7. САМОСОЗНАНИЕ » 2 страница

"Мне было около двенадцати, и мне приходилось идти в лавку отца через большой парк -это был долгий и скучный путь. К тому же, полагаю, я очень боялась. Я не любила этот парк, особенно когда темнело. Я начала играть в одну игру, чтобы скоротать время. Знаете же, как ребенком считают камни или становятся на стыки плит тротуара - короче, я напала на такой способ проведения времени. Меня поразило, что, если я достаточно долго смотрела на окружающую обстановку, я сливалась с ней, словно тут никого нет и я исчезла. Словно заставляешь себя почувствовать, что не знаешь, кто ты такая и где ты. Так сказать, слиться с обстановкой. Потом боишься этого, потому что это начинает происходить без какого-либо подстрекательства. Я просто шла по дороге и чувствовала, что сливаюсь с ландшафтом. Потом я пугалась и снова и снова повторяла свое имя, чтобы, так сказать, возвратить себя к жизни". Возможно, здесь кроется биологический аналог многих тревог, связанных с тем, что человек нарочит, неординарен, отличен от других или привлекает к себе внимание, когда защиты, используемые против подобных опасностей, зачастую состоят в попытках соединиться с человеческим ландшафтом, сделать как можно более трудным для кого-либо увидеть, чем человек отличается от всех остальных. Например, Оберндорф предположил, что деперсонализация есть защитное средство аналогичное игре, где играющий притворяется мертвым или непонимающим. Мы рассмотрим такие защиты более подробно в случае с Питером (глава 8).
Быть как все остальные, быть кем-то, отличным от себя, играть некую роль, быть инкогнито, анонимом, быть никем (психотически, притворяться, что не имеешь тела) - это защиты, которые при определенных шизоидных и шизофренических условиях доводятся до конца с большой тщательностью. Описанная выше пациентка испугалась, когда слилась с ландшафтом. Тогда она, по ее словам, "снова и снова повторяла свое имя, чтобы. Так сказать, возвратить себя к жизни". Здесь поднимается важный вопрос. По-моему, будет правильной догадкой предположить, что конкретная форма защиты против тревоги у этой девочки могла возникнуть только на шатком онтологическом основании. Надежно заложенное ощущение индивидуальности не так легко и не с такой готовностью можно утратить, как эта двенадцатилетняя девочка была способна терять свое в игре. Вероятно, эта самая онтологическая неуверенность, по крайней мере отчасти, вызвала ее тревогу в первый раз, а потом она воспользовалась источником слабости как путем побега. Уже было показано, как такой принцип действовал в случаях Джеймса, Дэвида, г-жи Д. и других. Сливаясь с ландшафтом, она теряла свою автономную индивидуальность, в сущности, теряла себя, и одному лишь ее "я" угрожало одиночество в сгущающихся сумерках в пустынном парке.
Более общее выражение этого принципа заключается в том, что, когда риск состоит в потере бытия, защитным средством является впадение в состояние небытия, однако с постоянной внутренней оговоркой, что впадение в небытие -всего лишь игра, простое притворство.
Тиллих пишет [46]: "Невроз есть способ избегания небытия путем избегания бытия". Беда заключается в том, что индивидуум может обнаружить, что притворство было притворным и что некоторым более реальным способом, чем он полагал, он действительно впал в то самое состояние небытия, которого так боялся, при котором он лишается ощущения автономии, реальности, жизни индивидуальности и в котором он может не найти точки опоры для возвращения "в" жизнь вроде простого повторения своего имени. В сущности, игра этой девочки вышла Из-под контроля именно так. Когда пациентка составляла свое жизнеописание, из которого взята приведенная выше цитата, она оставалась тяжело деперсонализированной уже в течение ряда лет.
В этой области все парадоксально. В главе 5 мы заявляли, что "я" как боится реальной жизненности, так и стремится к ней. Оно боится стать живым и реальным, поскольку страшится, что при этом тотчас же увеличится риск уничтожения. В этом парадоксе подразумевается "застенчивость". Наша девочка сливалась с ландшафтом. Кто-то, чересчур легко сливающийся с другими людьми (мы описали способы, которыми это происходит, в предыдущей главе), пугается тем самым потерять свою индивидуальность и использует осознание своего "я" как средство для того, чтобы остаться отстраненным и обособленным. На застенчивость начинают полагаться для того, чтобы помочь поддержать непрочную онтологическую уверенность индивидуума. Такое настойчивое утверждение осознания, особенно осознания "я", разветвляется во многих направлениях. Например, в то время как истерик, по-видимому, лишь рад стать способным забыть и "подавить" аспекты своего бытия, шизоидный индивидуум стремится сделать осознание себя как можно более обширным и напряженным.
Однако уже было отмечено, насколько наполнено враждебностью саморазглядывание, которому подвергает себя шизоид. Шизоидный индивидуум (и это еще более прило-жимо к шизофренику) не греется на солнце исполненного любви к себе эгоизма. Саморазглядывание совершенно неправильно считается одной из форм нарциссизма. В этом смысле ни шизоид, ни шизофреник не являются нарцис-систами. Как выражает это одна шизофреничка (см. ниже с. 217), ее обжигает яркий свет черного солнца. Шизоидный индивидуум существует под черным солнцем, дурным глазом собственного пристального разглядывания. Яркий свет его осознания убивает спонтанность, свежесть, он разрушает любую радость. Под ним все увядает. И все-таки он остается, хотя и глубоко н е будучи нарписсистом, принудительно озабочен непрерывным наблюдением за своими ментальными и (или) телесными процессами. На языке Федерна, он cathects свое эго-как-объект посредством mortido.
Сходное утверждение было сделано с различных точек зрения, когда ранее говорилось, что шизоидный индивидуум деперсонализирует взаимоотношения с самим собой. Он так сказать, превращает живую спонтанность своего бытия в нечто мертвое и безжизненное, инспектируя ее. Этим он занимаатся также и по отношению к другим и боится, что они сделают это по отношению к нему (окаменение).
Теперь мы в состоянии предположить, что в то время как он боится не быть мертвым и безжизненным -как утверждалось, он страшится реальной жизненности,- он также боится не продолжать осознавать самого себя. Осознание своего "я" все еще является гарантией, заверением его продолжающегося существования, хотя ему, возможно, приходится переживать смерть-в-жизни. Осознание объекта уменьшает его потенциальную опасность. Тогда сознание представляет собой своего рода радар, сканирующее устройство. Объект может ощущаться находящимся под контролем. Как и луч смерти, сознание обладает двумя основными свойствами - способностью превращать в камень (превращать себя или другого в вещи) и способностью пронизывать. Таким образом, если именно с такой точки зрения переживается взгляд других, существуют постоянные страх и негодование по поводу превращения тебя в чью-то вещь, пронизывания кем-то и ощущение нахождения во власти и под контролем кого-то другого. Значит, свобода состоит в недоступности. Индивидуум может попытаться предвосхитить эти опасности, превратив в камень другого. К сожалению, поскольку нельзя быть увиденным камнем, человек становится (так как другие были успешно сведены в его собственных глазах до положения вещей) единственной личностью, которая видит себя. Теперь процесс движется в обратном направлении с кульминацией в стремлении избавиться от омертвления и невыносимой самоосознанности, так что перспектива стать пассивной вещью, пронизываемой и контролируемой другим, может оказаться желанной. В подобных колебаниях не существует положения покоя, поскольку у индивидуума нет выбора между возможньми альтернативами.
Вынужденная озабоченность тем, чтобы быть увиденным или просто видимым, предполагает, что мы, должно быть, имеем дело с подспудной фантазией не быть увиденным или быть невидимым. Если, как мы поняли, видимость сама по себе может быть как преследующей, так и заверяющей, что человек все еще жив, то невидимость равным образом будет иметь двойной смысл.
"Застенчивая" личность поймана некоей дилеммой. Человек может нуждаться в том, чтобы быть увиденным и распознанным, для того чтобы установить ощущение реальности и индивидуальности. Однако, в то же самое время, другой представляет собой угрозу его индивидуальности и реальности. Обнаруживаются крайне слабые попытки, направленные на решение этой дилеммы с точки зрения тайного внутреннего "я" и поведенческой системы ложного "я", описанной выше. Джеймс, к примеру, чувствует, что "другие люди снабжают его существованием". Сам по себе он чувствует себя пустотой и никем: "Я не могу чувствовать себя реальным, если рядом никого нет..." Тем не менее он не может чувствовать себя непринужденно с другим человеком, поскольку ощущает себя "в опасности" вместе с другими, так же как и сам с собой.
Поэтому он вынужден искать общества, но никогда не позволит себе "быть самим собой" в присутствии других. Он избегает общественной тревоги, никогда реально не бывая с другими. Он никогда точно не говорит то, что имеет в виду, и не имеет в виду то, что говорит. Роль, которую он играет,-это всегда не совсем он сам. Он позаботится засмеяться, когда думает, что анекдот не смешной, и будет выглядеть скучным, когда позабавлен. Он заводит дружбу с людьми, которые ему в действительности не нравятся, и весьма холоден с теми, с кем он бы "действительно" хотел подружиться. Поэтому в действительности никто его не знает и не понимает. Он может безопасно быть самим собой только в изоляции, хотя и с ощущением пустоты и нереальности. С другими он играет в обдуманную игру притворства и двусмысленности. Его общественное "я" ощущается как ложное и поверхностное. Больше всего он стремится к возможности "момента распознания", но если бы такое случайно произошло и он "обнаружился", он оказался бы в замешательстве и панике.