Глава I. Исследование психологии мышления в капиталистических странах. - Основные направления исследований психологии мышления в капиталистических странах - Шорохов Е.

Со времени возникновения психологии как самостоятельной науки познавательные процессы были всегда ее центральной темой. В начале XX в. эта специфическая область исследования привлекала значительное внимание психологов (Вюрцбургская школа, Зельц). Но вскоре стал наблюдаться значительный спад экспериментальной и теоретической работы в этой области. Центральное место во вновь возникающих направлениях стали занимать другие вопросы; восприятие — в гештальт-психологии, научение — в бихевиоризме. Все большее внимание в об­ласти общей психологии стало уделяться проблеме мо­тивации. В конце 40-х годов психология мышления стала занимать весьма незначительное место в зарубежной психологии.

Новое оживление в области психологии мышления началось лишь с середины 50-х годов в связи со все усиливающимися антипозитивистскими и антиидеалистическими тенденциями, позволившими наметить некоторые продуктивные методы изу­чения мышления. Весьма значительную роль в оживлении инте­реса к проблеме мышления сыграла кибернетика, попытки пред­ставителей этой науки создать программы мышления челове­ка. Под влиянием этих факторов в последнее десятилетие уси­лилась экспериментальная и теоретическая разработка этой проблемы.

Проследим кратко развитие психологии мышления в капиталистических странах, уделяя главное внимание анализу методологических основ теорий мышления.

Для большей части теорий мышления XX в. характерен позитивистский подход к объекту исследования; с методологической стороны эти теории представляют собой различные формы позитивизма.

Различия внутри позитивизма позволяют выделить два ос­новных направления в изучении психики, а следовательно и мышления: интроспективно-феноменологическое и бихевиористическое. Первое направление основывается на позитивизме махистского толка и гуссерлианстве; бихевиоризм эволюциониро­вал от контовского позитивизма к операционализму. Эти на­правления различаются по кругу явлений, которые они изучают: первое ограничивается явлениями сознания, второе — внешними реакциями живого существа. Представители этих направлений задачу исследования мышления ограничивают изучением лишь определенных проявлений мыслительной деятельности, но не ее существа. При этом каждое из проявлений объявляется един­ственной характеристикой мышления, исчерпывающей его при­роду.

Феноменологическое направление сводит все мышление к изменениям, происходящим в поле сознания индивида («феноменальном поле») во время решения задачи, сливает психику и ма­териальный мир в одно феноменальное поле. Тем самым делается невозможным соотнесение мышления с объективной действительностью и устраняется познавательная характеристика мышления. Бихевиористическое направление, сохраняя понятие материаль­ного мира, исключает из сферы исследования психику, т. е. круг явлений, к которым только и может быть применена характеристика познания.

Исследования мышления исчерпываются в бихевиоризме изучением действий индивида, производимых им в проблемной ситуации. Определенная совокупность этих действий и считается сутью мышления.

Изучая мышление, эти направления в силу своих философ­ских позиций пытаются его определить, не выходя за границы изучаемых ими явлений. В результате устраняется основная, сущностная характеристика мышления — познавательная.

Определение мышления как специфической формы познания фиксирует его результативную сторону. Но в своем конкретном существовании мышление представляет собой процесс, особый вид психической деятельности. Невозможно понять формирова­ние и закономерности ее протекания вне связи с практической, предметной деятельностью индивида, из которой вырастает ум­ственная деятельность. Таким образом, правильное понимание процесса мышления требует рассмотрения его в рамках трех­членного отношения «психика — практическая деятельность индивида — объективный мир».

Объявляя предметом своего исследования либо сознание, либо деятельность, означенные выше теории разрывают тем са­мым явления, генетически связанные и взаимообусловленные. Этот разрыв есть проявление метафизичности позитивизма, для которого деятельность и сознание всегда выступают как абсолют­но различные явления.

Каждая из теорий мышления, строящихся на основе пози­тивизма, является не менее односторонней, чем другие, и поэтому не может преодолеть или заменить все остальные.

Несомненно, процесс изучения разных проявлений мыслитель­ной деятельности приводит к накоплению значительной по объ­ему информации относительно разных сторон мышления.

До определенного момента позитивистский метод может себя оправдать, так как дает возможность получить некоторый эмпирический материал об определенных свойствах мышления. Но этот метод быстро себя исчерпывает, не позволяя исследователю ни объяснить, ни научно классифицировать полученный при его по­мощи материал, так как в основе классификации должны лежать определенные существенные черты изучаемых явлений. Выделе­ние же таких существенных черт предполагает выход за пределы непосредственно наблюдаемого и, следовательно, несовместимо с позитивистским подходом.

Экспериментальный материал, полученный с позиций раз­личных теорий, остается замкнутым внутри этих теорий, противопоставляющихся друг другу.

Сама логика фактов подводит исследователей к постановке таких проблем, которые не могут быть решены с позиций выдви­нутой теории. Объект исследования — мышление — «сопротив­ляется» неадекватным методам его изучения. Это вынуждает представителей той или иной теории отступать от своих теоре­тических положений, имплицитно заменять позитивистский ме­тод опосредствованным способом изучения мышления. Нередко происходит разрыв между теорией и результатами эксперимен­тальных исследований, приводящий к одностороннему, неполно­му использованию полученных данных и неправильной их интер­претации.

В конце концов позитивистский подход приводит к накопле­нию различных проблем, не получающих удовлетворительного решения в рамках существующих теорий.

Все это неизбежно должно было привести и действительно привело в середине текущего века к застою в разработке проблемы мышления в психологии капиталистических стран.

Многие психологи капиталистических стран пришли к правильному выводу о кризисе и теоретическом тупике исследова­ний в области мышления. Однако неправильно было бы ду­мать, что кризис психологии мышления возник лишь в середине XX в. Вся история проблемы мышления в недрах психологии капиталистических стран представляет собой цепь кризисов. Эти кризисы можно рассматривать как проявление в этой частной области периодических кризисов общей психологии. Первый из них (начало XX в.) — кризис психологии сознания — был связан с распространением на область всего естествознания кризиса физической науки. Внутри психологии он был подготов­лен открытием бессознательных процессов в психике человека, бессилием интроспективного метода обнаружить механизмы психической деятельности, применением объективного метода при изучении поведения животных.

Второй кризис начался в конце 20-х годов как результат кра­ха механистической методологии бихевиоризма. Различные пути его преодоления, начиная от призывов «назад к психологии со­знания» и кончая попытками построить психологию на базе диа­лектического материализма, составляют содержание развития психологии на протяжении последних тридцати лет.

Признаки третьего кризиса появились в начале 50-х годов, Это — кризис операционалистического и неопозитивистского под­хода к психике.

Именно в области мышления наиболее остро сказываются пороки методологических основ психологических теорий. Поэто­му неудачи в области изучения мышления оказываются каждый раз одним из важных факторов подготовки очередного кризиса в области психологии.

Проблема мышления была поставлена как предмет экспериментального изучения в начале XX в. Она начала разрабатывать­ся на философской основе идеалистического ассоциативного сенсуализма, явившегося той почвой, на которой впервые в на­чале XX в. выросли первые экспериментальные исследования мышления, проводившиеся представителями Вюрцбургской шко­лы и французским психологом Альфредом Бинэ. Первые теории мышления возникли как отрицание одних сторон этого ассоциа­тивного сенсуализма и развитие других. Влияние означенного выше психолого-философского комплекса сказывается вплоть до настоящего времени.

Против ассоциативного сенсуализма выступила Вюрцбургская школа; она-то впервые в начале XX в. и предприняла экспериментальное исследование мышления. Эта первая попытка была основана на интроспективном понимании мышления как совокупности особых явлений сознания, непосредственно открывающихся обращенному на них сознанию и качественно отличных от ощущений и восприятий.

Полученные результаты противоречили сенсуалистическим установкам господствовавшей в это время психологии, сводив­шей все богатство психической жизни человека к образам, чув­ствам и актам воли. Более того, экспериментальный материал вступил в противоречие с сенсуализмом махистской философии, объявившей ощущения единственными элементами, из которых построен мир физики и психический мир. Понадобилась иная философская интерпретация полученных фактов. В поисках ее некоторые вюрцбуржцы обратились к феноменологии Гуссерля. Частично используя ее положения, они развили понимание мыш­ления как особого психического акта, дающего непосредствен­ное знание сущности вещей. Мышление полностью отрывалось от актов восприятий и представлений, которые якобы лишь иска­жают сущность вещей. Так из осознаваемого испытуемыми фак­та наличия особой формы знания возникла теория «безобраз­ной мысли» — феноменологическая теория непосредственного по­стижения сущности вещей, проникающего через искажающую за­весу чувственного познания.

Такое обособление мышления и противопоставление его дру­гим познавательным процессам — ощущениям и восприятию — является характерной чертой этой первой теории, но в дальней­шем гештальт-психология распространила на мышление законы восприятия, бихевиоризм — законы поведения и т. д.

Получение некоторого нового материала, да еще в такой неразработанной области, как мышление, должно было, казалось, укрепить позиции интроспективного метода. В действительности же престиж его оказался сильно подорванным. Психологи дру­гих направлений (ученики Вундта и представители структурной психологии Титченера), проверив результаты Вюрцбургской школы, получили иные данные. При этом ни одно из направлений не могло предложить способа контроля данных интроспекции и критерия надежности этого метода. Но вместе с недоверием к интроспективному методу отрицательное отношение вызвала и та проблема, которую пытались с его помощью решить психо­логи — проблема «не наглядного» знания, представляющая со­бой в современной формулировке проблему предметного содер­жания понятий и других категорий абстрактного мышления. Только тесной связью с дискредитировавшим себя интроспек­тивным методом и всем породившим ее контекстом Вюрцбург­ской школы можно объяснить тот факт, что эта проблема оказа­лась до сих пор совершенно не разработанной.

Вюрцбуржцы далее поставили вопрос о механизмах и детерминации мыслительной деятельности. Именно попытка его решить и нанесла решительный удар по интроспекции, ибо путем эксперимента сразу же обнаружилось, что человек не осознает процесса своего мышления и не отдает себе отчета о причинах того или иного направления своих мыслей. И тогда вюрцбуржцы были вынуждены отступить от метода интроспекции. Сами они не фиксировали в открытой форме прорыв фронта интроспектив­ного понимания мышления. Но этот прорыв совершился. Экспериментаторы поэтому вынуждены были использовать опосредствованный метод и выводить заключения о мыслительной дея­тельности, сопоставляя внешние раздражители с некоторыми реакциями на них испытуемых. Анализ вербальных и двигатель­ных ответов убедил экспериментаторов в недостаточности объяснений, апеллирующих к явлению ассоциаций, как их понимала ассоциативная психология.

Механизму ассоциаций вюрцбуржцы противопоставили меха­низм детерминирующих тенденций, т. е. влияний, исходящих от инструкции или задачи, не осознаваемых самими испытуемыми, но избирательно действующих на те ассоциации, которые акту­ализирует сигнал-раздражитель.

Так, вюрцбуржцы пришли к важному для психологии мыш­ления выводу, что мыслительный процесс вызывается ситуацией задачи, что мышление может быть описано как процесс реше­ния задачи.

Ко всем этим важным заключениям вюрцбуржцы пришли в результате отхода в этом пункте от чисто позитивистского интроспективного метода. Этот отход, совершившийся внутри Вюрцбургской школы, в соединении с бесплодными попытками проверить теорию «безобразной мысли», нанес тяжелый удар по интроспекгивному методу. Достигнув своего апогея в Вюрцбург­ской школе, этот метод в ней же и в связи с ней потерпел крах.

Эта форма интроспекции настолько дискредитировала себя, что уже не применялась в последующих исследованиях мышле­ния. Многие психологи пришли к выводу о ненаучности интро­спективного метода и основанных на нем экспериментов. Из­вестный бельгийский психолог Альбер Мишотт следующим обра­зом описывает состояние психологов после дискуссии о природе мышления: «Как теоретические возражения, так и тот факт, что эксперименты подобного типа (основанные на интроспекции. — Л. А.) давали противоположные результаты, будучи выполнен­ными при явно тождественных условиях высоко компетентными людьми, имеющими, однако, различную подготовку и принадле­жащими к разным психологическим школам, — все это давало основание для наибольшего скептицизма. Кроме того, было ясно, что, несмотря на возражения противоположной стороны, каждая всегда оставалась убежденной в правильности собственных на­блюдений»[1]. Отсюда следовало, заключает Мишотт, что «такие эксперименты имеют значение лишь личного убеждения и, буду­чи недоступными для проверки, не могут, очевидно, рассматри­ваться в качестве научных»[2].

Итак, Вюрцбургская школа оставила после себя начавшую дифференцироваться область исследования мышления и пора­жение одной из форм позитивистского подхода к его исследова­нию. Дальнейшее развертывание работы в области мышления пошло по трем линиям. Первая линия означала лишь замену одной формы позитивистского подхода другой: мышление было отождествлено с поведением. Вторая линия состояла в попытках лишь несколько видоизменить феноменально-интроспективный подход; причиной его неудачи был объявлен как примитивный сенсуализм ассоциативной психологии, так и антисенсуализм Вюрцбургской школы. Наконец, третья линия заключалась в по­пытках отказаться от любых форм позитивистской методологии и начать опосредствованное изучение мышления.

Из этих направлений наиболее полную реализацию получили прежде всего два первых, воплотившихся в бихевиоризме и гештальт-психологии. Попытка же пойти третьим направлением лишь наметилась в работах О. Зельца. Решая поставленную вюрцбуржцами проблему механизмов и детерминации мысли­тельной деятельности, Зельц уже не мог применять интроспек­тивный метод, но другого метода еще не было. В этой сложной ситуации Зельц стал пользоваться ретроспективным отчетом ис­пытуемых о некоторых промежуточных результатах процесса мышления (ход мышления таким образом восстанавливается по определенным индикаторам, но не сводится к этим последним). В результате теоретического анализа Зельц формулирует анти-ассоциационистскую теорию мышления, в которой место ста­тических ассоциаций между «элементами» сознания занимают динамические единицы — умственные операции, закономерности функционирования которых Зельц пытается сопоставить с зако­номерностями выполнения практических действий человека. Функционирование операции, согласно Зельцу, определяется за­дачей, понимаемой как незавершенная схема или комплекс. Не ассоциации, а задача, заключающая в себе вопрос, выступает в системе Зельца как тот цемент, который связывает друг с другом части содержания мышления и интеллектуальные операции. Таким образом, картина психической жизни, строения психики, согласно теории Зельца, выглядит совершенно иначе, нежели во всей ассоциативной психологии и даже в Вюрцбургской школе.

Развитие антиассоциативной теории мышления открыло перед Зельцем возможность попытаться преодолеть господствовавшее в ассоциативной психологии понимание интеллектуальных про­цессов как чисто репродуктивных. Зельц рассматривает мышле­ние как продуктивный процесс, хотя мышление непременно вклю­чает репродукцию и актуализацию имеющихся знаний. Основу продуктивности Зельц видит в функционировании интеллектуаль­ных операций, направляемых содержанием задачи. Согласно Зельцу, решение задачи достигается не путем актуализации ряда ассоциаций, связанных с ее элементами, а благодаря мысленно­му взаимодействию субъекта с представляемым или мыслимым им содержанием задачи. Субъект, таким образом, как бы соз­дает, творит решение задачи и в результате приходит к позна­нию неизвестного ему раньше отношения между компонентами задачи.

Несмотря на правильность этих положений, теория Зельца не могла решить проблему продуктивности мышления, но она поставила ее. И эта проблема до настоящего времени является весьма актуальной и мало разработанной.

Однако для развития психологии мышления главное значение приобрела не проблема продуктивности мышления, а поставлен­ный во весь рост в работах Зельца вопрос о мыслительных операциях. И чем ближе к современности, тем этот вопрос ста­новится все острее. В конце концов он занял центральное место почти во всех современных теориях мышления — теории Пиаже, работах Ф. Бартлетта, в необихевиористических системах, в так называемом стохастическом направлении (Джером Брунер), в программировании мышления и т. д. И тем не менее эта про­блема до сих пор еще слабо разработана, что обнаружилось особенно отчетливо при попытках кибернетиков запрограммиро­вать мышление человека при решении им задач, потому что психологи выделяют в качестве основных интеллектуальных опе­раций слишком сложные единицы мыслительной деятельности, конкретный состав которых неизвестен.

Выделение весьма глобальных интеллектуальных операций характерно и для теории Зельца. Более же дифференцирован­ный подход к мыслительной деятельности требовал иного мето­да исследования, нежели принятый Зельцем метод ретроспек­тивного отчета. Необходимы были приемы генетического ана­лиза мышления, а разработка их в свою очередь требовала пре­одоления продолжающегося отрыва психики и, в частности, мыш­ления от деятельности человека, от взаимодействия его с окру­жающим миром.

Несмотря на определенное продвижение в изучении мышле­ния на протяжении двух десятилетий его экспериментального исследования, полученные результаты не открывали каких-либо возможностей для практического их использования. Процессами мышления невозможно было управлять; результаты его трудно было контролировать. Затруднения в изучении мышления вы­явили кризисное состояние общей психологии. Поскольку же проблематика психологии концентрировалась преимущественно на познавательных процессах, неудачи в такой важной области, как мышление, усугубляли положение общей психологии. Не бу­дучи в состоянии преодолеть позитивистский подход к мышле­нию, психологи капиталистических стран попытались найти вы­ход из кризисного состояния путем замены одного позитивист­ского подхода (интроспекционистского) другим — бихевиорист­ским.

Бихевиоризм Уотсона заменил господствовавший до него в психологии позитивизм махистского типа контовским позитивиз­мом, в котором непоследовательный механистический материа­лизм был смешан с агностицизмом.

Отбросив совсем понятие сознания как ненаучное и метафизическое, Уотсон единственным предметом психологии объявил поведение, тем самым углубив разрыв сознания и деятельности.

Все ранее существовавшие проблемы психологии бихевио­ризм Уотсона заменил одной — проблемой обучения или приоб­ретения индивидуального опыта, понимаемого как формирова­ние связей «стимул — реакция».

Таким образом, проблема мышления, едва успев родиться, уже растворилась в проблеме обучения (learning) Разные фор­мы психической деятельности стали трактоваться Уотсоном как те или иные формы поведения, играющие различную роль в приспособлении организмов к окружающей среде. С этой функ­циональной точки зрения мышление стало рассматриваться как форма приспособления живого существа к новым условиям. В соответствии с поведенческим определением мышления, основ­ными его элементами объявляются «навыки», т. е. определенные двигательные реакции, связанные с теми или иными стимулами.

Несмотря на явный механицизм такого понимания основ­ных единиц мышления и игнорирование его познавательной характеристики, оно несло в себе определенную прогрессивную струю. Интеллектуальные действия превращались в умения, приобретаемые в процессе взаимодействия живого существа с окружающей средой. Им можно было научиться. Они регулиро­вались внешним миром и обеспечивали приспособление к нему организма.

Определив мышление как форму поведения, бихевиористы вырвали его из узкого круга интроспективно данных явлений, но тут же отождествили с наблюдаемыми явлениями — реак­циями живого существа. Хотя в наблюдаемой деятельности мышление проявлялось гораздо полнее, чем в интроспективных отчетах, сущность мышления, как и в экспериментах Вюрцбургской школы, продолжала оставаться за пределами исследова­ния.

Это стало непреодолимым препятствием для выполнения первой необходимой задачи ученого — дать классификацию на­блюдаемых явлений, установив между ними существенные связи. Отбросив познавательную функцию мыслительной деятельно­сти, бихевиористы смогли оценивать действия организма, произ­водимые ими в новых условиях, лишь о точки зрения их конеч­ного приспособительного эффекта. Этой оценкой была обуслов­лена их примитивная классификация наблюдавшихся реакций: все действия, предшествующие появлению адаптивного ответа, были объявлены попросту ошибочными. В соответствии с этим весь процесс приспособления к новым условиям получил назва­ние «действий путем проб и ошибок» Понимание мышления как процесса проб и ошибок разбивает мышление на ряд не связан­ных друг с другом, разрозненных действий. Предшествующие действия не подготовляют последующие, не являются условием их осуществления. Движение мышления тем самым теряет свое внутреннее единство и перестает быть собственно процессом. Полностью выпадает основная характеристика предшествующих решению «задачи» действий — анализ с их помощью проблемной ситуации и ее непрерывное преобразование. Бихевиористы при­знают единственную детерминацию производимых действий внешними раздражителями, предметами, входящими в проблем­ную ситуацию. Ни результаты собственных действий, ни отраже­ние частей проблемной ситуации не вводятся бихевиористами в число факторов, детерминирующих процесс приспособления.

Этот механистический детерминизм, позитивистское отрица­ние познания как непосредственно не наблюдаемого явления при­вели к краху бихевиористической теории мышления. Исследова­телям не удавалось обнаружить более или менее стойких корре­ляций между изменением внешних условий и вариацией ответной деятельности животных и человека. Полученные результаты никак не укладывались в грубую схему «стимул — реакциях». В результате этого бихевиористы почти полностью прекратили исследование мышления. Изображая крах бихевиористической методологии как сознательное решение бихевиористов отложить изучение мышления до лучших времен, современный бихевиорист Т. Кендлер пишет: «На протяжении нескольких десятилетий, в соответствии с предложением Уотсола и Хантера, исследование решения задач бихевиористами Соединенных Штатов было вре­менно приостановлено»[3].

Итак, в первое десятилетие XX в. интроспективный метод исследования мышления был дискредитирован, а в последующие два десятилетия произошел полный крах поведенческого подхо­да к этой проблеме. Поэтому разработка проблемы мышления в психологии капиталистических стран резко затормозилась.

Крах поведенческой психологии привел к тому, что на пер­вый план выдвинулись теории, которые пытались подправить интроспективный метод, оставаясь при этом в рамках махистского позитивизма. Главной среди этих теорий были гештальт-психология. Одновременно с этим группа американских психологов, образовавших необихевиористическое направление, начала активно развертывать работу по перестройке поведенческой тео­рии на основе операционализма и логического позитивизма.

В этот период во французской психологии начал оформлять­ся принципиально иной, непозитивистский подход к психике вообще и к мышлению в частности. В этом направлении, пред­ставленном именами Пьера Жане, Анри Валлона и Жана Пиаже, проявились традиции французской материалистической филосо­фии. К этому антипозитивистскому, материалистическому на­правлению примкнул известный английский психолог Фредерик Бартлетт. Эти психологи попытались преодолеть разрыв созна­ния, деятельности и объективной действительности, характерный для психологии сознания и бихевиоризма. Интроспективный и объективистский методы установления корреляций стимулов и ответов были заменен объективным изучением становления раз­ных форм психической деятельности в процессе практического взаимодействия индивида с окружающим миром.

Из перечисленных трех направлений первой начала разви­ваться гештальт-психология.

Интроспективный метод гештальт-психологи предложили за­менить феноменологическим методом.

Феноменологический метод впервые был выдвинут Ф. Брентано в работе «Психология с эмпирической точки зрения» (1874г.). Положения Брентано были развиты его учеником К. Штумпфом. Особое внимание психологов к феноменологиче­скому методу привлек Э. Гуссерль — ученик Брентано и Штумпфа. Разработке вопросов этого метода был посвящен его труд «Логические исследования» (1900 — 1901 гг.).

Психологам капиталистических стран феноменологический метод представляется как резко отличный от метода интроспек­ции. В действительности же между этими методами нет принци­пиальных различий.

С точки зрения Брентано и Гуссерля, феноменологический ме­тод представляет собой свободное описание тех «объектов», на которые направлены мысли человека. При этом необходимо со­вершенно отвлечься от всяких теорий, касающихся этих «объек­тов», и стараться описать их так, как они непосредственно вос­принимаются человеком. Но под «объектами» феноменологи по­нимают не материальные предметы, а идеальные, психические образования, осознаваемые человеком.

Таким образом, при применении феноменологического мето­да, как и при интроспекции, человек имеет дело с содержанием собственного сознания. Однако в отличие от интроспективного метода феноменологический метод предлагает сосредоточиваться на феноменальном «объекте», а не на переживаниях, возникаю­щих при его воздействии. Напомним, что Титченер, разрабатывая интроспективный метод, запрещал испытуемым сообщать непосредственно о действующих «объектах». Эти последние объявлялись вторичными образованиями, создаваемыми самим челове­ком на основе непосредственно данных ощущений. Поэтому от­четы об объектах Титченер называл «стимульной ошибкой» (stimulus-error) и отбрасывал их.

Феноменологический метод далее исключал из сферы феноменологического описания акты сознания, поскольку, по мнению феноменологов, при попытках осознать акты или психические действия, эти последние сливаются со своими объектами.

Метод феноменологического описания привлек внима­ние ряда психологов и был принят ими как замена интроспек­тивного метода. Популярность его возросла в результате краха поведенческого подхода к сложным формам психической дея­тельности.

Этот метод образовал основу феноменологического направле­ния в современной психологии капиталистических стран. Основ­ной проблемой этого направления является проблема восприя­тия, но результаты своих исследований феноменологи широко применяют к проблемам мышления.

Какое же значение имеет феноменологический метод? Может ли он в действительности дать что-либо для психологической науки? Имеет ли он дело с какими-то реально существующими явлениями?

Феноменологический метод связан с очень важной, но ограниченной областью психики человека — с осознанным отражением окружающих объектов. Именно поэтому пользующиеся им психологи, как это будет показано дальше, получают интересные результаты, обогащающие психологические знания. Однако значительная часть психических явлений вообще не осознается человеком. К этой неосознаваемой области относится почти вся сфера умственных действий или операций, которые складывают­ся в процессе онтогенеза и затем совершаются в крайне сокра­щенной, недоступной самонаблюдению форме.

Методика экспериментов феноменологов обычно строится так, чтобы обеспечить объективность результатов. Предъявляя те или иные объекты в варьирующихся условиях, экспериментаторы требуют не только словесного описания появившегося образа, но и зарисовок, выбора из нескольких заранее подготовленных рисун­ков того, который более точно соответствует образу и т. д. Важное значение придается повторяемости эксперимента в тож­дественных условиях.

Никакой метод, однако, нельзя отделять от той теории, кото­рая его породила и содержание которой неизбежно в него вклю­чено. Это в полной мере относится к феноменологическому мето­ду. В нем заключено понимание психики как совокупности появляющихся перед глазами наблюдателя «феноменов», о ко­торых человек должен сообщить, абстрагируясь от всех ассоциа­ций, вызываемых этими «феноменами», и воздерживаясь от от­несения его как к миру реальных объектов, так и к области соб­ственных переживаний.

Согласно взглядам психологов-феноменологов, в «феноме­нах» сущность и явление совпадают. Это положение и является основной теоретической ошибкой феноменологов.

Первыми представителями феноменологического направле­ния в экспериментальном исследовании психики вообще и мыш­ления в частности стали представители гештальт-психологии. Слова одного из них — К. Коффки — показывают, насколько тес­ной оказалась связь между феноменологической позицией и «ней­тральным» монизмом или махизмом в этом направлении. «Когда я говорю о восприятии, — пишет Коффка, — я не имеют в виду специфической психической функции, все, что я желаю обозна­чить этим термином, относится к области опытов, которые не являются просто «воображаемыми», «представляемыми» или «мыслимыми». Таким образом, я бы назвал восприятием пись­менный стол, за которым я сейчас пишу, аромат табака, который я вдыхаю из моей трубки, или шум уличного движения под моим окном. Иначе говоря, я хочу использовать термин «восприятие» таким путем, чтобы исключить всякое теоретическое предубежде­ние... я нуждаюсь в термине, который является нейтральным»[4].

Основы феноменологических взглядов были привиты гештальтистам их учителем Штумпфом. Так, Макс Вертгаймер в продол­жение 1901 — 1903 гг. работал под его руководством, защитив в 1904 г. докторскую диссертацию у Кюльпе. Вольфганг Келер в 1909 г. под руководством Штумпфа выполнил свою докторскую диссертацию. Наконец, подготовкой докторской диссертации Курта Коффки, которую он защитил одновременно с Келером, также руководил Штумпф.

Влияние феноменологии усилилось после выхода в свет в на­чале XX в. труда Э. Гуссерля «Логические исследования», что особенно повлияло на воззрение Келера.

На формирование философских взглядов гештальтистов боль­шое влияние оказал махизм, но философские позиции махизма были слиты со старой психологической системой, против которой и выступили гештальтисты — системой, рассматривавшей ощуще­ния как основные и первичные элементы непосредственного опы­та, а предметы как комплексы ощущений.

В противоположность этому, уже первые наблюдения Вертгаймера над стробоскопическим движением указывали на то, что человек не осознает отдельных ощущений, а воспринимает некоторые целостные образования. Поэтому гештальтисты до­полнили позитивистско-махистские позиции феноменологическим методом, подчеркивающим «объектный» (не объективный!) ха­рактер непосредственного опыта.

Защите феноменологического метода и выяснению его отно­шения к теории гештальта Келер посвятил объемистый труд «Место значимости в мире фактов». В предисловии к нему он писал: «Я считаю, что мы до тех пор не будем в состоянии решить окончательно наши проблемы, пока не вернемся к источ­никам наших понятий — иными словами, пока мы не будем использовать феноменологический метод, качественный анализ опыта»[5].

Отправляясь от феноменологического метода, апеллирующего к осознаваемым психическим явлениям, гештальтисты основным и первичным содержанием психики объявили целостные образо­вания — формы, или гештальты, а ощущения — результатом по­следующего анализа этих форм.

Всю психическую деятельность, поскольку она не выявлялась феноменологическим анализом, гештальтисты свели к физиче­ским (электрическим) процессам в мозгу и, таким образом, вывели из сферы психологического исследования.

Эти положения и феноменологический метод стали основой гештальтистской теории мышления, которая в наиболее отчетли­вой форме представлена работами Келера и Вертгаймера. В этой теории слиты интересные наблюдения, правильное описание того, как меняется в ходе мышления отражение человеком материала, над которым он работает, и идеалистическая, совершенно умо­зрительная интерпретация этих наблюдений. Гештальтистская теория мышления развивается в русле сенсуалистического на­правления: в противоположность Вюрцбургской школе, «мате­рия» мышления объявляется ею непременно сенсорной. Но этот сенсуализм отличен от дискретного сенсуализма Вундта и Титченера. Дело заключается не только в том, что гештальтисты выделяют более крупные, нежели ощущения, единицы анализа. Согласно теории гештальта, поле восприятия, или феноменаль­ное поле, образует непрерывное целое, в котором каждый «объ­ект» включен в сложные отношения с другими «объектами», определяющими свойства этого «объекта».

Задачу психологического исследования мышления гешталь­тисты ограничили лишь описанием изменений, происходящих в поле восприятия, или феноменальном поле индивида. Несмотря на то, что гештальтисты стремились изобразить мышление как целостный процесс, оно предстает как смена дискретных состоя­ний феноменального поля. Каждое из этих состояний не зависит от предшествующего. Их чередование определяется якобы стрем­лением феноменальных систем к равновесию, к образованию ус­тойчивых гештальтов.

Сам мыслящий индивид предстает в этой теории как пассив­ный носитель феноменальных полей. Роль умственной и практи­ческой деятельности в процессе решения задач полностью отбра­сывается гештальтистами. Таким образом, гештальт-теория мыш­ления является в известной степени антиподом теории Зельца, и которой основное внимание уделялось именно мыслительной деятельности. Значение гештальт-теории мышления заключается в анализе тех изменений, которые происходят в предметном со­держании задачи в ходе ее решения. Эксперименты гештальтистов показывают, как меняется отражение человеком проблемной ситуации по мере продвижения решения.

В экспериментах при этом выявился тот важный факт, что новые свойства и качества компонентов проблемной ситуации воспринимаются лишь тогда, когда эти компоненты оказываются включенными в новые отношения.

Но гештальтисты не только абсолютизируют эту важную сто­рону мышления, выдавая ее за единственное содержание процес­са решения задач. Они извращенно толкуют весь процесс, по существу отождествляя проблемную ситуацию с ее отражением в мышлении человека, сливая их в одном феноменальном поле или, точнее, сводя объективную ситуацию к наглядному содер­жанию сознания. Гештальт-теория, следовательно, вполне после­довательно проводит тот отрыв мышления от объективной реаль­ности и деятельности человека, который был характерен для ряда предшествующих теорий.

Целью опытов гештальтистов было выявление отличия струк­тур феноменального поля в начале и в конце решения задач. Эксперименты показали, что происходящие изменения не ограничиваются восприятием каких-то новых качеств или (отношений объектов: вся «феноменальная» ситуация (т. е. отражение в на­глядной форме реальной ситуации) приобретает иную структуру, складывается в новый гештальт.

Эти факты, рассматриваемые с точки зрения объективного понимания мышления как процесса познавательного взаимодей­ствия человека с отражаемыми им объектами, указывают на важность активной мыслительной деятельности человека, на значение анализа и выделения различных отношений между эле­ментами задач.

Однако сами гештальтисты все изменения структур объясня­ют «силами», действующими внутри этих структур и переводя­щими «плохие» структуры в «хорошие». В этом снова проявляет­ся крайний феноменализм гештальтистов, замыкающий все мыш­ление в узкий круг наглядного содержания сознания.

На основе анализа изменения «структур» в ходе решения задачи гештальтисты пытаются решить проблему продуктивного мышления, занимающую в их работах ведущее место.. В отличие от Зельца, который продуктивность мышления пытался объяс­нить функционированием интеллектуальных операций, Келер, Коффка и Вертгаймер основу продуктивности мышления видели во внезапном постижении или уяснении существенных отноше­ний внутри проблемной ситуации. При этом снова не указывает­ся никаких факторов, подготавливающих такое постижение. Более того, из всего контекста гештальт-теории следует, что пра­вильнее было бы говорить о самопроизвольном появлении в уме человека структуры решения задачи: не человек уясняет себе существенные отношения в задаче, а они уясняются ему в ре­зультате спонтанного действия сил в «феноменальной» ситуа­ции задачи.

В результате правильное наблюдение о необходимости по­нять все отношения в предметном содержании задачи для успешного ее решения буквально тонет и растворяется в гештальтистских его интерпретациях и объяснениях.

Свое понимание мышления как схватывания существенных отношений в ситуации гештальтисты противопоставляют взгля­дам бихевиористов, толковавших этот процесс как действие проб и ошибок.

Спор этот продолжался в течение нескольких десятков лет, теряя свою актуальность по мере того, как все более и более выяснялась несостоятельность обеих теорий мышления.

Описательный и констатирующий характер исследований гештальтистов, невозможность на основе их теорий предсказы­вать и контролировать процесс мышления, и вместе с тем крах чисто поведенческого подхода к мышлению — все это привело к тому, что психологи стали отходить от позитивистских спо­собов толкования и исследования психики вообще и мышления в частности.

Попытки выйти за пределы позитивизма воплотились в ра­боте по перестройке бихевиористической системы взглядов.

Основные усилия настроенных пробихевиористически психо­логов были направлены на решение вопроса о характере и роли внутренних условий организма, подвергающегося воздействию, в детерминации его извне наблюдаемого поведения. Экспери­менты убедительно доказывали необходимость введения в тео­рию понятий, которые относились к явлениям, непосредст­венно не наблюдаемым, но опосредствующим влияния внешней среды на организм. В результате в начале 30-х годов некоторые психологи предложили дополнить поведенческую теорию поня­тиями «промежуточных переменных». Однако введение под дав­лением фактов понятия промежуточных переменных противоре­чило позитивистско-эмпирической основе психологии поведения: ведь промежуточные переменные не могли наблюдаться непо­средственно. Выход из этого затруднения бихевиористы нашли в логическом позитивизме и операционализме. В соответствии с этими философскими позициями необихевиористы объявили промежуточные переменные либо чисто логическими построе­ниями, либо синонимами действий, совершенных организмом в экспериментальной ситуации.

Так, Спенс следующим образом определяет промежуточные переменные: «Единственные значения, которые в настоящее время имеют эти теоретические промежуточные построения, даны уравнениями, связывающими их, с одной стороны, с из­вестными экспериментальными переменными — измерениями окружающих условий, и изменениями поведения, с другой. Такие уравнения образуют определение этих терминов»[6].

Однако логический позитивизм и операционализм не раскры­вают, каково должно быть конкретное содержание научных по­нятий. Этот вопрос и встал перед необихевиористами. Толмен попытался построить теорию, в которой понятия для промежу­точных переменных были заимствованы из психологии сознания, в частности из гештальт-психологии. Эта теория, однако, не удовлетворила подавляющее большинство необихевиористов.

В этой атмосфере начало распространяться в психологии капиталистических стран павловское учение, быстро привлекшее внимание необихевиористов. Оно и было использовано для обновления поведенческой теории. Из учения И.П. Павлова необихевиористы заимствовали всю терминологию, основную классификацию явлений поведения, выводы о стадиях образования условных рефлексов. Особо пристальное внимание было уделено той части павловского учения, которая касалась образования в результате условнорефлекторной деятельности систем времен­ных связей, опосредствующих влияние внешних раздражителей. Это положение И.П. Павлова и было использовано такими бихевиористами как Халл, Спенс, Мальцман, Кофер и другими для построения новой теории промежуточных переменных.

Весь этот процесс использования павловского учения пред­ставлял собой по существу его позитивистскую обработку и, следовательно, искажение. Павловские термины были наполне­ны чисто поведенческим содержанием. Понятие же временных связей было заменено понятием навыка. Этот последний и был объявлен основной единицей промежуточных переменных, вы­ражающих результат взаимодействия индивида с окружающей средой. Бихевиористы признали, что основными закономерно­стями формирования навыков являются открытые И.П. Павло­вым закономерности условнорефлекторной деятельности.

Введение навыка в качестве основной промежуточной пере­менной сводит весь результат условнорефлекторной деятельно­сти лишь к приобретению реакций. Понятие навыка определяется необихевиористами как потенциально существующая в организ­ме возможность реагировать определенным образом на те или иные элементы окружающей среды. Но характеристика этих элементов эксплицитно не входит в число промежуточных пере­менных. Лишь около символа, обозначающего навык, необихевиористы помещают маленький значок, указывающий, что навык связан со стимулом. Последний выступает лишь как тол­чок или повод для реакции. Таким образом, качественное свое­образие каждого предмета поглощается той реакцией, которую он вызывает, и растворяется в ней

Важно, однако, отметить, что эта теория означает отход бихевиоризма от чисто позитивистских позиций. Ряд необихевиористов специально подчеркивает, что о промежуточных перемен­ных никогда нельзя судить по какому-либо одному внешнему проявлению. В зависимости от условий они могут выражаться в различных и даже противоположных явлениях. Этот факт, рассмотренный в аспекте проблемы мышления, ведет к определен­ным философским выводам: с теорией промежуточных перемен­ных появляется проблема сущности мышления. Хотя эта импли­цитно существующая и прорвавшаяся вопреки намерению необихевиористов сущность представляет собой лишь сущность первого порядка и толкуется бихевиористами искаженно, фак­том остается то, что с поверхности явлений мышления бихевиористы ушли в мир того, что может только проявляться и что требует опосредствованного метода изучения,

Порок необихевиористического толкования мышления заключается, во-первых, в устранении существенной его характеристи­ки, как отражения окружающей среды и, во-вторых, в непра­вильном отождествлении мыслительной деятельности с практическими, инструментальными действиями. В действительности, все практические действия формируются непременно на основе аналитико-синтетической деятельности, направленной на обследование ситуации и выделение в ней необходимых для осуществления действий предметов и их отношений. Анализу и синтезу подвергаются и собственные действия индивида.

Эта аналитико-синтетическая деятельность и есть собственно мыслительная деятельность.

Хотя необихевиористы и растворяют мышление в практиче­ской деятельности, их исследования раскрывают ряд закономер­ностей именно мыслительной деятельности. Происходит это по­тому, что свои эксперименты по изучению мышления необихевио­ристы проводят в основном с высшими животными и детьми. У животных и детей раннего возраста собственно мыслительные, аналитико-синтетические операции включены в практическую деятельность. Поэтому изучение этой последней вскрывает и за­кономерности простейших форм мыслительной деятельности.

Однако с таких методологических позиций невозможно иметь дело с мышлением взрослого человека, с его умственной дея­тельностью, заключающейся как раз в анализе и синтезе в ум­ственном плане представляемых ситуаций.

Умственная деятельность человека — тот порог, перед кото­рым остановились необихевиористы.

Итак, к середине текущего века изучение мышления в психо­логии капиталистических стран привело к накоплению внутри феноменологического и бихевиористического направлений разнородного эмпирического материала, частично касающегося изменений в отражении проблемной ситуации и частично относящегося к характеристике деятельности в ходе решения задач. По­зитивизм обоих направлений допускал лишь поверхностные односторонние обобщения и препятствовал глубокому теоретическому анализу всего имеющегося материала. Исследователи убеждались в том, что возможности обоих направлений по су­ществу исчерпаны. Все эти обстоятельства вызвали застой в разработке проблемы мышления. Об этом свидетельствуют сле­дующие цифры. В период с 1950 по 1954 г. в основном библио­графическом журнале психологии «Psychological Abstracts» лишь 5,9% работ касалось проблем мышления и воображения.

Тяжелое положение в области исследования мышления стало в конце 40 — начале 50-х годов предметом широкого обсужде­ния, особенно в связи с развитием кибернетики. Работа предста­вителей этой науки по созданию «думающих» машин показала, что дальнейшее продвижение в этой области требует теории умственной деятельности человека. Машина согласно алгорит­мам перебирает все возможные операции и способы решения, в то время как мышление человека отличается высочайшей избира­тельностью. Теория мышления и должна была вскрыть законы этой избирательности, законы человеческого мышления. Но психологи не могли предложить такой теории.

Этот застой в изучении мышления они объясняли тем, что не было соответствующих методов исследования. Но, как правиль­но отметила Хайбредер[7], необходимые методы могут быть раз­работаны лишь на основе научной теории мышления. Некоторые исследователи высказывали мысль, что экспериментальное изу­чение тормозится тем, что не ставятся точные и четкие проблемы. Соглашаясь с этим, французский психолог Брессон[8] резонно замечает, что для постановки точных проблем нужна четкая кон­цепция мышления. Многие психологи выступили с резкой кри­тикой существующих теорий мышления. Так, Джильберт Риль пишет, что до последнего времени при изучении мышления при­менялся локковский аппарат наблюдения, который вовлек пси­хологов в бесполезное предприятие дать систематическую инфор­мацию «о мифических интроспектабельностях».

«Экспериментальное исследование мышления было в целом непродуктивным, — заключает Риль, — так как исследователи имели путаные или ошибочные понятия о том, что они искали. Чтобы устранить эту путаницу, сейчас необходима не экспери­ментальная, а упорная теоретическая работа»[9].

Одновременно с этим критическим отношением к проведен­ным исследованиям психологи стали пробовать оживить работу в области изучения мышления.

Была проделана определенная работа по обобщению экспериментальных и теоретических исследований[10]. В 1954 г. в Америке состоялась специальная конференция, посвященная проблеме решения задач. Между рядом университетов и военными ведомствами были заключены контракты, предусматривающие обширные исследования по психологии мышления. В 1955 г. в университете Колорадо состоялся первый в истории американ­ской психологии симпозиум, посвященный психологии познания. Участники симпозиума единодушно констатировали, что «в продолжение длительного времени психологи Америки игнорирова­ли то, что можно рассматривать как основную задачу психоло­гии — научное понимание познавательного поведения чело­века»[11].

Во всех докладах на этой конференции в той или иной форме ставились вопросы об отношении психики и познания к окру­жающей среде и деятельности человека. Так, в докладе Э. Брунсвика[12] подчеркивалась необходимость решать проблему позна­ния, рассматривая отношение организма к окружающей среде. Брунсвик указывал, что под средой следует понимать объектив­ную среду, а не психологическое окружение в духе Курта Левина.

Проблеме соотношения поведения и познания был посвящен доклад Лиена Фестингера[13], в котором развивалась идея о веду­щей роли действий и поведения в формировании знаний челове­ка. По мнению Фестингера, в ходе жизнедеятельности личности возникают диссонансы между познанием и поведением или дея­тельностью, и эти диссонансы разрешаются путем перестройки систем знаний. Участники симпозиума высказали мнение об ослаблении влияния узкого операционализма (разновидность современного позитивизма) на исследование познания. «Прош­ло то время, — пишет в заключительной статье Ф. Гейдер, — когда по крайней мере некоторые психологи думали, что все, что сле­дует делать, — это измерять входящую информацию (input) и обратную отдачу (output) и «находить между ними корреля­ции»[14]. Сдвиги в методологических позициях обусловили потерю популярности феноменологического направления, занимающего в настоящее время небольшое место среди других подходов к мышлению.

В то же время произошли определенные изменения внутри как поведенческого направления в исследовании мышления, так и феноменологического. Эти изменения обусловлены в значитель­ной мере влиянием кибернетики, которая поставила психологов перед практической необходимостью изучать не результат мыслительной деятельности в его зависимости от тех или иных условий, но самый процесс мышления, его основные звенья и закономерности смены его основных этапов. Создание «думаю­щих» машин нацеливало психологов на изучение мышления че­ловека, а не животных.

В результате феноменологическое направление уже не удовлетворяется описанием тех изменений в структуре феноменально­го поля, которые характеризуют окончательный этап решения за­дач. Теперь на первый план выдвигается проблема процесса ре­шения, последовательность его стадий. В соответствии с поста­новкой этой проблемы внутри феноменологического направления выделилась микрогенетическая школа, стремящаяся изучить генезис решения задач.

Представители же необихевиористического направления в последние годы начали активно изучать мыслительную деятель­ность не животных, но детей и речевого мышления взрослого че­ловека. Основное внимание при этом уделяется исследованию тех промежуточных переменных, которые опосредствуют процесс мышления человека.

К поведенческому направлению примыкает факторный ана­лиз интеллекта, ограничивающий задачу исследования установ­лением корреляций между ответами человека на различные тесты.

При наличии высоких корреляций представители факторного анализа делают вывод о существовании у человека некоторой способности или интеллектуального фактора, который опосредст­вует ответы людей на определенный тип задач.

Несмотря на значительное оживление работы и феноменологического и поведенческого направлений, сохранение ими старых позиций обусловливает крайнюю односторонность результатов экспериментальных исследований. Данные, полученные психоло­гами разных школ, не соотносятся друг с другом. Даже среди приверженцев одних и тех же взглядов исследования ведутся разобщенно; не выделены основные линии работы.

Критикуя современное состояние психологии мышления, американский психолог Хармс справедливо пишет о «трагическом отсутствии координации, интеграции и даже более того — отсут­ствии основной перспективы, определенных главных принципов и предположений, необходимых для интеграции данной области в единое целое»[15].

Таким образом, психология мышления продолжает оставаться в неудовлетворительном состоянии. Многие психологи указы­вают на крайнюю неопределенность и двусмысленность понятий, бытующих в этой области психологии. Эти понятия, как пра­вильно отмечает Гилфорд[16], заимствованы из разных философ­ских и психологических направлений, и по содержанию несов­местимы друг с другом.

Слабость теоретической работы приводит к накоплению обширного, но крайне сырого фактического материла, который трудно обобщать и синтезировать. Продолжая пессимистическую оценку психологии мышления, Хармс указывает на отсутствие усилий со стороны психологов «довести научно сырой материал до законченного продукта»[17].

Разочаровавшись в возможностях существующих теорий, некоторые психологи, например Рей и Ундервуд, доходят до утверждений о ненужности в настоящее время теории мышления. На такой же позиции стоит Данкен. «Хотя теоретические выво­ды, — пишет он, — и не являются очень нежелательными, главное, что нужно в области решения задач, — это определить функцио­нальные отношения между независимыми переменными и реше­нием задач»[18].

В этой атмосфере борьбы эмпирико-позитивистского подхода и антипозитивистской методологии все большее внимание, признание и развитие получают исследования, строящиеся на материалистических позициях в их вариации от стихийно-материали­стических до сознательных диалектико-материалистических взглядов. Центральными фигурами в этом направлении являют­ся известный французский психолог Анри Валлон, крупный швейцарский психолог Жан Пиаже и ведущий английский психо­лог Фредерик Бартлетт, имеющие многих учеников и сотрудни­ков. Основное внимание они уделяют не частным, хотя и важным вопросам мыслительной деятельности, но созданию теории развития мышления и интеллекта. Возникновение мышления и вооб­ще всех форм психики человека они выводят из различных видов взаимодействия человека с окружающей его средой — физиче­ской и социальной. Генетическим источником мышления объяв­ляется практическая деятельность развивающегося человека. Эта генетическая связь мышления и деятельности делает возможным, по мысли Ф. Бартлетта, перенесение на мышление ряда особен­ностей и закономерностей функционирования двигательных на­выков и умений.

Принцип взаимообусловленности интеллекта и деятельности в онтогенетическом плане начал разрабатываться Пьером Жане и получил оригинальное и плодотворное воплощение в работах Жана Пиаже.

Развитие своей концепции Пьер Жане начал с критики как интроспективной психологии сознания, так и бихевиоризма.

Жане считает, что сознание и мышление человека форми­руются в ходе практических действий человека с окружающими его предметами. В соответствии с этим он определяет психологию как науку о человеческой деятельности, или способах действия человека. Эти последние он называет словом conduite — поведе­ние. Жане специально подчеркивает, что это понятие нужно от­личать от comportement, которое также обозначает поведение, но имеет дополнительный оттенок примитивных механических реакций. В этом смысле образ или способ действий Жане опре­деляет как высшую форму поведения.

По мнению Жане, последовательная реализация положения о формировании мышления и интеллекта в процессе деятельно­сти человека требует генетического подхода к этим формам человеческой психики. Лишь изучая ребенка, можно понять ме­ханизмы мышления взрослого человека.

Особо важное значение Жане придает изучению элементар­ного, или доречевого, интеллекта, представляющего собой спе­цифические практические действия с материальными предметами и образующего основу для усвоения языка и формирования вер­бального интеллекта.

Результатом практических интеллектуальных операций яв­ляется создание определенных объектов, называемых Жане интеллектуальными объектами. Каждому из них Жане присваивает особое, всегда образное наименование: «корзина с яблоками», «шнурок», «часть пирога» и т. д. Интеллектуальный объект представляет собой материальный предмет, разные части которого в результате деятельности приобретают значение сигналов для различных интеллектуальных актов, а сам предмет в своей целостности вызывает операцию иную, нежели его части. «Истинные интеллектуальные объекты, — пишет Жане, — являются внешни­ми по отношению к организму и формируются в результате телесных действий, направленных на внешнее, действии, которые и представляют собой действительный объект психоло­гии»[19].

Интеллектуальные операции, концентрирующиеся вокруг интеллектуальных объектов, образуют определенные системы, которые характеризуются там, что каждая из входящих в них операций имеет обратную ей. Проиллюстрируем изложенные выше теоретические положения на примере интеллектуального объекта «корзины с яблоками». Формирование его предполагает наличие у ребенка операций различения отдельных объектов — «яблок», которые должны быть собраны в одно вместилище — «корзину». Затем у ребенка должно быть образовано действие наполнения «корзины» и обратное ему — опустошения ее. Нако­нец, ребенок должен овладеть операцией перемещения собран­ных вместе «яблок» посредством действий, направленных на «корзину».

Овладение простыми формами интеллектуальных операций и формирование элементарных интеллектуальных объектов де­лает возможным приобретение более сложных операций, обра­зующихся путем комбинаций уже имеющихся. Так, интеллекту­альное действие, формирующее такой объект, как «корзина с яблоками», делает возможным более сложное интеллектуальное поведение, результатом которого является «шкаф» или «комод с ящиками»: для этого нужно многократно повторить первое ин­теллектуальное действие, а затем его же применить к результа­там — нескольким «корзинам», объединив их в одной большой «корзине» — шкафу.

Полностью сформировавшись, интеллектуальные операции могут постепенно утратить характер наблюдаемых извне дейст­вий и приобрести свойство умственных. В этом видоизменении интеллектуальных операций ведущую роль играет овладение ребенком речью, которое подготавливается на стадии элементарно­го интеллекта. Так, по мнению Жане, если бы у ребенка не было интеллектуального объекта — «корзины с яблоками», он не мог бы овладеть словами, ибо слова представляют собой также специфические «корзины», в каждой из которых находятся сходные объекты.

Все операции, которые ребенок выучился применять к интеллектуальным предметным объектам, он может реализовать применительно к абстрактным понятиям.

Овладев речью, ребенок приобретает способность говорить о своих действиях. Такие «проговариваемые» действия и образуют план собственной мысли.

Теория Жане представляет собой первую в истории психоло­гии попытку раскрыть взаимодействие сознания и деятельности в процессе формирования мышления человека. Для построения своей теории Жане привлек весь свой огромный опыт психолога и психиатра, всю эрудицию ученого, прекрасно владеющего дан­ными не только в собственной области исследования, но и в смежных науках. Но, создавая генетическую теорию интеллекта, Жане не смог найти и привлечь почти ни одного эксперименталь­ного исследования, проведенного на детях, которое могло бы подтвердить его положения. Развернуть же собственные экспери­менты он уже не успел. В своей работе «L’intelligence avant le langage» (1936) Жане завещал Жану Пиаже подробно изучить формирование интеллектуальных операций детей, стадии их раз­вития и строение интеллекта.

Отсутствие необходимого экспериментального материала мо­жет частично объяснить некоторую переоценку Жане деятельно­сти в формировании мышления и интеллекта человека. Так, неко­торые определения, даваемые Жане мышлению, представляют это последнее как переработанное воспроизведение лишь внеш­ней деятельности. Роль же окружающего мира в формировании мышления при этом затушевывается. Говоря о своей системе психологии, Жане подчеркивает, что в ней «внешнее наблюдаемое действие представляет собой основное явление, а внутренняя мысль есть лишь репродукция, комбинация этих внешних дей­ствий в сокращенной и специализированной форме»[20].

Толкование мышления как репродукции собственной деятель­ности человека выражает протест Жане против пассивности интроспективной психологии сознания. Стремясь преодолеть ее, Жане впадает в философскую ошибку, характерную для бихевиоризма.

В отличие от системы Жане теория интеллекта Пиаже строит­ся на богатейшем экспериментальном материале, полученном самим психологом и его сотрудниками.

Главные положения ее сходны с развиваемыми в работах Жане.

Основной факт, из которого исходит Пиаже в своем анализе становления интеллекта, заключается в том, что каждый орга­низм существует в определенной среде, к которой он должен приспосабливаться, чтобы выжить. Такое приспособление, или уравновешивание организма и среды, достигается посредством практического взаимодействия живого существа с окружающими условиями. На высшей ступени эволюционного развития это практическое взаимодействие, все усложняясь, порождает различные устойчивые способы уравновешивания. Их совокупность, соглас­но теории Пиаже, может быть названа интеллектом, или основ­ными механизмами мышления.

Каждый из этих способов представляет собой специфическую видоизмененную умственную форму существования внешних действий с предметами. Интеллект же существует как система или структура операций, которые могут производиться мысленно и выполнять функцию уравновешивания организма со средой. Хотя в результате постоянных перемещений и действий с пред­метами человек воспринимает внешний мир все время в разных аспектах, существующие у него системы операций, способные восстановить исходное расположение и состояние объектов, обеспечивают инвариантность знаний человека об объектах.

Придавая огромное значение внешней практической деятель­ности в формировании мышления, Пиаже, однако, не делает ее демиургом психики. Мышление и интеллект представляют собой также определенные системы понятий об окружающем мире. Эти понятия формируются на основе практической деятельности, но являются воспроизведением в психической форме не деятель­ности, а объективной действительности. «Главные «категории», — пишет Пиаже, — которые использует интеллект, чтобы адаптироваться к внешнему миру, — пространства и времени, причин­ности и субстанции, классификации и числа и т. д. — соответствуют определенному аспекту действительности...»[21].

Следует, однако, отметить, что Пиаже не всегда последова­тельно выдерживает это материалистическое толкование отно­шения понятий, деятельности и объективной действительности. Анализируя формирование познавательных структур в матема­тике, он объявляет математические понятия отражением собст­венных действий субъекта, но не свойств реальных объектов

Несмотря на такие ошибки, теория Пиаже в целом реализует правильный подход к проблеме мышления, решая ее с позиций единства сознания и деятельности.

Работы Пиаже оказали значительное влияние на психологов, начавших разрабатывать проблемы генезиса интеллектуальной деятельности применительно к развитию ребенка при помощи различных объективных методик[22].

Еще более углубленную трактовку соотношение мышления, деятельности и окружающих условий получает в диалектико-материалистической теории Анри Баллона[23]. Генетическая связь деятельности и мышления не означает, по мысли Баллона, что мышление человека развивается прямо и непосредственно из практического интеллекта, из сенсо-моторных схем, обеспечиваю­щих адаптацию индивида к физической среде. Влияния со­циальной среды определяют качественное отличие сенсомоторного практического интеллекта от умственной деятельности человека. Функцией сенсомоторного интеллекта является приспособ­ление к физической среде, непосредственное удовлетворение потребностей организма. На этом уровне интеллектуальные практические действия направлены не только на познание свойств и качеств окружающих объектов, но и на получение по­лезного результата. Переключение интеллектуальной деятельно­сти непосредственно на познание вещей стало возможным, со­гласно теории Валлона, лишь в результате включения нового фактора — социального окружения. Это последнее обусловливает появление у ребенка новой — имитирующей — формы деятель­ности, которая имеет социальную природу. Вначале эта имити­рующая или моделирующая деятельность вызывается лишь со­циальными образцами — действиями окружающих ребенка лю­дей, но затем она переносится и на различные предметы Соглас­но Баллону, эта специфическая форма деятельности, вызываемая социальным общением, является основным способом формирова­ния у ребенка плана представления окружающего мира

Имитирующая деятельность является также способом формирования умственных действий. Ведь эти последние суть представляемые, воображаемые действия В их основе лежит деятельность ребенка, моделирующая действия других людей и за­тем переносимая на свои собственные. Так раскрывает Баллон переход внешних действий во внутренние и изначально социаль­ную природу мышления ребенка.

Позиции, характерные для кратко очерченного выше третьего направления в современной психологии мышления, начинают завоевывать все больше сторонников в зарубежной психологии. Все более настоятельно звучат голоса о необходимости пересмотреть теоретические и методологические основы общепсихологической теории в духе антипозитивизма. Делаются попытки создать тео­рию поведения человека, в которой было бы раскрыто взаимоот­ношение таких факторов, как познание, деятельность и окружаю­щая среда. Именно на этот путь толкают психологов работы в области кибернетики. Ее представители в последнее время сами пытаются создать теоретическую модель мышления, воспроизво­димого на электронно-счетных устройствах. Этапы этой плодо­творной и интересной работы представлены в циклах исследо­ваний А. Ньюэлла, Дж. Шоу и Г. Саймона. Основная цель исследований — создать программу мышления человека, про­грамму решения им задач, которая могла бы быть закодирована для счетной машины и выполнена этой последней. Эта программа и представляет собой соответственно теорию решения задач, объ­ясняющую непосредственно наблюдаемое поведение в процессе работы над задачей. Предварительный набросок программы де­лается на основе различных данных, имеющихся в конкретных психологических исследованиях мышления. Программа вводится в машину, которой затем предъявляются определенные задачи. Если машина не может их решить, те или иные части программы видоизменяются.

Основной психологической теорией, из которой исходит это направление программирования мышления, является, по словам Ньюэлла, Шоу и Саймона, теория Зельца[24], впервые использо­ванная для построения программы игры в шахматы голланд­ским ученым Адрианом де Гроотом. Как и в теории Зельца, основным понятием программирования мышления является по­нятие операции. Но в отличие от теории Зельца, выделившего в качестве основных операций очень сложные интеллектуальные действия, основная единица программы — элементарная, далее неразложимая операция. В программе должна быть точно опре­делена последовательность ряда операций, образующая страте­гию, в которой каждая последующая операция детерминируется результатами предыдущих действий.

Как и в теории Зельца, указывают программисты, в програм­мах проблема принимает форму «антиципирующей схемы»: Нужно найти X, который находится в отношении Р к данным элементам Е. В программе и указывается, как именно нужно ис­кать этот X, какие элементарные операции и в какой последо­вательности следует совершать.

Тот факт, что машина может выполнять сложную последовательность действий, имитирующую реальный процесс мышления человека, программисты считают решительным опровержением различного рода идеалистических представлений о мышлении. «Если счетная машина, — пишут Ныоэлл и Саймон, — выполняет процессы и, совершая их, имитирует человеческое мышление, то это значит, что никакая виталистическая тайна не может быть скрыта в исходных положениях теории»[25].

Теория мышления, основывающаяся на построении программ, имеет отчетливую антипозитивистскую направленность. Если представить себе организм, пишут теоретики-программисты, как совокупность эффекторов, рецепторов и контрольной системы, их соединяющей, то программа является теорией контрольной системы. Эту позицию программисты противопоставляют бихе­виоризму, ограничивавшемуся изучением корреляций стимулов и ответов и отводившему мозгу роль распределительного щита. Эти исходные принципы, по мнению программистов, имели свое историческое оправдание в борьбе представителей поведенчества против витализма. Но в настоящее время более адекватно пред­ставление о мозге как о контрольной системе, функционирующей наподобие сложнейшей вычислительной машины. Программа и выражает закономерности ее функционирования.

Необходимость создать программы реального мышления че­ловека была осознана некоторыми психологами еще до того, как кибернетики предприняли некоторые попытки в этом направ­лении. Среди психологических работ выделяются исследования Джерома Брунера, который попытался вычленить основные программы поведения человека при образовании им простейших искусственных понятий или обобщений. Сам Брунер эти про­граммы называет стратегиями. Исследуя их состав, он стремит­ся вычленить входящие в них элементарные операции, указать, как одни из них — предыдущие — регулируют последующие. Именно такие целостные формы деятельности Брунер считает истинными единицами интеллектуального поведения.

Несомненно, под влиянием кибернетики и попыток программировать мышление центральным в этой области становится для многих психологов вопрос об основных операциях умственной деятельности. Мне кажется, пишет Д. Тейлор, что вопрос о том, «каковы основные операции мышления», является «самой глав­ной проблемой современных и будущих исследований как в об­ласти творчества, так и в других сферах мышления»[26].

Такое увлечение операционным анализом мышления идет в ущерб изучению его предметного содержания. Основная ха­рактеристика мышления как отражения сущности предметов за­меняется определением мышления как особого рода внутренней деятельности, программа которой и выражает сущность и при­роду мышления.

В связи с этим весьма актуальными становятся основные положения теории мышления Анри Баллона, убедительно доказавшего, что анализ формирования и развития сенсомоторных схем, сколько бы детальным и полным он ни был, не может раскрыть природу человеческого мышления. Мышление человека невоз­можно без представлений, понятий, знаний и других форм отра­жения объективной действительности. Но всестороннее синтети­ческое исследование мышления требует перестройки методоло­гических основ психологии капиталистических стран. И необхо­димость этого начинает осознаваться современными психолога­ми, ищущими новых путей психологической науки. Прежде чем строить теорию мышления, пишут Миллер, Галантер и Прибрам, нужно создать общую теорию психической деятельности, кото­рая бы четко отвечала на вопрос, «как действия контролируются внутренней репрезентацией в организме его окружения»[27].

Таким образом, разработка проблемы мышления подвела психологов капиталистических стран к необходимости радикаль­ной перестройки, а вернее построения на новых позициях общей теории психики.