VII. Жертва

     “Восхваляю вам мою смерть, свободную смерть, наступающую потому, что я этого желаю.

     Когда же мне пожелать ее?

     Имеющий цель и наследника желает смерть и в ту минуту, как она нужна для этой цели и для его наследника.

     И величайшим полднем будет тот момент, когда человек, стоя на середине своего пути, между человеком и сверхчеловеком, чествует путь свой к вечеру как высочайшую свою надежду — ибо путь этот ведет к новому утру.

     Тогда спускающийся благословит самого себя, радуясь, что он преходящий; и солнце познания его будет стоять на полудне.”

     Зигфрид превозмогает отца-Вотана и овладевает Брюнгильдой. Прежде всего он замечает ее коня, потом принимает ее за вооруженного мужчину. Он разрезает панцирь спящей (символически преодолевает ее). Увидав, что она женщина, его охватывает страх:

     “Ум мой мутится, голова кружится! Кого мне призвать на помощь как спасителя? Мать моя, мать! Вспомни обо мне!

     Это ли — страх? О, мать моя! И это — твое храброе дитя! Спящая жена научила его страху! Проснись, проснись, священная жена! —

     Так я выпью жизнь со сладчайших уст, хотя бы мне и пришлось потом умереть!”

     В следующем за этим дуэте призывается мать:

     “О, слава матери, родившей меня” и т. д.

     Особенно замечательно признание Брюнгильды:

     “Когда бы ты знал, о радость мира, как я всегда любила тебя! Ты был моей сокровенной мыслью, ты был моей заботой. Тебя, нежного, я питала до твоего зачатия. До твоего рождения защищал тебя мой щит.” ¹²⁸

     Это место драмы ясно указывает на предсуществование героя и Брюнгильды, его матери-жены.

     Зигфрид подтверждает это словами:

     “.Так мать моя не умерла? Она, милая, лишь спала?”

     Брюнгильда объясняет герою imago матери, символ умирающей и стремящейся к воскресению libido, как собственное его хотение:

     “Я превращаюсь в тебя самого, когда ты любишь меня блаженную.”

     Следующими словами она возвещает великую тайну вновь вошедшего в мать, для возрождения, Логоса:

     “О Зигфрид, Зигфрид! Побеждающий свет! Тебя я всегда любила! Ибо во мне одной затлелась мысль Вотана!

     Мысль, которую я никогда не могла высказать! ¹²⁹ Которую я не думала, а лишь чувствовала; за которую я сражалась и боролась, о которой я спорила. Из-за нее я противилась и тому, в ком она возникла ^1З0. Мысль эту я искупила,¹³¹ за нее меня связали наказанием, за то, что я не думала ее, а лишь ощущала! Ибо мысль эта — о, если бы ты мог разрешить ее! Была ли она для меня лишь любовью к тебе?”

     Следующие за этим эротические сравнения ясно указывают на мотив возрождения.

     Зигфрид: “Дивные воды волнуются предо мною. Всеми своими чувствами я ощущаю лишь ее, блаженную, зыблющуюся волну. Она отразила мое изображение, а теперь я сам горю желанием освежить в волнах сжигающий меня жар. Сам я, как есть, брошусь в поток ¹³² — о, если бы блаженно поглотили меня его волны” и т. д.

     Тут вполне развит мотив окунуться в материнской воде возрождения (крещение). В следующих словах Брюнгильды, жены-коня, уводящей мертвых в потустороннюю страну — находим намек на страшную мать-imago, мать героев, которых она научает страху:

     “Страшишься ли ты, Зигфрид — не страшишься ли ты дико неистовствующей жены?”

     Оргиастическое: “Убивай умирая” звучит в следующих словах Брюнгильды:

     “Погибнем смеясь, смеясь уничтожимся.”

     То же полное глубокого смысла противоположение находим в словах:

     “Сияющая любовь, смеющаяся смерть.”