ПРОЩАЙТЕ! (Париж. 1 марта 1849). - С того берега - А.И. Герцен - Сочинения и рассказы

 Наша разлука продолжится ещё долго, — может, всегда. Теперь я не хочу возвратиться, потом не знаю, будет ли это возможно. Вы ждали меня, ждете теперь, надобно же объяснить, в чём дело. Если я кому-нибудь повинен отчё­том в моём отсутствии, в моих действиях, то это, конечно, вам, мои друзья.

Непреодолимое отвращение и сильный внутренний го­лос, что-то пророчащий, не позволяют мне переступить границу России, особенно теперь, когда самодержавие, озлобленное и испуганное всем, что делается в Европе, ду­шит с удвоенным ожесточением всякое умственное движе­ние и грубо отрезывает от освобождающегося человечества шестьдесят миллионов человек, загораживая последний свет, скудно падавший на малое число из них, своей чёр­ною, железною рукой, на которой запеклась польская кровь. Нет, друзья мои, я не могу переступить рубеж этого царства мглы, произвола, молчаливого замиранья, гибели без вести, мучений с платком во рту. Я подожду до тех пор, пока усталая власть, ослабленная безуспешными усилиями и возбуждённым противодействием, не признает чего-нибудь достойным уважения в русском человеке!

Пожалуйста, не ошибитесь; не радость, не рассеяние, не отдых, ни даже личную безопасность нашёл я здесь, да и не знаю, кто может находить теперь в Европе радость и отдых, отдых во время землетрясения, радость во время отчаянной борьбы. Вы видели грусть в каждой строке моих писем; жизнь здесь очень тяжела, ядовитая злоба приме­шивается к любви, жёлчь — к слезе, лихорадочное беспо­койство точит весь организм. Время прежних обманов, упований миновало. Я ни во что не верю здесь, кроме в кучку людей, в небольшое число мыслей да в невозмож­ность остановить движение; я вижу неминуемую гибель старой Европы и не жалею ничего из существующего, ни её вершинное образование, ни её учреждения... я ничего не люблю в этом мире, кроме того, что он преследует, ничего не уважаю, кроме того, что он казнит, — и остаюсь... остаюсь страдать вдвойне, страдать от своего горя и от его горя, погибнуть, может быть, при разгроме и разрушении, к которому он несётся на всех парах. Зачем же я остаюсь?

Остаюсь затем, что борьба здесь, что, несмотря на кровь и слёзы, здесь разрешаются общественные вопросы, что здесь страдания болезненны, жгучи, но гласны: борьба открытая, никто не прячется. Горе побежденным, но они не побеждены прежде боя, не лишены языка прежде, чем вымолвили слово; велико насилие, но протест громок; бойцы часто идут на галеры, скованные по рукам и ногам, но с поднятой головой, с свободной речью. Где не погибло слово, там и дело ещё не погибло. За эту открытую борьбу, за эту речь, за эту гласность я остаюсь здесь; за неё я отдаю всё, я, вас отдаю за неё, часть своего достояния, а мо­жет, отдам и жизнь в рядах энергического меньшинства, «гонимых, но не низлагаемых».

За эту речь я переломил или, лучше сказать, заглушил на время мою кровную связь с народом, в котором находил так много, отзывов на светлые и тёмные стороны моей души, которого песнь и язык — моя песнь и мой язык, и остаюсь с народом, в жизни которого я глубоко сочувствую одному горькому плачу пролетария и отчаянному мужеству его друзей.

Дорого мне стоило решиться... Вы знаете меня... и по­верите. Я заглушил внутреннюю боль, я перестрадал борьбу и решился не как негодующий юноша, а как чело­век, обдумавший, что делает, сколько теряет... Месяцы целые взвешивал я, колебался, и, наконец, принёс всё на жертву Человеческому достоинству, Свободной речи.

До последствий мне нет дела, — они не в моей власти, они скорее во власти своевольного каприза, который за­былся до того, что очертил произвольным циркулем не только наши слова, но и наши шаги. В моей власти было не послушаться, я и не послушался.

Повиноваться противно своему убеждению, когда есть возможность не повиноваться, — безнравственно. Страда­тельная покорность становится почти невозможной. Я при­сутствовал при двух переворотах; я слишком жил свобод­ным человеком, чтоб снова позволить сковать себя; я испы­тал народные волнения, я привык к свободной речи и не могу сделаться вновь крепостным, ни даже для того, чтоб страдать с вами. Если б ещё надо было умерить себя для общего дела, может, силы нашлись бы; но где на сию ми­нуту наше общее дело? У вас дома нет почвы, на которой может стоять свободный человек. Можете ли вы после этого звать?.. На борьбу — идём! на глухое мученичество, на бесплодное молчание, на повиновение — ни под каким видом! Требуйте от меня всего, но не требуйте двоедушия, не заставляйте меня снова представлять верноподданного, уважьте во мне свободу человека.

Свобода лица — величайшее дело; на ней — и только на ней, — может вырасти действительная воля народа. В себе самом человек должен уважать свою свободу и чтить её не менее, как в ближних, как в целом народе. Если вы в этом убеждены, то вы согласитесь, что остаться теперь здесь — моё право, мой долг; это единственный протест, который может у нас сделать личность; эту жертву она должна принести своему человеческому достоинству. Ежели вы назовете моё удаление бегством и извините меня только вашей любовью, это будет значить, что вы ещё не совер­шенно свободны.

   Я всё знаю, что можно возразить с точки зрения роман­тического патриотизма, и цивической натянутости; но я не могу допустить этих староверческих воззрений; я их пережил, я вышел из них и именно против них борюсь. Эти подогретые остатки римских и христианских воспоминаний мешают больше всего водворению истинных понятий о сво­боде, — понятий здоровых, ясных, возмужалых. По счастию, в Европе нравы и долгое развитие восполняют долею нелепые теории и нелепые законы. Люди, живущие здесь, живут на почве, удобренной двумя цивилизациями; путь, пройденный их предками в продолжение двух с половиною тысячелетий, не был напрасен, много человеческого выра­боталось независимо от внешнего устройства и официаль­ного порядка.

В самые худшие времена европейской истории мы встре­чаем некоторое уважение к личности, некоторое признание независимости, некоторые права, уступаемые таланту, гению. Несмотря на всю гнусность тогдашних немецких правительств, Спинозу не послали на поселение, Лессинга не секли или не отдали в солдаты. В этом уважении не к одной материальной, но и к нравственной силе, в этом невольном признании личности — один из великих челове­ческих принципов европейской жизни.

В Европе никогда не считали преступником живущего за границей и изменником переселяющегося в Америку.

У нас нет ничего подобного. У нас лицо всегда было по­давлено, поглощено, не стремилось даже выступить. Сво­бодное слово у нас всегда считалось за дерзость, самобыт­ность — за крамолу; человек пропадал в государстве, рас­пускался в общине. Переворот Петра 1 заменил устарелое помещичье управление Русью европейским канцелярским порядком; всё, что можно было переписать из шведских и немецких законодательств, всё, что можно было перенести из муниципально-свободной Голландии в страну общинно-самодержавную, всё было перенесено; но неписанное, нрав­ственно обуздывавшее власть, инстинктуальное признание прав лица, прав мысли, истины не могло перейти и не пере­шло. Рабство у нас увеличилось с образованием; государ­ство росло, улучшалось, но лицо не выиграло; напротив, чем сильнее становилось государство, тем слабее лицо. Европейские формы администрации и суда, военного и гра­жданского устройства развились у нас в какой-то чудовищ-вый, безвыходный деспотизм.

    Если б Россия не была так пространна, если б чужеземное устройство власти не было так смутно устроено и так беспорядочно выполнено, то без преувеличения можно ска­зать, что в России нельзя бы было жить ни одному человеку, понимающему сколько-нибудь своё достоинство.

Избалованность власти, не встречавшей никакого проти­водействия, доходила несколько раз до необузданности, не имеющей ничего себе подобного ни в какой истории. Вы знаете меру её из рассказов о поэте своего ремесла, императоре Павле. Отнимите капризное, фантастическое у Павла, и вы увидите, что он вовсе не оригинален, что принцип, вдохновлявший его, один и тот же не токмо во всех цар­ствованиях, но в каждом губернаторе, в каждом кварталь­ном, в каждом помещике. Опьянение самовластья овладе­вает всеми степенями знаменитой иерархии в четырнадцать ступеней. Во всех действиях власти, во всех отношениях высших к низшим проглядывает нахальное бесстыдство, наглое хвастовство своей безответственностью, оскорби­тельное сознание, что лицо всё вынесет: тройной набор, закон о заграничных видах, исправительные розги в инженерном институте, — так, как Малороссия вынесла крепост­ное состояние в XVIII веке; так, как вся Русь, наконец, поверила, что людей можно продавать и перепродавать, и никогда никто не спросил, на каком законном основании всё это делается, ни даже те, которых продавали. Власть у нас увереннее в себе, свободнее, нежели в Турции, нежели в Персии: её ничего не останавливает, никакое прошедшее; от своего она отказалась, до европейского ей дела нет; на­родность она не уважает, общечеловеческой образованности не знает, с настоящим она борется. Прежде, по крайней мере, правительство стыдилось соседей, училось у них; теперь оно считает себя призванным служить» примером для всех притеснителей, теперь оно поучает.

Мы с вами видели самое страшное развитие император­ства. Мы выросли под террором, под чёрными крыльями тайной полиции в её когтях; мы изуродовались под без­надёжным гнётом и уцелели кой-как. Но не мало ли этого? не пора ли развязать себе руки и слово для действия, для примера, не пора ли разбудить дремлющее сознание на­рода? а разве можно будить, говоря топотом, дальними и прямое слово едва слышны?

    Открытые, откровенные действия необходимы; 14-е декабря так сильно потрясло всю молодую Русь, оттого что оно было на Исаакиевской площади. Теперь не токмо площадь, но книга, кафедра — всё стало невозможно в России. Остаётся личный труд в тиши или личный протест издали.

    Я остаюсь здесь не только потому, что мне противно, переезжая через границу, снова надеть колодки, но для того, чтобы работать. Жить, сложа руки, можно везде; здесь мне нет другого дела, кроме нашего дела.

Кто больше двадцати лет проносил в груди своей одну мысль, кто страдал за неё и жил ею, скитался по тюрьмам и ссылкам, кто ею приобрёл лучшие минуты жизни, самые светлые встречи, тот её не оставит, тот её не приведёт в зависимость внешней необходимости и географическому градусу широты и долготы. Совсем напротив, я здесь по­лезнее, я здесь — бесцензурная речь ваша, ваш свободный орган, ваш случайный представитель.

Всё это кажется новым и странным только нам, — в сущ­ности, тут ничего нет беспримерного. Во всех странах, при начале переворота, когда мысль ещё слаба, а материаль­ная власть не обуздана, люди преданные и деятельные отъезжали, их свободная речь раздавалась издали, и самое это издали придавало словам их силу и власть, потому что за словами виднелись действия, жертвы. Мощь их речей росла с расстоянием, как сила вержения растет в камне, пущенном с высокой башни. Эмиграция — первый признак приближающегося переворота.

Для русских за границей есть ещё другое дело. Пора действительно знакомить Европу с Русью. Европа нас не знает; она знает наше правительство, наш фасад и больше ничего; для этого знакомства обстоятельства превосходны, ей теперь как-то не идёт гордиться и величаво завёртываться в мантию пренебрегающего незнания; Европе не к лицу надменное игнорирование России с тех пор, как она испытала мещанское самодержавие и алжирских казаков, с тех пор, как от Дуная до Атлантического океана она побывала в осадном положении, с тех пор, как тюрьмы, галеры полны гонимых за убеждения... Пусть она узнает ближе народ, которого отроческую силу она оценила в бою, где он остался победителем; расскажем ей об этом мощном и неразгаданном народе, который втихомолку образовал государство в шестьдесят миллионов, который так крепко и удивительно разросся, не утратив общинного начала, и первый перенёс его через начальные перевороты государ­ственного развития; об народе, который как-то чудно умел сохранить себя под игом монгольских орд и немецких бюрократов, под капральской палкой казарменной дисци­плины и под позорным кнутом татарским, который сохра­нил величавые черты, живой ум и широкий разгул богатой натуры под гнётом крепостного состояния и в ответ на царский приказ образоваться ответил через сто лет гро­мадным явлением Пушкина. Пусть узнают европейцы своего соседа; они его только боятся,— надобно им знать, чего они боятся.

До сих пор мы были непростительно скромны и, созна­вая своё тяжкое положение бесправия, забывали всё хоро­шее, полное надежд и развития, что представляет наша на­родная жизнь. Мы дождались немца для того, чтоб реко­мендоваться Европе. Не стыдно ли? Успею ли я что сделать?.. Не знаю, — надеюсь! Итак, прощайте, друзья, надолго... давайте ваши руки, вашу помощь, мне нужно и то и другое. А там, — кто знает, чего мы не видели в последнее время! Быть может, и не так далёк, как кажется, тот день, в который мы соберёмся, как бывало, в Москве и безбоязненно сдвинем наши чаши при крике: «За Русь и святую волю!»

Сердце отказывается верить, что этот день не придёт, за­мирает при мысля вечной разлуки. Будто я не увижу эти улицы, по которым я так часто ходил полный юношеских мечтаний; эти дамы, так сроднившиеся с воспоминаниями, наши русские деревни, наших крестьян, которых я вспо­минал с любовью на самом юге Италии? . . Не может быть! Ну, а если? Тогда я завещаю мой тост моим детям и, уми­рая на чужбине, сохраню веру в будущность русского на­рода и благословлю его из дали моей добровольной ссылки!

Париж, 1 марта 1849 г.