5.3. Пределы юридической ответственности - Введение к изучению философского наследия Фуко - Неизвестен - Философы и их философия

Центральной темой в спорах между судьями и психиатрами был вопрос о том, каким образом и когда безумие смягчает юридическую ответственность. Закон минимально касался темы соотношения безумия и преступления, но и этот минимум, как считали, был достаточно неопределенным, что позволило образоваться широкой территории для разногласий.

Статья 64 Кодекса Наполеона (1810) была единственным наиболее значительным статутом, касающимся темы криминального безумия во французском уголовном праве. Она трактовала уголовную ответственность и безумие как несоразмерные состояния, и останавливалась на этом. Закон 1832 года о смягчающих вину обстоятельствах позволял судьям в некоторых случаях индивидуализировать приговор посредством видоизменения наказания, которое предусмотрено в законе. Указывалось на неопределенность “ментального состояния” как основание для видоизменения. В общем, поскольку эти две статьи существовали, считалось, что они способствовали “приобретению шанса для введения медицинского эксперта в судебный процесс” во Франции.

В Англии прецедент МакНагтена обладал законо-подобным статусом. Критерии, которые выдвигались в этом статуте, были более развернутыми, чем во Французском кодексе, но они все еще оставляли много места для споров. Этот акт устанавливал, что

каждый человек находится в полном здравии и обладает достаточной степенью рассудительности, чтобы нести ответственность за свои преступления, до тех пор пока не будет доказано обратное ... и ..., чтобы прибегнуть к защите на основании безумия, должно быть ясно доказано, что во время совершения деяния, обвиняемая сторона пребывала в расстройстве, выразившемся в дефекте рассудительности, либо заболевании разума, и не сознавала суть и качество деяния, которое она совершила; а если и сознавала, то не знала, что то, что было содеяно, было порочно. Порядок постановки последней части вопроса судом присяжных в таких случаях, в общем, сводится к одному, знал ли обвиняемый во время совершения действия различие между правильным и порочным…

Способы, которыми, с одной стороны, эксперты-психиатры и, с другой стороны, судьи использовали объяснительные возможности, которые приоткрывал для них закон, имели тенденцию значительно различаться между собой. Тем не менее, разделение между двумя профессиями было не всегда четко. Некоторые доктора держали сторону судей и правоведов, считавших, что медицинская экспертиза не должна вмешиваться в юридический процесс, или же, что она должна ограничиваться чисто физиолого-анатомическими вопросами. Имелись также юристы, которые — по убеждению или ввиду исполнения ими роли адвоката — обратились к психиатрической экспертизе. В общем, однако, стратегические позиции психиатров и юридических экспертов, кажется, были достаточно четко зафиксированы.

Для представителей правовой системы, безумие было чем-то таким, что обыватель — более точно, член суда присяжных — мог бы вполне хорошо распознать без всякой помощи эксперта. На практике, оправдательные приговоры были приняты на этом основании, и большинство судей все еще находило этот подход надежным. Они часто рекомендовали позицию “здравого смысла” суду присяжных. Когда безумие не было очевидно с самого начала, детальный опрос должен был достаточно точно установить, был ли обвиняемый сумасшедшим или нет. Этот взгляд также предопределялся Прецедентом МакНагтена, который устанавливал, что “обычный метод ... должен был оставить на суд присяжных вопрос, имеет ли обвиняемая сторона достаточную степень рассудительности, чтобы сознавать, что совершенное деяние было порочно: и, как мы правомерно полагаем, этот метод должен сопровождаться соответствующими наблюдениями и объяснениями, как того могут требовать обстоятельства каждого конкретного случая”. Этот статут последовательно низводил “медицин­ского человека” до роли маргинального персонажа в судебных процедурах.

Психиатры редко обращались к тонким теоретическим аргументам, чтобы противостоять тактике здравого смысла судей. Прежде всего, они предпочитали обращаться к своему профессиональному опыту как чему-то такому, что позволяло им обнаружить более обманчивые и опасные формы безумия. Это было именно то, что делал Вастель в случае Ривьера. Он был не способен произвести впечатление на суд своей академической образованностью, так как психиатрии еще не существовало как ясно очерченной академической специальности. Медицинское светило, на которое ссылался Вастель, как на “превосходный авторитет в области судебной медицины”, доктор Орфила не был даже психиатром. Более того, Вастель не проводил никаких экспериментов, и, как кажется, даже не исследовал Ривьера. И при этом он не имел в своем распоряжении многих теоретических понятий. “Диагноз” Вастеля основывался главным образом на списке “симптомов”, которые были напрямую установлены из свидетельств соседей Ривьера. Его тактика напоминала те выступления врачей в суде Олд Бейли в Лондоне, что несколько раз имели место ранее. Согласно Джоулу Питеру Эйгену, который изучил оправдательные приговоры в случаях безумия в Олд Бейли между 1760 и 1815 годами,

структура медицинского утверждения до 1815 года отличалась исключительной скудостью технических терминов, особым тайным жаргоном и обилием физикалистских образов. После того, как несколько соседей засвидетельствовали, что обвиняемый демонстрировал странное поведение, врач принял присягу и просто констатировал, что подсудимый действительно был не в ладах с рассудком.

Однако был один момент, который мог бы поколебать это равновесие в пользу психиатра, а именно, его практика в убежище. Используя эти возможности, доктор Вастель представил свой опыт убежища как фактор, который был пригоден, чтобы в заявлении неоднократно аттестовать Ривьера как безумца. Парижские эксперты также обратились к этой тактике. После перечисления особенных свойств Ривьера они гипотетически поместили его в такую обстановку, которой он по праву принадлежал, то есть где “посетитель, кто бы он ни был, ни на мгновение не стал бы воображать о том, что этот человек владеет собственным рассудком; и никакой судья, ни один судебный чиновник, ни на мгновение не стали бы рассуждать о его освобождении”. Изобретательность этого аргумента покоится на том факте, что она в целом не отбрасывает здравый смысл; вместо этого она черпает из некой сферы институционально оформленного здравого смысла: внутри мира убежища, в этой полностью психиатризированной обстановке, любой мог бы опознать безумие, в чем бы оно ни проявлялось. Не говоря уже о том, что все больше руководство убежищами предоставлялось специализированным докторам, и все больше они становились изолированными от внешнего мира (и это было типичными тенденциями 19 столетия) — наиболее вероятно, что аргумент, подобный этому, мог убедить. К тому же еще, та же самая по существу тактика использовалась в английских судах.

Ключевой аргумент, который использовали судьи в полемике с психиатром, заключался в том, что судебная психиатрия делает уголовную ответственность условной и это ведет к угрозе общественному порядку. Чтобы противостоять этому, психиатры, не зная устали, подчеркивали собственное мнение о социальной ответственности. В деле Ривьера как Вастель, так и парижские доктора делали акцент и на гуманитаризации и на своем отношении к поддержанию общественного порядка.

Для представителей юридического аппарата также как и для закона, безумие по существу было сумасшествием (demence). Кроме того, безумие по определению было чем-то, что воздействует, прежде всего, на интеллект и рассудок. В случае Ривьера, прокурор расценил способность Ривьера логически отвечать и писать читаемые мемуары как знак его здравомыслия и ответственности. К тому же, Ривьер признавал свою вину, говоря, будто бы он планировал свое преступление заранее и дважды пытался совершить его, перед тем как это удалось. В традиционной интерпретации юридической ответственности, преднамеренность, или сколько-нибудь возможная способность рассчитывать свои действия, свидетельствовала в пользу здравомыслия, — даже когда эти расчеты производились неправильно. Это самое весомое доказательство способности рассуждать и, следовательно, здравомыслия и юридической ответственности, свидетельствовало о существовании преднамеренного мотива. И поэтому ничего удивительного не оказалось в тексте постановления обвинительного акта по делу Ривьера: “Эти преступления, которые он продумал, рассчитал, подготовил и полностью удостоверил собственными словами, и полное сознание того, что он делал, и его положения ...”