обращаясь к своей возлюб­ленной: «О, ты была в былые времена моя сестра или моя жена».

Тем самым он не оспаривал неизбыв­ную склонность рассматривать лиц со­бственного семейного круга в качестве объ­екта.

Содержание сновидений Гёте описыва­ет весьма впечатляющими словами:

Все, о чем мы в вихре дум И не вспомним днем, Наполняет праздный ум В сумраке ночном.

(Пер. В. Левика)*

За этим очаровательным стихом мы уз­наем давно оцененное, бесспорное высказы­вание Аристотеля о том, что сновидения — это продолжение нашей душевной де­ятельности в состоянии сна, высказывание, совместимое с признанием бессознательно­го, которое впервые ввел психоанализ. Лишь загадка искажения в сновидениях не находит при этом решения.

В своем, может быть, наиболее выда­ющемся произведении «Ифигения» Гёте де­монстрирует нам трогательный пример ис­купления, пример освобождения страдаю­щей души от давления чувства вины, и этот катарсис осуществляется благодаря страст­ному излиянию чувств под благотворным влиянием дружеского соучастия. Да, он сам неоднократно пытается оказать психиатри­ческую помощь, например, тому несчастно­му, именуемому в письмах Крафтом, про­фессору Плессингу, о котором он рассказы­вает в «Campagne in Frankreich», а метод, который он применял, выходит за пределы католической исповеди ив характерных де­талях соприкасается с техникой нашего психоанализа. Один пример психотерапев­тического воздействия, в шутку приведен­ный Гёте, я хотел бы изложить здесь под­робно, потому что он, возможно, мало из­вестен и тем не менее очень характерен. Из письма госпоже фон Штайн (№ 1444 от 5 сентября 1785 г.):

«Вчера вечером я проделал психологи­ческий трюк. Гердер все еще была в сильней­шей ипохондрии в связи со всеми неприят­ностями, что приключились с ней в Карлс-баде. Это особенно касается соседки. Я за­ставил ее все рассказать мне и во всем ис­поведаться, в чужих злодеяниях и собствен­ных ошибках, с мельчайшими подробностя­ми и последствиями, а в конце концов от­пустил ей грехи и под этим соусов шутливо дал ей понять, что со всем этим покончено и брошено глубоко в морскую пучину. Она сама позабавилась над этим и теперь дейст­вительно излечена».

Гёте всегда высоко оценивал Эрос, ни­когда не пытался приуменьшить его мощь,

к его примитивным или шаловливым про­явлениям относился с неменьшим почтени­ем, чем к возвышенным, и, как мне кажет­ся, свою сущность выражал во всех его формах не менее решительно, чем в до-платоновские времена. Да, возможно, это всего лишь случайное совпадение, когда Гё­те в «Избирательном сродстве» применил к любовной жизни идею из круга химичес­ких представлений, связь, о которой свиде­тельствует само название психоанализа.

Я готов к упреку, что мы, психоанали­тики, лишились права находиться под по­кровительством Гёте, потому что оскорби­ли заслуженное им благоговение, пытаясь его самого подвергнуть психоанализу и низводя великого .человека до объекта аналитического исследования. Впрочем, я оспариваю прежде всего то, что это под­разумевает или означает низведение.

Все мы, почитающие Гёте, не имели ничего против стараний биографов, жела­ющих восстановить его жизнь по имею­щимся сведениям и записям. Но какой нам прок от этих биографий? Даже лучшая и са­мая полная из них не могла бы дать ответ на два вопроса, которые сами по себе ка­жутся достойными изучения.

Она не прояснила бы загадку чудесного дара, создающего художника, и не смогла бы помочь нам лучше постичь ценность и воздействие его работ. И все же такая биография несомненно удовлетворит нашу сильную потребность. Мы весьма отчетли­во ощущаем это, когда скудость историчес­ких преданий лишает данную потребность удовлетворения, например, в случае с Шек­спиром. Безусловно, нам всем неприятно, что мы все еще не знаем, кто на самом деле написал комедии, трагедии и сонеты Шекс­пира: необразованный сын страдфордского мещанина, достигший скромного положе­ния лондонского актера, или все же высоко­родный и прекрасно образованный, страст­ный, до некоторой степени деклассирован­ный аристократ Эдвард де Вер, семнадца­тый граф Оксфордский, потомственный Ве­ликий лорд Англии Чемберлен. Но что оп­равдывает потребность получить сведения об обстоятельствах жизни человека, чьи труды приобрели для нас такое значение? Вообще говорят, что это желание прибли­зить к нам такую личность как человека. Пусть будет так; итак, это потребность об­рести эмоциональную связь с такими людь­ми, поставить их в один ряд с отцами, учителями, примерами для подражания,

чье влияние мы уже испытали, в надежде, что эти личности будут такими же велико­лепными и восхитительными, как и их ра­боты, которыми мы располагаем.

И все-таки нам следует признать, что в игре присутствует еще один мотив. Опра­вдание биографа содержит также призна­ние. Биограф хочет не принизить, а прибли­зить героя. Но это значит сократить диста­нцию, отделяющую нас от него, т. е- дей­ствовать все же в направлении принижения. Л если мы больше узнаем о жизни великой личности, то неизбежно услышим о случа­ях, когда эта личность поступила не лучше, чем мы, и по-человечески действительно приблизилась к нам. Я тем не менее счи­таю, что мы признаем старания биографов правомерными. Наше же отношение к от-пам и учителям амбивалентно, ведь наше уважение к ним постоянно прикрывает ком­поненты вражды и сопротивления. Это пси­хологический рок, не поддающийся измене­нию без насильственного подавления исти­ны, и он должен распространяться на наше отношение к великим людям, чьи биогра­фии мы намерены исследовать.

Когда психоанализ ставит себя на служ­бу биографии, он, естественно, имеет право на то, чтобы с ним обращались не жестче, чем с самими биографами. Психоанализ может привести некоторые объяснения, ко­торые невозможно получить другими путя­ми, и выявить новые взаимосвязи в пере­плетениях, нити от которых тянутся к вле­чениям, переживаниям и работам худож­ника. Поскольку одной из важнейших функ­ций нашего мышления является психичес­кое овладение материалом внешнего мира, я полагаю, надо быть благодарными пси­хоанализу, который, будучи примененным к великому человеку, содействует понима­нию его великих достижений. Но я при­знаю, что в случае Гёте мы еще не многого добились. Это происходит оттого, что кро­ме открытого и признанного поэта Гёте, несмотря на изобилие автобиографических записей, существует Гёте, тщательно оку­тывавший себя тайной. И здесь мы не мо­жем не вспомнить слова Мефистофеля:

Все лучшие слова, какие только знаешь, Мальчишкам ты не можешь преподнесть.