О. Крышталь. Я И МЫ – СЦЕНАРИЙ ОПТИМИЗМА

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

Возникшие в детстве вопросы, связанные с необходимостью сосуществовать с идеей смерти, странно вели себя в моей голове: я никому их не задавал, как бы опасаясь узнать жестокую правду.

Все началось с любопытства: что лежит в могилах?

По мере внедрения в мое сознание атомистических идей, меня стало интересовать, сколько молекул воздуха, которым я дышу, побывало в легких моих предков, включая динозавров: есть ли хоть одна?

Сведения об изотопах привели меня к воображаемым экспериментам, которые позволили бы узнать, сколько во мне от кого.

Соответствующие размышления упирались какое-то время в систему парадоксов вроде бегуна в вечной погоне за черепахой. К примеру, я полагал, что если нагреть комнату и дать ей остывать, то почему бы ей навсегда не остаться чуть теплее соседних комнат?

Все эти соображения, как я теперь понимаю, были подсознательной попыткой обрести надежду в мистике вечных следов.

Парадокс разрешился, когда я стал изучать физику, и у меня сложилась картина всеобщего микроскопического дрожания, выражающегося в температуре вещей.

Оказалось совсем нетрудным представить, как дрожь молекул остывающего тела становится почти, а потом и совсем неотличимой от дрожи молекул окружающего мира. Весь фокус в том, что всё дрожит.

Прохладный трепет в виду смерти потеснился, чтобы с тех пор соседствовать с ощущением себя как части Вечного Всего, в котором каждая отдельная жизнь – ускоренное путешествие во времени, повторяющее путь от первой "живой" Молекулы к смерти.

Сначала – внутри утробы, где происходит смена животных царств, включая стадию, когда каждый из нас с хвостом.

После рождения путешествие продолжается внутри головы, повторяя историческую смену суеверий.

Путешествие заканчивается, когда личные суеверия приходят в "тепловое равновесие" с суевериями накопленного настоящего.

Доживание жизни – просто дрожь.

*   *   *

Вспомнив эту безрадостную термодинамику, я сейчас снова в страхе и недоумении.

Хотелось бы сказать

– Потому что меня осенила страшная догадка.

Но пришедшее на ум так же серо, как только бывает серой осень, нет в нем ни страшности, ни блеска – просто безнадежность и тоска.

Судите сами: я догадался, что объявись вдруг Бог, многие не захотят больше жить.

Не потому, что у грешников не хватит терпения ждать расплаты.

Не потому, что праведники поспешат в рай.

Для многих всякий и весь смысл жизни исчезнет, так как они увидят, что был этот смысл в непрестанно гревшей их дрожи

– Верю – не верю.

И вот, свободы верить и не верить больше нет.

Я спрашиваю себя,

– Сколько нас, таких?

И боюсь ответить, как хочется, потому что мой ответ был бы

– Все!

*   *   *

Тут как раз солнце выглянуло из-за туч на несколько секунд.

И никто мне не мешает поверить, что это знамение мне, что я верно догадался.

Судите сами: если бы ОН объявился и был над нами или среди нас, я точно бы знал, что пишу чепуху, и что тучам и солнцу до меня нет никакого дела, потому что вот ОН, вот они, а вот – я.

Скажу красиво:

– Я жив тем, что это только подозрение, что я лишь временно не пыль.

Прямой вопрос – братьям, сестрам и себе:

– Может ли Личность сосуществовать с Богом?

*   *   *

Я кинул мысленный взгляд на тот берег и понял, что им, на том берегу, ОН тоже мог не открыться.

Мне вспомнилось путешествие Гулливера в Лагнегг и его разочаровывающая встреча с бессмертными.

Пользуясь случаем, передаю привет г-ну Свифту.

Если у него есть возможность знать, что о нем думают, разве он не бывает счастлив в своей Вечности хоть иногда?