Секащсий Александр Куприянович. Онтология лжи.

провождают продуктивное мышление. Мысль окутана целым облаком паразитарных движений, которые отщепляются порциями, когда интеллект в работе,—всевозможные «потирания рук», «чесания в затылке», вскакивания, похаживания, подпрыгивания и другие двигательные «монстры», несть им числа.
Всякий, кто интимно знаком с процессом творческой мысли, наверняка усмехнется, глядя на роденовского «Мыслителя» — весьма сомнительным кажется вообще наличие у него умственных способностей. Куда достовернее Пушкин, подпрыгивающий у стола, восклицая: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!». Или А.Тарковский, который пишет:
... Взглянули бы, как я под током бьюсь И гнусь, как язь в руках у рыболова, Когда я перевоплощаюсь в слово...
(Напомним, что речь идет не о медитации, как специально культивируемом состоянии, не о каком-либо гигиеническом упражнении для интеллекта, а о продуктивном мышлении, о нормальной работе сознания — о том, о чем С.Аверинцев говорил: «Превыше всего я ставлю человеческий разум, решающий конкретную задачу».16)
/Глубочайшие нарушения обнаруживаются у человека и в системе его сигнализации, в частности — болевой сигнализации. Смещенность и искажение «болевого отражения» человеком внешнего мира давно вышли за пределы допусков естественного отбора. Возьмем такой характерный факт: множество вредных, разрушительных для организма процессов — курение, переедание, гиподинамия и др. — не предваряются и не сопровождаются болевой сигнализацией; имеется, во всяком случае, очень большой лаг, в пределах которого процессы саморазрушения не встречают болевой коррекции. Сознанию в первую очередь потребовался доступ к болевой палитре — поэтому здесь вытеснение было особенно сильным и бескомпромиссным. Многие состояния сознания надо «непосредственно переживать»—досадовать, огорчаться, печалиться, страдать и т.п., — и для этого доступ к болевой палитре должен быть свободен, а ее «естественная сигнализация» предварительно фальсифицирована и стерта/ Отдельные компоненты болевой регуляции после разрушения целого могут быть даже эстетизированы (сладострастие, мазохизм)...
16Аверинцев С.С. Попытки объясниться. М., 1988. С. 13.
Здание разума воздвигнуто буквально на руинах, на развалинах системы целесообразно-естественного поведения, после предварительного проведения «взрывных работ». Множество поведенческих стереотипов, прежде контролируемых инстинктами (у животных), теперь требуют нового освоения, «разучивания по нотам».
Заметим, что производимые разрушения и опустошения в процессе обретения сознания вовсе не диктуются требованиями «всякого возможного разума» — они лишь raison d'etre этого сознания, уникального устройства, реагирующего на отсвет, на рефлексию. Из структур рефлексии только незначительная часть представляет собой подобия, «двойники», большинство же структур рефлексии является (и должно являться) химерами. /«Порядок мысли не предписывается событиями, — утверждает А. Валлон. — Вымысел—это необходимый шаг мысли, как только она начинает стремиться к очищению от необработанного восприятия. Обратной стороной игры у ребенка является постоянное желание вымысла. Если ребенок воображает кусок бумаги вкусным блюдом, расстояние между двумя объектами представляет собой стимул его удовольствия— игрушки, которым он оказывает предпочтение, часто наиболее бесформенны—те, в которых условия реальности перестают преобладать. Внутренняя модель одерживает верх над данными органами чувств».17
Мысль человека должна обладать свободой в упорядочении своей эмпирии; естественный ход вещей для нее — некая ловушка, в которую нельзя попадать слишком рано, до обретения и необратимого освоения способности солгать, до формирования видеоло- гической структуры «этого сознания».
Как заметил однажды Г. Спенсер, «человечество может пойти прямо, лишь исчерпав все обходные пути», на которых оно подвергало осмыслению, надо полагать, всякую видимость, провоцирующую сознание к осуществлению себя. Потому понятие осуществления является столь неоднозначным—это и отыскание сущности за видимостью (через нее), и проецирование видимости в сферу сущего, и последующее укоренение ее там, т.е. о-существление видимости; раз-мещение того, что лишено действительного места; некая топографическая привязка миража, возможная благодаря, с одной стороны, могучему напору осуществления («энергии заблуждения», о которой говорил В. Б. Шкловский) и, с другой стороны,
17Валлои А. От действия к мысли. М., 1956. С. 170.
податливости причинно-следственного универсума (природы) усилию фальсификации (если только оно хорошо рассчитано и концентрировано— как заповедь, сверхзадача или социальный заказ)/ Реальность узнается не как ближайшее содержание или источник мысли, а по максимальному сопротивлению усилию представления или постижения; отсутствие такого сопротивления как раз и создает ощущение нереальности («как во сне» или «как в бреду»). Предмет неподатлив — вот его отличительная черта, он — против. Изнутри мысли это единственное встроенное различие действительного и иллюзорного (химерного) — противодействующего (Ge- genstand) в отличие от сопутствующего (Nebenstand).
Из всех модусов лжи чистое рефлексивное воспроизводство «сущего как такового» требует наибольших затрат. Этот предельно вырожденный модус лжи обычно и называют истиной. Ввиду крайней удаленности от первоисточника этого сознания он требует мощных усилителей, постоянного «взнуздания» и напоминания о себе; поэтому «требование истины» должно быть предзадано в самой императивной форме, в форме долженствования. Требование «истинности» звучит как непрерывный массовый речитатив, почти как заклинание. Создается впечатление, что стоит ослабнуть этому хоровому требованию — и для удержания строгого рефлексивного «соответствия действительности» не останется других стимулов... Всякая культура щедро насыщена абсурдом — без определенного процента абсурда она просто не могла бы существовать как нечто самостоятельное вне природы, как реальность более высокого ранга. Нужна определенная глубина фальсификации для стартовых условий конденсации разумности этого сознания.
И то, что мы находим в «предыстории», — всеобщая распространенность человеческих жертвоприношений, ритуальный каннибализм, «добровольный и повсеместный автотравматизм», как изящно выразился М.Фуко,—суть необходимые «выбросы» реактора фальсификации. Так, обряд инициации, который перестал быть всеобщим лишь с появлением первых цивилизаций, в самых мягких формах предполагал прижигания, татуировки, фелляцию, выбивание передних зубов, а обычно — избирательное калечение и убийство самых стойких юношей.18 Лишь отчасти «выбросы» реактора фальсификации устраняются запаздывающими правилами техники безопасности укрытия лжи (но ведь и выходная мощ
18Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. Л., 1986.
ность реактора все время растет)./ Понятно, что избежать утечки лжи, этой сверхтекучей субстанции (или псевдосубстанции), есть задача труднейшая. Это оружие не удается держать всегда только острием «от себя»; и невозможно подсчитать, сколько культур погибло от перенасыщения абсурдом, от самоотравления ложью — «поддавшись Танатосу», как сказал бы Фрейд/
Чтобы экспериментатор мог оставаться спокойным и невредимым, повергая в ужас все живое простым перемещением рукоятки реактора фальсификации, надо 4тобы фальсификация не производила разрушений и по эту сторону пульта. Следовало пройти весь путь филогенеза, чтобы освоить правила техники безопасности укрытия лжи, придания ей видимости истины, ограждения плацдармов-заповедников, недоступных для лжи и, наоборот, полигонов для совершенствования оружия (искусство) и т.п.— словом, правила «врожденной», обретаемой вместе с речью, вместе с социализацией видеологической перспективы сознания. Не только филогенез, но и онтогенез дает яркие примеры, когда не- разрушаемость ложью еще не выполняется, не достигнута, т. е. тот или иной модус лжи еще не освоен.
В фильме Э. Сколы «Семья» есть примечательный эпизод. Взрослый дядя от нечего делать затевает странную игру с мальчиком трех лет. «Д где наш Джованни? Куда девался наш малыш?»— вдруг вопрошает он и принимается ходить по комнате, оглядываясь по сторонам. «Вот я!» — радостно кричит Джованни. Но дядя не обращает на него внимания и продолжает поиски. Джованни начинает быстро бегать за ним, стараясь забежать вперед и заглянуть ему в лицо, все время повторяя: «Да вот я, дядя, вот же я! Вот здесь!» В его голосе появляется тревога. Однако взрослый упорно ищет, отворачиваясь и «не видя», заглядывает под стол, под кровать./Он спрашивает даже у присутствующих взрослых: «Вы не видели нашего мальчика? Где он может быть?» А взрослые, отрицательно качая головами, отвечают: «Не знаю... Не знаю... Не знаю...» Мальчик буквально вцепился в штанину шутника и непрерывно повторяет: «Вот я, вот я, вот Джованни!» Наконец шутник спрашивает у мамы: «Ты не видела Джованни?» И мама пожимает плечами: «Нет!» Вот тут малыша охватывает ужас. Он пронзительно кричит: «Мама! Это я, мама!» Далее начинается истерика, стучание головой об пол, безутешные рыдания. Взрослые долго не могут успокоить мальчика.