Глава седьмая. Теории тревоги: подведение итогов и синтез - Смысл тревоги - Мэй Ролло

- Оглавление -


Я намеренно употребляю слово “гипотезы”. Это [создание гипотетической теории тревоги] является крайне трудной задачей — не потому, что у нас не хватает материалов наблюдений, это распространенные и всем знакомые феномены, тем не менее, представляющие собою загадку. И дело не в том, что теоретические представления, возникающие вокруг этих феноменов, носят слишком отвлеченный характер. Нет, это именно вопрос формулировки гипотез, то есть поиск правильных абстрактных идей и попытка приложить их к сырому материалу наблюдений таким образом, чтобы навести в нем порядок и достичь более ясного понимания.

Зигмунд Фрейд. “Тревога”, Новые вводные лекции

В настоящей главе мы займемся поиском синтеза всех теорий и фактов, о которых шла речь в предыдущих главах. Мы попытаемся, как говорил Фрейд, “найти правильные абстрактные идеи”, чтобы “навести порядок” в этом материале и “достичь ясного понимания”. Мы ставим перед собою цель, насколько это возможно, создать всестороннюю теорию тревоги, когда же различные теории невозможно интегрировать между собой, мы рассмотрим их принципиальные отличия друг от друга. Кроме того, в этой главе прямо или косвенно выражена и моя личная точка зрения на проблему тревоги.

Природа тревоги

Многие ученые и исследователи, занимавшиеся проблемой тревоги, — например, Фрейд, Гольдштейн и Хорни, — согласно утверждают, что тревога является расплывчатым опасением и что главное отличие страха от тревоги заключается в том, что страх представляет собой реакцию на конкретную опасность, в то время как объектом тревоги является опасность неконкретная, “неопределенная”, “лишенная объекта”. Особенностью тревоги является ощущение неуверенности и беспомощности перед лицом опасности. Природу тревоги легче понять, если мы зададим вопрос: на что направлена угроза, вызывающая тревогу?

Допустим, я студент колледжа, иду к стоматологу, который должен удалить мне зуб. По пути я встречаю преподавателя, которого глубоко уважаю; я занимался у него в этом семестре и общался с ним. Он проходит мимо, ничего мне не сказав, даже не поздоровавшись. Отойдя от него, я чувствую ноющую боль “в душе”. Неужели я не достоин его внимания? Я никто, я — ничтожество? Когда стоматолог хватает мой зуб щипцами, я ощущаю страх — гораздо более интенсивный, чем чувство тревоги после встречи с преподавателем. Но когда я встаю с кресла, этот страх уже позади. А муки тревоги остаются со мной весь день, подобное чувство может появиться и в моем сновидении в эту ночь.

Таким образом, чувство опасности при переживании тревоги не обязательно должно быть более интенсивным, чем чувство страха. Но чувство тревоги охва­тывает человека на более глубоком уровне. Это угроза самой “сердцевине” или “сущности” моей личности. Мое самоуважение, ощущение самого себя как личности, внутреннее чувство моей ценности — такими несовершенными словами можно описать то, чему угрожает тревога.

Я предлагаю следующее определение тревоги: тревога есть опасение в си­туации, когда под угрозой оказывается ценность, которая, по ощущению человека, жизненно важна для существования его личности. Это может быть угро­за физическому существованию (угроза смерти) или же существованию психологическому (потеря свободы, бессмысленность). Или же опасность может относиться к еще какой-либо ценности, с которой человек идентифици­рует свое существование (патриотизм, любовь другого человека, “успех” и так далее). Случай Нэнси, о которой речь пойдет ниже (глава 8), является при­мером последнего рода: любовь жениха для нее тождественна существованию. Нэнси говорит: “Если он разлюбит меня, для меня все будет кончено”. Ощу­щение безопасности ее Я зависит от того, как другой человек ее любит и принимает.

Отождествление конкретной ценности с существованием личности ярко представлено в словах Тома1, который боялся потерять работу и вернуться к жизни на государственное пособие: “Если я не могу прокормить свою семью, мне надо пойти и утопиться”. Он говорит о том, что если окажется не в состоянии сохранить самоуважение, зависящее от обязанности зарабатывать деньги, вся его жизнь теряет смысл, и тогда неважно, существует он или нет. И он готов подтвердить свои слова, совершив самоубийство, чтобы прекратить такое существование. Поводы для тревоги у каждого человека индивидуальны, поскольку они зависят от ценностей, на которые опираются люди. Но всегда при тревоге человек чувствует, что под угрозу поставлена какая-то ценность, жизненно важная для его существования и, следовательно, для безопасности его личности.

Описывая тревогу, ее часто называют “размытым” или “неопределенным” ощущением, но это не означает, что тревога менее мучительна, чем другие сильные чувства. При прочих равных условиях тревога мучительнее, чем страх. Не следует также на основании этих описаний делать вывод о том, что главной психофизиологической особенностью тревоги является то, что это генерализованная реакция, охватывающая весь организм. Другие эмоции, например страх, ярость  и злость, также являются реакциями всего организма. Скорее размытость и не­определенность тревоги относится к тому уровню личности, на который направлена потенциальная угроза. Различные страхи, переживаемые человеком, основаны на его системе безопасности, которая развивается в течение жизни; тревога же ставит под угрозу саму эту систему безопасно­сти. Каким бы неприятным ни было переживание страха, опасность при этом можно локализовать в пространстве и к ней, хотя бы теоретически, можно приспособиться. Страх есть отношение организма с определенным объектом, если этот объект можно устранить — с помощью борьбы или бегства, — чувство опасности исчезает. Но поскольку тревога охватывает основы (сердцевину, сущность) личности, человек не может занять положение вне ее, не может объективировать опасность. Поэтому перед лицом подобной угрозы человек бессилен. Нельзя бороться с тем, чего ты не знаешь. О тревоге говорят, что она “охватывает” или “заполняет”; человек испуган, но не знает точно, чего он боится. Поскольку вызывающая тревогу угроза направлена на ценности, жизненно важные для безопасности личности, а не на что-то вторичное, некоторые авторы, например Фрейд и Салливан, описывают тревогу как “космическое пере­живание”. Она, действительно, является “космическим переживанием”, поскольку поражает все наше бытие, распространяется по всей нашей субъективной вселенной. Мы не можем встать в стороне от тревоги и объективировать ее. Мы не можем посмотреть на нее со стороны, поскольку она поражает саму способность смотреть, само наше восприятие.

Эти соображения помогают нам понять, почему тревога кажется субъективным переживанием, лишенным объекта. Когда Кьеркегор подчеркивает, что тревога связана с внутренним состоянием человека, а Фрейд утверждает, что при тревоге объект “игнорируется”, это не значит (или не должно значить), что опасность, вызывающая тревогу, есть нечто маловажное. Также и выражение “лишенная объекта” говорит не только о том, что опасность, как это бывает в случае невротической тревоги, вытеснена в бессознательное. Правильнее было бы сказать так: тревога потому лишена объекта, что она поражает основание психологической структуры личности, на котором строится восприятие своего Я, отличного от мира объектов.

По утверждению Салливана, Я человека развивается для того, чтобы защитить его от тревоги. Верно и обратное утверждение: усиление тревоги сужает поле самосознания. Чем сильнее тревога, тем меньше осознание своего Я как субъекта, обращенного к объектам во внешнем мире. Осознание своего Я прямо пропорционально осознанию объектов внешнего мира. При появлении тревоги нарушается способность отличать субъективное от объективного — тем сильнее, чем интенсивнее тревога. Отсюда идет выражение, что “тревога нападает сзади”; точнее было бы сказать, что она нападает со всех сторон одновременно. Чем сильнее тревога, тем в меньшей мере человек способен увидеть себя отдельно от стимула, следовательно, тем меньше он способен оценить стимулы. В различных языках о страхе чаще говорят “у него страх”, а о тревоге — “он тревожен”. В наиболее тяжелых случаях тревоги человек переживает “растворение своего Я”, такие случаи встречаются в клинической практике.

Гарольд Браун испытывает подобное переживание, когда он говорит, что “боится сойти с ума”, — это выражение часто используют пациенты, которые боятся такого “растворения”. Кроме того, Браун говорит, что его “чувства потеряли определенность и четкость, даже сексуальные чувства” и что такая эмоциональная пустота “невыносима”. (Не исключено, что большое значение, которое в нашей стране и в современном западном мире придают сексуально­сти, объясняется попыткой человека, живущего в дезинтегрированном обществе, ухватиться за какое-то определенное ощущение, чтобы спастись от тревоги.) Внешнему наблюдателю очень трудно понять переживания человека, испытывающего сильную тревогу. Браун говорит о своих друзьях: они “ожидают, что тонущий человек [то есть сам Браун] должен плыть, но не понимают, что под водой у него связаны руки и ноги”.

Кратко резюмируем сказанное выше: тревога “лишена объекта”, потому что она ставит под угрозу саму основу, на которой строится безопасность человека, а поскольку именно эта основа позволяет человеку воспринимать себя как Я по отношению ко внешним объектам, нарушается также и способность отличать субъективное от объективного.

Поскольку тревога ставит под угрозу основы человеческого Я, на философском уровне тревога является осознанием того, что Я может прекратить свое существование. Тиллих называет это угрозой “небытия”. Человеческое Я обладает бытием; но это бытие может прекратиться в любой момент. Смерть, переутомление, болезнь, разрушительная агрессия — все это примеры небытия. В сознании большинства людей нормальная тревога ассоциируется со смертью, и, действительно, это наиболее распространенная форма нормальной тревоги. Но существованию человеческого Я угрожает не только физическая смерть. Я исчезает при потере смысла — психологического или духовного, — который тождественен существованию Я, это называют “угрозой бессмысленности”. Кьеркегор утверждал, что тревога есть “страх перед ничто”; можно понимать эти слова так, что человек, перед которым стоит угроза бессмысленности, боится превратиться в ничто. Как мы увидим ниже, смелое и конструктивное обращение с тревогой исчезновения и проработка этой тревоги в конечном итоге усиливают чувство своего Я, отличающегося от объектов и от небытия, делают опыт существования человеческого Я интенсивнее.

Нормальная и невротическая тревога

Феноменологическое описание тревоги, приведенное выше, относится к различным типам тревоги, а не только к тревоге невротической. Его можно применить, например, к реакции на катастрофическую ситуацию у пациентов с повреждениями головного мозга, которых описывает Гольдштейн. Это описание верно (некоторые вариации будут зависеть от интенсивности переживания) и по отношению к нормальной тревоге, которую испытывают все люди в самых различных ситуациях.

Приведу пример, составленный из отдельных разговоров с людьми, жившими при тоталитарных режимах, это пример нормальной тревоги. Известный социалист жил в Германии в то время, когда власть в стране захватил Гитлер. В течение нескольких месяцев до него доходили сведения об арестах коллег, которых отправляли в лагеря, другие его приятели пропадали без вести. Этот период он прожил в ожидании опасности, но не мог знать, собираются ли его арестовать, а если собираются, то когда за ним придут из гестапо, и, наконец, что с ним случится в случае ареста. Он постоянно испытывал расплывчатое и мучительное чувство неуверенности и беспомощности — переживание, обладающее всеми описанными выше характеристиками тревоги. Этого человека беспокоила не только угроза смерти или мук и унижения в концлагере; опасность угрожала смыслу его существования, поскольку для него жизненно важным было распространять свои убеждения — с этой миссией он отождествлял свое существование. Реакция этого человека на угрозу содержит все главные характеристики тревоги, и в то же время это адекватная реакция, которую никак нельзя назвать невротической.

Нормальная тревога является реакцией, которая (1) адекватна объективной угро­зе, (2) не запускает механизм вытеснения или другие механизмы, связанные с интрапсихическим конфликтом, а вследствие этого (3) человек справляется с тревогой без помощи невротических защитных механизмов. Человек может (4) конструктивно обращаться с тревогой на сознательном уровне или же тревога снижается, когда меняется объективная ситуация. Недифференцированные и “размытые” реакции младенцев в ответ на опасность, — например, при падении или когда их не кормят, — также относятся к категории нормальной тревоги. Младенец, переживающий такие ситуации, еще слишком мал, так что интрапсихические процессы вытеснения и конфликтов, создающие невротическую тревогу, еще не могут работать. Кроме того, относительно беспомощный младенец, насколько мы способны его понять, может действительно бояться объективной опасности, угрожающей его существованию.

Нормальная тревога или, как называл ее Фрейд, “объективная тревога” свойственна людям на протяжении всей жизни. Признаками такой тревоги является общее беспокойство, настороженность, то, что человек оглядывается по сторонам, хотя на него никто не нападает. Ховард Лиделл (главы 3 и 4) говорил, что тревога сопровождает разум человека, как его тень. Это напоминает слова Лоренса Кьюби о том, что тревога есть мост от реакции испуга к разуму, появляющемуся на более поздних стадиях развития человека. По мнению Альфреда Адлера, цивилизация появилась потому, что человек обладал способностью осознавать свою неадекватность; последнее выражение также описывает состояние тревоги. Я привожу эти примеры для того, чтобы показать, сколь важную роль играет нормальная тревога в повседневной жизни.

Существование нормальной тревоги у взрослых людей нередко остается незамеченным, потому что это переживание обычно не столь интенсивно, как тревога невротическая. Кроме того, поскольку нормальную тревогу можно конструктивно преодолеть, она не проявляется в реакции “паники” или еще в каких-то ярких формах. Но не следует путать между собой количественные и качественные характеристики этой реакции. Интенсивность реакции позволяет нам отличить нормальную тревогу от невротической лишь в том случае, когда мы задаем себе вопрос, адекватна ли реакция объективной опасности. Каждый человек в процессе своей жизни в большей или меньшей степени сталкивается с опасностями, которые ставят под угрозу его существование или жизненно важные для существования ценности. Но в нормальных условиях человек может конструктивно использовать тревогу как “обучающий опыт” (в самом широком и в наиболее глубинном смысле слова), и это не препятствует нормальному развитию.

Одна распространенная форма тревоги связана с присутствием фактора случайности в человеческой жизни — с тем, что жизнь подвержена силам природы, что на нее влияют болезни, переутомление, что жизнь может прерваться в результате несчастного случая. Немецкие философы называли такую тревогу Urangst или Angst der Kreatur, такую тревогу в наше время изучали Хорни и Маурер. Эта форма тревоги отличается от тревоги невротической, поскольку Urangst не предполагает враждебного отношения природы к человеку. Поэтому Urangst не запускает работу защитных механизмов, кроме тех случаев, когда ненадежность человеческого существования становится символом или фокальной точкой других внутренних конфликтов и проблем человека.

На практике достаточно трудно отличить нормальный компонент тревоги от невротического, когда речь идет, например, о смерти или о других случайных факторах, угрожающих человеческому существованию. У большинства людей присутствуют одновременно оба вида тревоги. Можно определенно сказать, что многие формы тревоги, связанной со страхом смерти, обладают невротическим характером, — например, сильная озабоченность смертью в периоды подростковой депрессии. В нашей культуре любые формы невротической тревоги — у подростков, пожилых людей и вообще в любом возрасте — могут концентрироваться вокруг факта неизбежной смерти, этого символа беспомощности и бессилия человека3. Невротическая тревога часто скрывается под видом нормальной тревоги по поводу фактора случайности в человеческой жизни, и не стоит оправ­дывать подобную рационализацию. Если в практической работе мы сталкиваемся с переживаниями по поводу возможной смерти, лучше сначала исходить из гипотезы, что подобная тревога содержит невротический компонент, и заняться его поиском. Но, проявляя интерес к невротическому компоненту переживания, не следует забывать о том, что смерть действительно возможна и что человек должен принять этот объективный факт, не отворачиваясь от него.

На этом этапе нам помогают поэты и писатели, которые, по выражению Софокла, “спокойно взирают на жизнь и видят все ее стороны”. Они помогают скорректировать несколько ограниченный научный интерес, который направлен преимущественно на невротические формы поведения. Многочисленные поэты размышляли о смерти, и вряд ли разумно было бы на этом основании всех их объявить невротиками. Человек с поэтическим воображением может, например, как Паскаль, созерцать океан с высокого утеса и “думать о коротком отрезке моей жизни, который с двух сторон поглощается вечностью, о том крохотном пространстве, которое я занимаю или даже вижу, окруженном бесконечным множеством миров, которых я не знаю и которые не знают меня”; человек может задуматься о том, “почему я нахожусь тут, а не там... сейчас, а не тогда”. Подобное чувство может наполнить человека ужасом, оно может заставить его отвернуться от океана или прервать размышление. И то, и другое — тревога, но первое чувство есть тревога нормальная, а второе — невротическая. С другой стороны, поэтическое ощущение бесконечности времени и пространства и краткости человеческой жизни (конечно, если этому чувству сопутствует мысль о том, что млекопитающее, называемое словом “человек”, способно преодолеть свою недолговечность, поскольку, в отличие от других животных, знает о ней, поскольку человек может задавать вопросы), — это ощущение может увеличить ценность и осмысленность переживаний человека и его творческих возможностей — эстетических, научных или каких-то еще.

Нормальная тревога перед лицом смерти не обязательно влечет за собой де­прессию или меланхолию. Как и любую другую форму нормальной тревоги, ее можно конструктивно использовать. Понимание того, что в конечном итоге нам предстоит разлука с людьми, усиливает желание укрепить свои связи с людьми сейчас. Нормальная тревога, сопутствующая мыслям о том, что рано или поздно мы не сможем больше действовать и творить, заставляет человека — как и сама смерть — ответственнее относиться к своему времени, делает текущий момент ярче и учит эффективнее пользоваться временем нашей жизни.

Другая распространенная форма нормальной тревоги связана с тем фактом, что каждый отдельный человек развивается в социальной среде, в окружении других людей. На примере ребенка ярче всего видно, что этот рост в контексте взаимоотношений с родителями предполагает постепенный разрыв связей, а это приводит к более или менее сильным кризисам и к стычкам с ближними. Среди прочих, об этом источнике тревоги писали Кьеркегор и Отто Ранк. По мнению Ранка, каждый опыт “отделения” от других сопровождается нормальной тревогой, и это происходит на протяжении всей человеческой жизни, — начиная от того момента, когда ребенка отделяют от матери, перерезая ему пуповину, и кончая отделением от человеческого существования в смерти. Если в процессе развития и роста человек успешно минует такие стадии, связанные с тревогой, это не только ведет его, как подростка или ребенка, к большей независимости, но и позволяет заново построить взаимоотношения с родителями или другими людьми на новом, более взрослом уровне. В этом случае также человек переживает нормальную, а не невротическую тревогу.

Во всех приведенных выше примерах, в которых была представлена нормальная тревога, можно было увидеть, что подобная тревога всегда адекватна объективной опасности. При этом не происходит вытеснения или формирования интра­психического конфликта, и человек может справиться с тревогой конструктивно, используя свою смелость и свои способности, а не невротические защитные механизмы. Некоторые исследователи предпочитают называть ситуацию, в которой человек переживает нормальную тревогу, “ситуацией потенциальной тревоги”. По их мнению, когда тревога не переполняет человека или когда переживание не слишком интенсивно, правильнее использовать термин “потенциальная”. Это, быть может, разумно с педагогической точки зрения. Но, строго говоря, смысл переживания от этого не меняется, а лишь приобретает некоторую окраску: потенциальная тревога — это все равно тревога. Если человек осо­знает, что ситуация, в которой он оказался, может вызвать тревогу, значит он уже переживает тревогу; скорее всего, он предпримет какие-то шаги, чтобы ситуация не вызвала у него чрезмерно сильных переживаний или не привела бы к катастрофе.

Стоит подробнее поговорить о том, почему для понимания невротической тревоги так важен ее субъективный аспект. Если рассматривать проблему тревоги только с объективной точки зрения — то есть лишь как способность человека справляться с опасной ситуацией, — логично будет сделать вывод, что нет смысла отделять невротическую тревогу от нормальной. Достаточно было бы сказать, что человек, испытывающий тревогу, в меньшей мере, чем другие, способен справиться с опасной ситуацией. Если мы возьмем, например, человека слабоумного или одного из тех описанных Гольдштейном пациентов с повреждением головного мозга, их подверженность тревогам нельзя назвать “невротической”. Когда, например, пациент с навязчивым стремлением к порядку видит, что все в его тумбочке разбросано, для него это может быть объективной угрозой или реалистичной причиной для сильной тревоги, поскольку его способности ограничены, и в подобной ситуации ему трудно поставить себя в правильное отношение к объектам. Насколько мы можем судить, те опасности, которые постоянно вызывают интенсивную тревогу у пациентов Гольдштейна, являются для них объективными и реальными. Как мы упоминали выше, то же самое можно сказать о младенце и — в некоторых ситуациях — о детях или еще каких-то людях с относительно слабыми способностями, которые бессильны перед ситуацией.

Но, как известно по многочисленным наблюдениям, люди очень часто испытывают тревогу в ситуациях, не содержащих ни малейшей объективной угрозы. Нередко сам человек скажет, что его тревогу вызывает довольно незначительное событие и что его опасения “глупы”, он даже может злиться на себя за то, что какой-то пустяк так сильно его беспокоит; но при этом он не перестает чувствовать тревогу. Иногда о таких людях, готовых реагировать на ничтожную опасность так, как если бы это была катастрофа, говорят, что они “носят чрезвычайное количество” тревоги в себе. Но эти слова могут вводить в за­блуждение. На самом деле эти люди крайне чувствительны к ситуации опасности. Проблема заключается в том, почему они столь чувствительны.

Чтобы определить невротическую тревогу, можно отталкиваться от нашего определения нормальной тревоги. Это реакция на угрозу, которая (1) неадекватна объективной опасности, (2) включает в себя вытеснение (диссоциацию) и другие проявления интрапсихического конфликта и, следовательно, (3) человек огра­ничивает какие-то свои действия или сужает поле своего сознания с помощью различных механизмов — подавления, развития симптома и других невротических защитных механизмов4. Как правило, когда в научной литературе употребляется слово “тревога”, речь идет именно о “невротической тревоге”5. Можно заметить, что все ее характерные черты взаимосвязаны: реакция неадекватна объективной опасности по той причине, что тут замешан интрапсихический конфликт. Таким образом, нельзя сказать, что реакция неадекватна субъективной опасности. Кроме того, можно заметить, что все перечисленные выше особенности невротической тревоги относятся к субъективной стороне человека. Поэтому определение невротической тревоге можно дать только при субъективном подходе, когда мы принимаем во внимание интрапсихические процессы.

Главным образом, именно благодаря гению Фрейда внимание исследователей сосредоточилось на внутренних психологических процессах и конфликтах, которые мешают человеку справиться со сравнительно мелкой объективной опасностью. Гарольд Браун слышит о мелком происшествии, в результате которого его мать слегка повредила руку; это запускает цепь ассоциаций, в конце концов, он начинает представлять себе, что его убивают, и в результате ощущает приближение катастрофы. Проблема понимания невротической тревоги сводится к пониманию внутренних психологических процессов, которые определяют повышенную чувствительность человека к ситуации опасности. В своих ранних работах Фрейд выделил две формы тревоги (в несколько видоизмененном виде он повторял ту же мысль и позже): это объективная тревога, связанная с “реальной” опасностью во внешнем мире, и невротическая тревога, которая является страхом человека перед инстинктом, перед “требованием импульсов”. Это разделение удачно подчеркивает субъективную арену действия невротической тревоги. Но оно не во всем верно, поскольку человек боится своих внутренних импульсов лишь потому, что их выражение создаст “реальную” опасную ситуацию во внешнем мире, например, повлечет за собой наказание или вызовет неодобрение. Хотя в поздних трудах Фрейд отчасти пересмотрел свою первоначальную точку зрения (см. главу 4), он не раскрыл смысл своей идеи во всей полноте. Развивая мысль Фрейда, неизбежно задаешь такой вопрос: если человек боится выражения своего импульса, потому что это грозит опасностью, что можно сказать о характере взаимоотношений этого человека с другими людьми? 6

Таким образом, невротическая тревога возникает в той ситуации, когда человек неспособен справиться с опасностью не объективно, но субъективно, то есть не из-за объективного недостатка способностей, но из-за внутренних психологических процессов и конфликтов, которые мешают человеку использовать свои способности7. Обычно эти конфликты формируются в прошлом (подробнее мы обсудим это в следующем разделе), в раннем детстве, когда ребенок по объективным причинам еще не мог справиться с опасной межличностной ситуацией. В то же время ребенок не в состоянии сознательно определить источник конфликта (не может, например, прийти к выводу: “Мои родители меня не любят или не хотят”). Таким образом, вытеснение объекта тревоги является основной чертой невротической тревоги.

Хотя первоначально вытеснение касается взаимоотношений с родителями, позднее вытеснению подвергаются все новые угрозы, аналогичные начальным. Это положение иллюстрирует практически каждый клинический случай, в част­ности случаи Нэнси, Френсис и Брауна8. Поскольку действует вытеснение, человек не способен понять, что же именно вызывает его опасение; таким образом, невротическая тревога “лишена объекта” еще и по этой причине, хотя, как мы говорили, это свойство присуще любой форме тревоги. При невротической тревоге вытеснение (диссоциация, отделение от сознания) делает человека еще более чувствительным к опасности и, следовательно, усиливает невро­тическую тревогу. Во-первых, вытеснение создает внутренние противоречия, что делает психологическое равновесие неустойчивым, и тогда постоянно возникает угроза его нарушения. Во-вторых, из-за вытеснения человеку труднее увидеть реальную опасность, с которой он мог бы справиться. Например, человек, который в значительной мере вытеснил свою агрессию и враждебное отношение к людям, может стать пассивным и уступчивым, и из-за этого он чаще подвергается эксплуатации со стороны окружающих, а это порождает еще больше агрессии и вражды, которые ему приходится вытеснять. И, наконец, вытеснение усиливает чувство беспомощности, поскольку человек вынужден сокращать границы своей автономии, ставить себе внутренние ограничения и отказываться от использования своей силы.

Таким образом, выше мы кратко описали феномен невротической тревоги, чтобы определить, что мы подразумеваем под этим термином. Динамика и ис­точники невротической тревоги подробнее рассматриваются в следующих разделах.

Происхождение тревоги

Нормальная тревога связана со способностью организма реагировать на опасность; это врожденная способность, которой соответствует определенная нейрофизиологическая система. Фрейд говорил, что “тенденция переживать объективную тревогу” — врожденное качество ребенка; по его мнению, эта способность есть проявление инстинкта самосохранения, обладающего — с биологической точки зрения — бесспорной ценностью. Конкретное поведение данного человека в опасной ситуации зависит от природы опасности (среда) и от того, как человек научился справляться с опасностями (переживания: прошлое и настоящее).

Чтобы понять происхождение тревоги, необходимо попытаться ответить на вопрос: в какой мере способность испытывать страх и тревогу является результатом обучения? В прошлые десятилетия ученые спорили о том, какие страхи врожденные, какие нет. Как мне кажется, это были споры вокруг неверно поставленной проблемы и потому, как правило, они не были плодотворны. Работа над списком “врожденных” страхов, чем, например, занимался Стенли Холл, имела свои серьезные недостатки — как практические, так и теоретические. Практические недостатки заключались в том, что коль скоро такой-то вид страха или повод для тревоги признается врожденным, это значит, что его фактически невозможно устранить или скорректировать. Что же касается теории, то гипотезу о врожденной природе любого из так называемых “инстинктивных” страхов было несложно опровергнуть, как то произошло со списком “врожденных страхов” Джона Б. Уотсона.

У новорожденного сравнительно мало защитных реакций, но из этого никак не следует, что все реакции, появляющиеся позднее, основаны на обучении9. Что касается вопроса о “врожденном” характере тревоги или страха, то я считаю, что тут достаточно принять лишь одно положение: человеческий организм обладает способностью реагировать на опасность, точно такой же способностью обладали и эволюционные предшественники человека.

Но вопрос о том, какое конкретное событие человек будет воспринимать как угрозу, зависит исключительно от обучения. Такое событие становится “условным стимулом”. Это особенно четко проявляется по отношению к страхам: они являются условно-рефлекторными реакциями на конкретные события, которые человек научился воспринимать как опасность. То же самое относится к ситуациям, провоцирующим тревогу. Хобарт Маурер в личной беседе со мной так выразил свои представления об этом вопросе:

“Я бы сказал, что мы устроены таким образом, что травматические (болезненные) переживания вызывают у нас “аварийную реакцию”, описанную Кэнноном. Объекты и события, ассоциирующиеся с травмой, становятся знаками опасности, то есть обретают способность вызывать эту “аварийную реакцию”. Когда такие реакции возникают по типу условного рефлекса, это страх. Таким образом, способность реагировать на опасность складывается из способности научиться такой реакции и конечного результата такого обучения”10.

Тут можно добавить еще одно общее замечание. Оно касается современных споров по вопросу о взаимосвязи тревоги и процесса обучения. Сторонники различных подходов к проблеме по-разному отвечают на этот вопрос. Это зависит не только от разных определений проблемы — то есть от того, идет ли речь о нормальной или невротической тревоге или же о страхах, — но и от предмета исследования. Сторонники теории обучения, которые видят, что каждый конкретный вид страха или тревоги у данного человека можно связать с его переживаниями, просто констатируют, что тревога появляется в процессе обучения. С другой же стороны, нейрофизиологи, подобные Кэннону, сосредоточивающие свое внимание на отдельной конкретной способности организма, обычно предполагают, что тревога не основана на процессе обучения. Я думаю, что это просто разница в расстановке акцентов и что представителям этих двух подходов нет нужды спорить между собой.

Я же предполагаю, что способность испытывать тревогу не основывается на обучении, но качественные особенности и конкретные формы тревоги у данного человека складываются в процессе обучения. Это значит, что нормальная тревога просто присуща организму по его природе; каждый человек испытывает тревогу в ситуациях, когда над жизненно важными ценностями нависает угро­за. (Любое животное также отреагирует на такую ситуацию настороженностью.) Но что именно является для данного человека сигналом опасности, — это определяется преимущественно обучением. Конкретные сигналы опасности появляются в процессе взаимодействия человека, обладающего способностью реагировать на опасность, с окружающей средой и с факторами обучения. Особенно важную роль тут играет семейная ситуация. Семья, в свою очередь, является составной частью окружающего общества с его культурой.

Говоря о конкретных источниках невротической тревоги, Фрейд уделяет основное внимание двум факторам: травме рождения и страху кастрации. В ранних работах Фрейд рассматривает травму рождения как источник тревоги в буквальном смысле слова, позже он начинает утверждать, что тревога есть “воспроизведение” того аффекта, который первоначально сопровождал травму рождения. По мнению Маурера, концепция “воспроизведения” аффекта обладает недостатками, поскольку, чтобы вызвать данный аффект, должна присутствовать та же опасность. Позже травма рождения приобрела у Фрейда скорее символический смысл; рождение стало символом “отделения от матери”. Такая концепция кажется более приемлемой: хотя до настоящего времени мы не знаем, действительно ли опыт рождения данного человека влияет на его способность переживать тревогу, ужас при отделении от матери как символ первичной тревоги имеет глубокий смысл. Последователи Ранка и некоторые фрейдисты видят в рождении разрыв старых связей и движение к новой непривычной ситуации, этот символ близок к концепции Кьеркегора, утверждавшего, что тревога возникает тогда, когда у человека появляются новые возможности. Как бы там ни было, если мы считаем, что источником первоначальной тревоги является отделение от матери, важно понять значение этого отделения: какие конкретные ценности в отношениях ребенка с матерью ставятся под угрозу при отделении? При изучении незамужних матерей (см. главу 9) можно было увидеть, что отделение от матери в детстве или во младенчестве имело разный смысл для представителей среднего класса и для выходцев из среды пролетариата. Для первых это означало смешение всех ценностей, это было ситуацией “двойной связи” (double bind), в которой трудно найти положение своего Я; для вторых это просто означало, что надо выйти на улицу и завести себе новых друзей.

Представления Фрейда о кастрации также были двусмысленными. Иногда он говорит о кастрации как о буквальном источнике тревоги (маленький Ганс боится, что лошадь откусит его пенис). Иногда же Фрейд понимает кастрацию как символ потери ценного объекта или какой-то внутренней ценности. Нельзя не согласиться с тем, что в нашей культуре кастрация — распространенный символ, символ бессилия ребенка в руках могущественных взрослых, которые лишают ребенка не только возможности выражать сексуальность, но и возможности работать или заниматься еще какой-то творческой деятельностью. Если источником тревоги является страх потерять пенис, то снова важнейшим вопросом является вопрос о смысле потери пениса, то есть о том, какую опасность содержат в себе взаимоотношения ребенка с родителями, каким конкретным ценностям — с точки зрения ребенка — эта опасность угрожает11.

Поскольку тревога является реакцией на угрозу, нависшую над жизненно важными для существования личности ценностями, и существование человека начинается во взаимоотношениях со значимыми другими в раннем детстве, жизненно важными ценностями изначально стали те формы поведения, которые поддерживали безопасность ребенка во взаимоотношениях со значимыми другими. Поэтому взаимоотношения ребенка с родителями являются наиболее существенным источником тревоги; эту точку зрения разделяют многие теории (Салливан, Хорни и другие). Согласно представлениям Салливана, ведущая роль тут принадлежит матери. Мать не только удовлетворяет все физические потребности ребенка, она также — источник общего эмоционального благополучия и безопасности. Все то, что ставит под угрозу взаимоотношения матери и ребенка, ставит под угрозу и положение ребенка в межличностном мире. Поэтому Салливан считает, что источником тревоги является страх ребенка перед неодобрением матери. Это опасение передается с помощью эмпатии задолго до того, как ребенок будет в состоянии осознавать одобрение или неодобрение матери. Хорни считает, что базовая тревога происходит из конфликта между зависимостью ребенка от родителей и враждебным отношением к ним. Некоторые исследователи полагают, что источником тревоги является конфликт между независимым развитием личности ребенка и потребностью устанавливать взаимоотношения с окружающими людьми (Фромм, Кьеркегор).

Можно обратить внимание на то, что в приведенных выше двух концепциях употребляется слово “конфликт”. Для более глубокого понимания происхождения невротической тревоги необходимо понять природу и источники лежащих за ней конфликтов. Мы сделаем это ниже.

Способность испытывать тревогу и развитие

Мы уже говорили, что развивающийся человеческий организм может реагировать на опасность тремя способами. Первый способ представляет собой реакцию испуга, врожденную рефлекторную реакцию; второй — это тревога, недифференцированная эмоциональная реакция; третий — страх, дифференцированная эмоциональная реакция. Мы уже упоминали, что реакция испуга появляется у младенца очень рано — уже на первом месяце жизни. Мы также говорили, что эмоциональная реакция, которую можно было бы назвать словом “тревога”, появляется позже: в экспериментах Геселла младенцы, оказавшиеся в закрытом пространстве, начинали выражать беспокойство — главным образом, постоянно поворачивая голову — с пятимесячного возраста. Я приводил свое замечание, что подобное поведение ребенка представляется мне типичным для тревоги: ребенок чувствует опасность, но не может понять, откуда она исходит и как она локализована в пространстве. Лишь несколько месяцев спустя тот же младенец в ответ на подобную ситуацию начинает плакать, и Геселл называет такое поведение словом “страх”. Такая динамика отражает процесс созревания ребенка, процесс развития у него более дифференцированных реакций.

В одной из предыдущих глав упоминалась “тревога восьмимесячных детей”, описанная Рене Спицем. Способности ребенка развиваются, так что он начинает распознавать свою мать и ее окружение. И тогда он испытывает тревогу, завидев незнакомца в том месте, где должна находиться мать.

Как тревога и страх зависят от созревания нервной системы? При рождении способность воспринимать и выделять различные стимулы развита недостаточно, из-за этого младенец не в состоянии идентифицировать опасность или локализовать ее в пространстве. Развитие нервной системы не только позволяет, например, визуально обнаруживать сигнал опасности, но также увеличивает способность коры головного мозга интерпретировать стимулы. По мере развития нервной системы простые рефлекторные реакции отходят на второй план, и все большее значение приобретает эмоциональное поведение. Это, в свою очередь, позволяет ребенку лучше различать отдельные стимулы и преднамеренно контролировать свои реакции. Другими словами, способность ребенка к недифференцированной эмоциональной реакции, то есть способность переживать тревогу, появляется при определенной степени зрелости нервной системы. Еще более высокая степень развития нервной системы позволяет ребенку различать отдельные стимулы, объективизировать источник опасности и реагировать на него страхом. Гринкер и Спигель, изучавшие поведение солдат, выявили одну интересную закономерность. В ситуации сильного стресса во время боев реакция солдат на опасность становилась диффузной и недифференцированной. Гринкер и Спигель отмечают, что подобное поведение солдат эквивалентно поведению, в котором меньшее участие принимает кора головного мозга, дифференцирующая стимулы и контролирующая реакции, то есть такие реакции солдат ближе к реакциям младенца.

Очевидно, что при оценке защитных реакций ребенка следует учитывать стадию его развития. Фрейд отдавал себе в этом отчет. Он говорил, что способность новорожденного испытывать тревогу еще не достигла максимальной степени, она развивается по мере взросления младенца и, как он считал, достигает высшей точки в раннем детстве. По мнению Гольдштейна, в некоторых ситуациях у новорожденных можно наблюдать реакцию тревоги, но способность переживать страхи развивается позже. Соглашаясь с тем, что необходимо учитывать фактор развития, мы переходим к наиболее противоречивому вопросу, который в то же время очень важен для понимания феномена тревоги, — к вопросу о том, что возникает раньше — тревога или страх.

Большинство исследователей согласятся с тем, что у младенца очень рано возникают реакции тревоги. Лоретта Бендер утверждает, что четкие реакции тревоги можно наблюдать уже на восьмой-девятый день жизни новорожденного. Очевидно, что в возрасте нескольких месяцев у младенцев встречаются реакции страха, но, если говорить о младенцах одного-двух месяцев от роду, мне не попадались описания таких поведенческих реакций, которые можно было бы назвать словом “страх”. Или же, когда такие ранние реакции называют “страхами”, — как делал Уотсон, создавший теорию “двух первичных страхов”, — приводятся описания диффузных недифференцированных реакций, которые правильнее было бы назвать тревогой. Меня удивляет тот любопытный факт, что многие исследователи, занимавшиеся этой проблемой, говорят о “ранних страхах” младенца, но ни один из них не приводит конкретных описаний подобных страхов. Так, например, Саймондс утверждает, что тревога развивается из “примитивных состояний страха”, вследствие чего страх для него является более общим и всеобъемлющим понятием, чем такое вторичное явление, как тревога12. Но когда Саймондс описывает поведение самых маленьких младенцев в ситуации опасности, мы видим описание тревоги, как, фактически, он сам эти реакции и называет. В действительности, когда речь идет о первых неделях жизни младенца, Саймондс не приводит ни одного описания реакции, которую он бы назвал словом “страх”. Как мне кажется, многие психологи просто “слепо верят” в то, что сначала должен появиться страх, а уже затем — тревога. Это можно объяснить тем, что исследования тревоги в основном направлены на изучение тревоги невротической, — которая, разумеется, имеет более сложную природу и не возникает до тех пор, пока ребенок не может себя осознавать и пока не развиты некоторые другие его способности. Кроме того, тенденция использовать слово “страх” как более широкий термин, возможно, объясняется особенностями нашей культуры (главы 2 и 4), где в центре внимания стоят такие формы поведения, которые соответствуют доминирующим в наше время методам исследования, то есть к которым удобнее подойти с точки зрения математического рационализма.

Ниже я кратко сформулировал свои представления о происхождении тревоги и страха, основанные на моих знаниях и практическом опыте. После первых рефлекторных защитных реакций появляется диффузная недифференцированная эмоциональная реакция на опасность, то есть тревога. Затем, когда ребенок достигает определенного уровня развития, появляются дифференцированные эмоциональные реакции в ответ на конкретные, локализованные в пространстве сигналы опасности, то есть возникают страхи. Тот же порядок можно наблюдать в реакциях взрослых на стимулы, свидетельствующие об опасности, например, на неожиданный выстрел. Сначала возникает реакция испуга. Затем, когда человек осознает опасность, но не понимает, откуда был сделан выстрел и не является ли он сам мишенью, возникает реакция тревоги. И уже потом, если человек способен определить источник выстрела и пытается спрятаться от потенциальной пули, его реакцию можно назвать реакцией страха.

Тревога и страх

До недавних пор в психологических работах сравнительно мало внимания уделялось отличию тревоги от страха, иногда же оба эти понятия смешивали на том основании, что они опираются на один и тот же нейрофизиологический механизм. Из-за этого страдало понимание обоих этих феноменов. Реакции страха могут резко отличаться от реакций тревоги, поскольку страх и тревога затрагивают различные психологические уровни личности.

Эти отличия легко увидеть при изучении психосоматических феноменов, в частности, изучая деятельность желудочно-кишечного тракта при реакции страха или тревоги. Когда Том, мужчина с желудочным свищом (см. главу 3), оказывался в ситуации, где ему угрожала конкретная опасность, — что, например, раздраженный врач обнаружит оплошность, допущенную Томом в работе, — наблюдалось снижение активности желудка, психологическое и физиологическое состояние Тома означало готовность к бегству. Очевидно, в этом случае Том переживал страх. Но когда Том провел бессонную ночь, беспокоясь о потере работы в госпитале, его нейрофизиологические реакции были прямо противоположными: активность желудка усилилась, а симпатическая активность (“бегство”) свелась к минимуму. В этот раз Том испытывал тревогу. Можно описать различие этих двух реакций такими словами: испытывая страх, Том знал, чего он боится, и он мог приспособиться к опасности, то есть убежать. При реакции тревоги, хотя поводом к ней и послужила конкретная опасность, внешняя угроза пробудила внутренний конфликт: способен ли Том содержать свою семью или же ему следует жить на государственное пособие. Разоблачение, которое угрожало Тому в первом случае, было бы неприятным, но не привело бы к катастрофе. Но во втором случае под угрозой оказались те ценности, которые играли важную роль в существовании Тома, поскольку на эти ценности опиралось его самоуважение. Мне тут хочется подчеркнуть не только тот факт, что реакции страха и тревоги — это совершенно разные реакции, но и тот факт, что страх и тревога представляют собой угрозу для разных уровней личности.

При изучении детских страхов было выявлено, что значительная часть страхов обладает “иррациональным” характером, то есть не имеет отношения к тем неприятностям, с которыми дети сталкиваются в реальной жизни. Заслуживают внимание и такие выявленные в процессе исследования характеристики детских страхов, как “непостоянство” и “непредсказуемость”. Все эти данные свидетельствуют о том, что за детскими страхами скрываются какие-то другие эмоции. Строго говоря, само выражение “иррациональный страх” содержит в себе противоречие; если страх невозможно понять как реакцию на конкретную опасность, которая, как ребенок знает на своем опыте, влечет за собой боль или неприятные переживания, тогда это какая-то иная реакция.

Кто-то может возразить, что выражение “иррациональный страх” не является противоречивым, поскольку Фрейд и другие авторы пишут о “невротических страхах”, то есть о страхах, которые иррациональны по той причине, что неаде­кватны реальной опасности. Но Фрейд причисляет к невротическим страхам фобии, а фобия — это, по определению, разновидность тревоги, когда тревога привязана к конкретному объекту. По моему мнению, именно тревога, стоящая за невротическим страхом, придает ему нереалистичную, “иррациональную” окраску. Изучение страхов открывает другую реакцию, более глубокую, чем сами конкретные страхи.

Теперь следует определить взаимоотношения между тревогой и страхами. Способность организма реагировать на опасность, угрожающую его существованию и его ценностям, в своей самой общей и первоначальной форме проявляется как тревога. Позже, когда развитие нервной системы и психологических процессов позволяет организму различать конкретные объекты опасности, защитная реакция может стать специфичной, такая дифференцированная реакция на конкретную опасность называется страхом. Таким образом, тревога является базовой, более глубокой реакцией, то есть более широким понятием, а страх есть проявление той же способности в специфичной объективированной форме. Эта формулировка относится в равной мере и к невротическим, и к нормальным реакциям. Невротический страх — это специфичное дифференцированное и объективированное проявление невротической тревоги. Другими словами, соотношение между невротическим страхом и невротической тревогой повторяет соотношение между нормальным страхом и нормальной тревогой. Я убежден, что тревога является феноменом “первичным”, а не “производным”. Вторичным или производным является именно страх, а не тревога. В любом случае традиционный подход, когда тревогу относят к более общей категории страха или когда тревогу пытаются понять посредством изучения страха — такой подход, по моему убеждению, нелогичен. Напротив, для понимания страха следует прежде понять проблему тревоги.

Мы называем тревогу “основной” реакцией не только потому, что она представляет собой общую первоначальную реакцию на опасность, но и потому, что опасность при этом угрожает самим основам личности. Это реакция на опасность, угрожающую “сердцевине” или “сущности” личности, а не каким-то внешним ее аспектам. Страх же представляет собой реакцию на такую угрозу, которая еще не достигла основ личности. Адекватная реакция на различные конкретные опасности (то есть реакция страха) позволяют человеку защищать свои основные ценности, не допускает развития ситуации, в которой опасность бы угрожала самой “внутренней крепости”, находящейся в центре системы безопасности. Именно это имел в виду Гольдштейн, когда говорил, что страх представляет собой “страх начала тревоги”.

Если же человек не может справиться с конкретной опасностью, под угрозой оказывается уже более глубокий уровень личности, который мы называем ее “сердцевиной” или “сущностью”. Воспользуемся военной аналогией: сражения на отдельных участках линии фронта представляют собой конкретные опасности; пока битву можно выиграть с помощью боев на периферии, пока противник нападает лишь на внешние укрепления, жизненно важные области защищены от опасности. Но когда враг входит в столицу страны, связь между отдельными участками разорвана и битва перестала быть локальным процессом; в этом случае враг может напасть со всех сторон, а защитники не знают, куда им следует двигаться или где остановиться. В этом случае угроза нависла над всей страной и ее сопровождают паника и беспорядочное поведение. Последняя ситуация аналогична опасности, угрожающей фундаментально важным ценностям, самой “внутренней крепости” личности; на психологическом уровне в ответ на подобную угрозу возникает тревога.

Поэтому, образно говоря, мы можем назвать страх средством защиты от тревоги. Выражение “страх страха”, которым пользовался президент Рузвельт и неко­торые другие исторические личности, жившие до него, изображает опасение человека, боящегося, что он не справится с опасностью и окажется в катастро­фической ситуации. Таким образом, выражение “страх страха” на самом деле описывает тревогу.

Тревога и внутренний конфликт

Невротическая тревога неразрывно связана с внутренним конфликтом. Эта взаимосвязь двусторонняя: при постоянном неразрешимом конфликте человек может вытеснить из сознания одну сторону этого конфликта, и тогда появляется невротическая тревога. В свою очередь, тревога порождает чувства беспомощности и бессилия, а также парализует способность действовать, что еще более усиливает психологический конфликт. Штекель говорил, что “тревога есть психологический конфликт”, многие же другие мыслители — среди них, например, Фрейд, Кьеркегор, Хорни — пытались понять природу этого конфликта.

Согласно представлениям, связанным с идеями Фрейда, конфликт, лежащий за тревогой, является конфликтом между инстинктивными желаниями и социальными запретами. Согласно топологическому объяснению, Эго оказывается между требованиями Ид (инстинктивные желания, преимущественно связанные с либидо) и требованиями Супер-Эго (культурные требования). Фрейд пересмотрел свою первоначальную теорию, в которой тревога отождествлялась с вытесненным либидо; согласно его новым представлениям, Эго воспринимает опасность и затем подвергает либидо вытеснению. Но и эта новая теория, как считают многие, не дает удовлетворительных представлений о содержании конфликта и сопутствующей ему тревоги. Как считал Фрейд, угрозой, вызывающей тревогу, является угроза фрустрации либидо или, что равнозначно предыдущему, угроза наказания, которое последует за удовлетворением либидо.

Многие исследователи, занимавшиеся феноменом тревоги, ставили под сомнение то положение, что сама по себе фрустрация либидо способна вызвать конфликт (Хорни, Салливан, Маурер и др.). Большинство из них пришли к выводу, что фрустрация не может быть причиной конфликта. Скорее следует поставить вопрос таким образом: каким жизненно важным ценностям угрожает фрустрация? Рассмотрим этот вопрос на примере сексуальности. Некоторые люди активно выражают свою сексуальность (то есть в данном случае фрустрации нет), но при этом страдают от сильной тревоги. Другие же люди сдерживают проявления своей сексуальности, но не испытывают чрезмерной тревоги. Есть третья категория людей: когда фрустрацию сексуальных желаний вызывает один потенциальный партнер, у них появляются конфликт и тревога, но этого не происходит, когда фрустрация тех же сексуальных желаний связана с другим партнером. Таким образом, за этим стоит какая-то более глубокая потребность, чем просто удовлетворение сексуального желания.

Проблема заключается не во фрустрации самой по себе, но в том, что фрустрация может ставить под угрозу какой-то тип межличностных взаимоотношений, который жизненно важен для чувства безопасности и для самоуважения. В нашей культуре сексуальность отождествляется с силой, достоинством и престижем, поэтому в данном случае фрустрация сексуальных стремлений легко вызывает у человека внутренний конфликт и тревогу. С феноменологической точки зрения теория Фрейда верно описывает взаимосвязь между вытеснением сексуальности и тревогой в викторианской культуре, которая его окружала. Сексуальные запреты в нашей культуре очень часто выражают авторитарность родителей по отношению к ребенку, а позже в этих табу проявляется подобное отношение общества к человеку. Эти запреты ограничивают развитие и рост ребенка. В таком случае сексуальные импульсы вступают в конфликт с авторитетами (обычно представленными родителями), и ребенку грозит наказание или отчуждение от родителей в случае выражения этих импульсов. Очень часто подобный конфликт порождает тревогу. Но это не означает, что причиной конфликта и тревоги является просто фрустрация либидинозных желаний. Угроза фрустрации биологической потребности не вызывает конфликта и тревоги, если эта потребность не отождествляется с ценностями, жизненно важными для существования личности. Салливан утверждает, что действия, направленные на поддержание безопасности, обычно являются для человека более важными, чем действия, направленные на удовлетворение физических потребностей, например, голода или сексуальности. При этом Салливан не сбрасывает со счетов биологический аспект поведения, но просто хочет подчеркнуть, что физические потребности занимают подчиненное положение по отношению к более общей потребности организма — к потребности сохранить свою безопасность и силу.

По мнению Кардинера, конфликты, вызывающие тревогу у человека западной культуры, объясняются тем, что ребенку на достаточно ранних этапах развития прививают культурные табу, и это блокирует способность получать удовольствие. Можно заметить, что Кардинер, подобно Фрейду, связывает содержание конфликта с биологической стороной личности, но, помимо того, Кардинер утвер­ждает, что тяжесть конфликта обусловлена особенностями роста детей в западной культуре, где родители сначала устанавливают тесные эмоциональные взаимоотношения с ребенком и культивируют высокий уровень его притязаний, а потом вводят жесткие табу. Таким образом, тревога возникает не просто вследствие подавления способности получать удовольствие, но из-за того, что ребенок ощущает ненадежность и непостоянство своих родителей, которые сами создали у ребенка определенные ожидания, но не соответствуют этим ожиданиям.

Существует ли какой-то общий знаменатель всех этих конфликтов? По моему мнению, таким общим знаменателем являются диалектические взаимоотношения отдельной личности и сообщества людей13. С одной стороны, каждый человек развивается как отдельное существо; принимая этот факт как аксиому, люди уважают уникальность каждого человека и воспринимают каждого человека как существо, отличающееся ото всех остальных. Каждое действие человека, какое бы сильное влияние на него ни оказывали социальные факторы, воспринимается как его собственное действие. В той степени, в какой у человека развита способность осознавать самого себя, он получает свободу и отвечает за свои поступки. Но, с другой стороны, в любой точке развития отдельный человек связан сетью взаимоотношений с другими людьми и зависим от других. В раннем детстве другие люди удовлетворяли его биологические нужды, но, помимо этого, от других зависит чувство эмоциональной защищенности каждого отдельного человека. Лишь во взаимодействии с другими людьми развивается Я человека, развивается его личность.

По мере развития младенца и ребенка он все больше отделяется от родителей. Если взглянуть на развитие ребенка с индивидуального полюса диалектики взаимоотношений, то рост заключается в уменьшении зависимости от родителей и в развитии способности опираться на свои собственные силы. Если же взглянуть на этот процесс с социального полюса, то рост ребенка есть строительство взаимоотношений с родителями на новом уровне. Задержка развития любого полюса этой диалектики приводит к зарождению психологического конфликта, который вызывает тревогу. Когда существует только “свобода от” без уравновешивающих ее взаимоотношений, возникает тревога одинокого бунтаря. Когда же есть зависимость от других без свободы, возникает тревога человека, который слишком сильно привязан к другим и не может жить вне этого симбиоза. Когда человек теряет способность полагаться на свои силы, каждая новая ситуация, которая требует от него самостоятельного поступка, несет в себе опасность.

Когда развитие одного из двух диалектических полюсов заблокировано, начинают действовать внутренние механизмы, которые увеличивают конфликт и усиливают тревогу. Если человек развивает только свою независимость, но не взаимоотношения с другими, в нем появляется враждебное отношение к тем людям, которые, по его мнению, являются причиной его одиночества и отчужденности. Если же человек живет в симбиотической зависимости, в нем появляются враждебные чувства по отношению к тем, кто, как ему кажется, подавляет его способности и ограничивает свободу. В обоих случаях агрессивные чувства усиливают конфликт, а, следовательно, и тревогу.

Тут вступает в действие и еще один механизм — вытеснение. Нереализованные способности и неудовлетворенные потребности не исчезают, но вытесняются из сознания. Этот феномен часто встречается в клинической работе: незави­симый бунтарь, отчужденный от окружающих, вытесняет потребность и же­лание установить конструктивные взаимоотношения с другими людьми, а че­ловек, жи­вущий в симбиотической зависимости, вытесняет потребность и желание действо­вать самостоятельно. Понятно, что само действие механизма вытеснения снижает автономию, увеличивает ощущение беспомощности и усиливает конфликт.

Из этих размышлений не следует, что внутренний конфликт есть конфликт между человеком и обществом, — используем ли мы слово “общество”, подобно Фрейду, в негативном смысле или, как Адлер, в позитивном. Суть дела за­ключается в том, что недостаточное развитие любого из двух полюсов диалектики взаимоотношений порождает конфликт, который затрагивает оба полюса. Так, например, если человек избегает самостоятельных решений, он живет в “замкнутом состоянии” (по выражению Кьеркегора), и от этого страдает не только его автономия, но и способность общаться с другими людьми. “Замкнутое состояние” появляется в результате попытки избежать конфликта, но в конечном итоге оно порождает более серьезный конфликт — невротический конфликт, сопровождающийся невротической тревогой.

Описание базового конфликта с помощью диалектики “личность-взаимоотношения” страдает тем, что носит слишком обобщенный характер, но зато оно подчеркивает обе стороны развития человека, гармония между которыми позво­ляет преодолевать внутренние конфликты и тревогу. Кроме того, такая концепция способна вобрать в себя различные теории конфликта, представленные в работах о тревоге. В этом свете можно понять исследователей, ко­торые говорят о происхождении конфликта в раннем детстве (Фрейд, Хорни и др.), поскольку детство является первой ареной, на которой проигрываются конфликты, связанные с диалектическими взаимоотношениями. Сексуальность может выражать гармонию обоих полюсов диалектики, а может свестись к эгоцен­тризму (псевдоличность или эксплуатирующий Дон Жуан) или к сим­биотической зависимости (псевдовзаимоотношения, паразитическое суще­ствование).

Теории конфликта, согласно которым постоянное сдерживание импульсов рано или поздно приводит к развитию внутреннего конфликта и к появлению трево­ги (Фрейд), содержат в себе правду, но страдают неполнотой. Теории, которые делают акцент на социальном полюсе диалектики (Салливан, Адлер), представляют как бы другую фазу той же картины, а также напоминают, что не следует придавать чрезмерного значения выражению импульсов самому по себе. Маурер и другие согласятся с тем, что тревога и внутренний конфликт часто являются следствием чувства вины человека, которому не удается устано­вить взрослые и ответственные взаимоотношения с окружающими. На основании всего вышеизложенного сам собой напрашивается следующий вывод: конструктивное разрешение внутреннего конфликта заключается в ак­туализации способностей человека в контексте взаимоотношений с окру­жающими.

Тревога и ненависть

Тревога и агрессивные чувства тесно связаны между собой; обычно одно по­рождает другое. Во-первых, тревога порождает ненависть. Это легко понять, поскольку тревога, сопровождающаяся ощущением беспомощности, одиночества и конфликта, является крайне мучительным переживанием. Человек склонен чувствовать злость и обиду на тех, кто причиняет ему боль. В клинической практи­ке мы часто встречаемся с такими случаями: зависимый человек, оказавшись в ситуации, где следует отвечать за свои поступки, ощущает, что неспособен выполнить свой долг. Тогда он начинает испытывать злость на тех, кто поставил его в такое положение, и на тех, кто сделал его неспособным (обычно на родителей). Он может, кроме того, злиться на терапевта, который, как ему ка­жется, должен был бы выручить его из беды; подобные чувства испытывал ко мне Браун.

Во-вторых, у тревожащегося человека ненависть усиливает тревогу. Маленький Ганс, описанный Фрейдом, сердился на своего отца, поскольку тот препятствовал удовлетворению сильных либидинозных желаний мальчика, направленных на мать. Но Ганс боялся выразить свою злость, поскольку это вы­звало бы наказание со стороны сильного отца, и это усиливало тревогу Ганса. Другой пример приводит Кардинер в своем исследовании жизни в Плейнвилле: враждебные чувства между жителями города, преимущественно порождаемые стремлением помешать другим получать удовольствие (например, распространяя сплетни), усиливали у людей ощущение одиночества и, следовательно, увеличивали тревогу.

Если у нас не вызывает сомнений взаимосвязь между чувством ненависти и тревогой, то закономерно задать следующий вопрос: какой из этих аффектов обычно является основным? Нет сомнений, что ненависть — особая эмоция, присутствующая во многих ситуациях, тем не менее, очень часто за нею кроется тревога. Это особенно верно по отношению к вытесненным агрессивным чувствам. Вспомним, как Том “боялся своей матери так же, как боялся Бога”. Если человек боится Бога, он не выражает Ему свои чувства, из этого можно заключить, что чувство ненависти у Тома было вытеснено из сознания. При исследовании психосоматических пациентов с гипертонической болезнью (которая обычно ассоциируется с вытесненной злобой) было выявлено, что причиной вытеснения агрессивных чувств из сознания является тревога и зависимость пациента. Подобная взаимосвязь наблюдается и во многих других ситуациях, что нетрудно объяснить. Человек не стал бы вытеснять из сознания свои враждебные чувства, если бы он не ощущал тревоги и не боялся бы ответной агрессии или отчуждения от людей. Я не хочу сказать, что любая форма агрессии связана с тревогой; когда что-то ограничивает активность человека, это порождает нормальную злость. Мы говорим тут именно о вытесненной агрессии.

У пациентов с неврозами, а сюда же можно включить и отдельную группу пациентов с психосоматическими нарушениями, тревога является первичным этиологическим феноменом. В этом смысле тревога является общим психологическим знаменателем всех заболеваний, а также всех нарушений поведения.

Культура и взаимоотношения

В предыдущей главе мы говорили о том, что повод для тревоги во многом опре­деляется культурой, и рассматривали особенности современной культуры, в которой таким поводом стало стремление к социальному соревнованию. Оста­ется кратко обрисовать с этой точки зрения положение личности в нашем обществе и, в частности, рассмотреть вопрос о том, как уровень тревоги в обще­стве связан с исторической стадией развития культуры.

Кратко говоря, в нашей культуре на первом месте стоит стремление к повы­шению своего социального статуса, при этом социальный статус определяется успехом, а этот успех, в свою очередь, измеряется преимущественно экономическими параметрами. Накопление богатства является доказательством и символом власти человека. Поскольку социальный успех определяется положением человека относительно окружающих, стремление к успеху носит характер соревнования: человек добился успеха, если превзошел других и возвысился над ними. Стремление к успеху в соревновании возникло в эпоху Возрождения, когда стала цениться сила отдельной личности, противостоящей окружающим. Стремление к этой цели противопоставляет человека обществу. Успех стал не только основной культурной ценностью, он также стал основным критерием собственной ценности человека; успех в социальном соревновании повышает ценность собственного Я человека, а также повышает его ценность в глазах других людей. Поэтому все, что угрожает достижению успеха, вызывает у человека нашей культуры сильную тревогу, поскольку ставит под угро­зу ценности, которые жизненно важны для существования личности — то есть для чувства собственного достоинства и самоуважения.

Стремление к успеху в социальном соревновании, хотя оно и определяется преимущественно экономическими параметрами, превращается в личную цель человека также и в сфере взаимоотношений. Хорни великолепно описала этот феномен нашей культуры:

“Стоит подчеркнуть, что соревнование и сопровождающее его чувство вражды пронизывают все человеческие взаимоотношения. Стремление к соревнованию стало одним из ведущих факторов в социальных взаимоотношениях. Оно охватило отношения как между мужчинами, так и между женщинами, и что бы ни являлось пред­метом соревнования — популярность, компетентность, привлекательность или любое другое социальное качество, — оно во многом подрывает основы настоящей дружбы. Кроме того, оно разрушительно действует на взаимоотношения между мужчинами и женщинами: соревнование не только влияет на выбор партнера, но и превращает отношения в арену борьбы за свое превосходство. Оно проникает и в школу. И, что важнее всего, оно заражает жизнь семьи, так что ребенок получает прививку соревнования с первых дней своей жизни”14.

Так, например, любовь вместо конструктивного средства преодоления одиночества нередко становится средством для самопревозношения. Любовь используется ради соревнования и превращается в состязание, где наградой является благосклонность престижного партнера, что вызывает зависть окружающих; с помощью любви человек может демонстрировать окружающим свою социальную компетентность. При этом партнер является чем-то вроде приобретения, которым можно гордиться так же, как гордятся выгодной сделкой. Другим примером является отношение к детям, которых ценят за то, что они занимают первые места в колледже или еще каким-то образом, побеждая в соревновании, повышают социальный статус семьи. В нашей культуре люди часто ищут в любви исцеления от тревоги, но когда взаимоотношения строятся в контексте безличного соревнования, они только усиливают ощущение отчужденности и агрессии, что повышает тревогу.

В результате такого отношения к соревнованию тревога возникает не только при всякой опасности, ставящей под угрозу успех, но и по некоторым другим, более сложным причинам. Тенденция оценивать себя в зависимости от превосходства над другими людьми неизбежно влечет за собой одиночество и отчуждение от окружающих, что, в свою очередь, порождает тревогу. Эту тревогу можно увидеть у многих сильных и преуспевающих людей эпохи Ренессанса (например, у Микеланджело). Кроме того, тревога усиливается из-за враждебных чувств, которые пронизывают общество, охваченное духом соревнования и индивидуализма. Наконец, тревогу вызывает отчуждение человека от себя самого, поскольку Я превращается в объект, выставленный на продажу, а ощущение собственной силы зависит от внешнего качества, богатства, но не от внутренних свойств — не от способностей или продуктивности. По словам Одена, мы “торговцы, послушные покупателю”. Подобные установки не только нарушают отношение человека к самому себе, но в каком-то смысле ставят чувство собственного достоинства человека в зависимость от успеха, а это значит, что каждому человеку постоянно угрожает успех другого; все это усиливает незащищенность, беспомощность и бессилие наших современников.

Более того, стремление к соревнованию порождает “порочный круг”, в результате которого чувство тревоги усиливает само себя. Когда современный человек ощущает тревогу, он удваивает свои усилия в стремлении достичь успеха. Поскольку соревнование является одобряемым культурой способом выражения враждебных чувств и агрессии, человек, переживающий тревогу, начинает энергичнее участвовать в социальном соревновании. Но усиление агрессивного соревнования увеличивает отчуждение, чувство вражды к окружающим и тревогу. Схематично этот порочный круг можно представить следующим образом: стремление к соревнованию а враждебные чувства а отчуждение от окружающих а тревога а стремление к соревнованию усиливается. Таким образом, основной метод преодоления тревоги в итоге лишь усиливает тревогу.

Теперь рассмотрим взаимосвязь, существующую между уровнем тревоги в совре­менном обществе и стадией развития культуры. Многие авторы — например, Тоу­ни, Тиллих, Мамфорд, Фромм, Хорни, Манхейм, Кассирер, Ризлер и др. — утвер­ждают, что в двадцатом веке такое явление, как тревога (или подоб­ные ей состояния), выражено очень сильно. Каждый из них отмечает этот факт и объясняет его со своей точки зрения. Многие из них согласны с тем, что тревога в наши дни вызвана глубокими изменениями культуры, которые описываются в различных выражениях, например, как “кризис представлений человека о самом себе” или “дезинтеграция” традиционных форм культуры и т.д.

Во второй половине девятнадцатого века и в начале двадцатого исчезает вера в изначальную гармонию общества — раньше эта общая вера объединяла людей, несмотря на их соревнование друг с другом. Чуткие мыслители, подобные Карлу Марксу, начали понимать, что честолюбивое стремление к соревно­ванию само по себе не ведет общество к социальному благополучию. Напротив, оно вызывает ощущение бессилия и одиночества, усиливает “дегуманизацию” (Маркс), порождает отчуждение между людьми (Пауль Тиллих) и отчуждение человека от самого себя. Идеалы и “вера” в общество, которые раньше устра­ня­ли тревогу, перестали действовать; они лишь смягчали тревогу у тех, кто готов был держаться за иллюзию, в которую превратилась “вера” прошлых лет15.

Отсюда проистекает нарушение единства культуры, о чем пишет почти каждый исследователь современного положения общества. Манхейм, рассматривая проблему с социологической точки зрения, говорит о том, что западное общество в данный момент находится на “стадии дезинтеграции”. Философ Кассирер говорит о том, что в обществе “потеряно концептуальное единство”. Как считает социальный психолог Ризлер, единство нашей культуры нарушено из-за того, что в нашей культуре недостаточно “дискурсивного пространства”.

Если внимательно приглядеться к современной культуре, нетрудно заметить психологические признаки отсутствия единства или противоречий. Хорни говорит о противоречии между “декларируемой свободой личности и фактическими ограничениями. Общество говорит человеку, что он свободен, независим и может сам свободно строить свою жизнь; перед ним открыта “великая игра жизни”, и он может взять от нее все, что захочет, если только готов приложить умения и энергию. На деле же для большинства людей все эти возможности в значительной степени ограничены... В результате человек мечется между чувством безграничной власти над своей судьбой — и чувством полного бессилия”16.

Существует противоречие между представлением о том, что каждый человек, опираясь лишь на собственные усилия и способности, может добиться экономического успеха, — и реальностью, где человек в огромной степени зависит от безличных технических сил (например, от состояния рынка), находящихся вне его контроля. Кардинер обратил внимание на то, что жители Плейнвилля “разделяют кредо американцев — верят в вертикальную мобильность и убеждены, что человек может стать тем, кем захочет. На самом же деле их возможности крайне ограничены, даже и в том случае, если они переезжают на новое место жительства”17.

Другим противоречием является всеобщая вера в разум (“каждый человек может принимать решение, опираясь на реальные факты”), которая не согласуется с реальностью, поскольку большинство решений строятся на мотивах, не име­ющих отношения к сознательной оценке ситуации. Психологическая беспомощность, порождаемая этим противоречием, часто заставляет людей цепляться за иллюзорный разум в виде “общественного мнения”, “науки” и т.д. Курт Риз­-

лер писал:

“Для рационального человека индустриальной эпохи все имеет свою “естественную причину”; ссылаться на демонов уже невозможно. Но в период кризиса человека охватывает неопределенный страх... Сегодняшний рациональный человек формировался в течение длительного периода истории, когда люди чувствовали свою относительную защищенность, за это время накопилось много представлений, которые человек просто принимает как нечто само собой разумеющееся. Возможно, такой неудачной подготовкой к жизни и объясняется его незащищенность. Представления современного человека о мире разумны лишь в теории”18.

Иллюзия рациональности на время уменьшает чувство тревоги, скрывая про­тиворечия. Эта иллюзия имеет к проблеме тревоги самое непосредственное отношение, поскольку люди часто не хотят иметь дело с тревогой из-за ее “ир­рациональной” природы. Это можно видеть в случае Хелен (стр. 213—222, которая, забеременев, старалась убежать от этого факта, подкрепляя свою иллюзию всевозможными “научными фактами”. В нашей культуре существует тенденция подвергать тревогу “рационализации”, то есть сводить ее к конкретным страхам, с которыми, как думают люди, можно справиться с помощью разума. Но это приводит к самообману, поскольку человек не способен увидеть реальный источник своей тревоги. Кроме того, иллюзорные построения рано или поздно разва­ливаются.

Когда культура противоречива, члены общества, без сомнения, в большей мере подвержены тревоге, поскольку человеку в таком обществе чаще приходится сталкиваться с ситуациями, где невозможно выбрать правильный образ действий. Вспомним описания жителей Мидлтауна, которые “запутались в проти­воречивых моделях поведения, ни одну из которых нельзя ни категорически отвер­гнуть, ни безусловно одобрить, так что все время остается неопределенность”. Когда ценности или цели человека поставлены под угрозу, он лишен возможности опереться на последовательную систему ценностей своей культуры. Поэтому угроза, которую ощущает человек, касается не только возможно­сти достичь поставленной цели; почти всегда угроза порождает сомнения в том, следует ли вообще стремиться к достижению этой цели, — таким образом, опасность угрожает самой цели. Я хочу напомнить, что страх превращается в более глубокое и всеобъемлющее состояние тревоги в том случае, когда опасность становится более глубокой и начинает угрожать самой системе оценки. Именно это приводит к ощущению “растворения Я”. Как я думаю, это и происходит в нашем обществе. Поэтому незначительная — с объективной точки зрения — угроза ценностям может вызвать в нашей культуре состояние паники и полной дезориентации.

О том же говорит и Манхейм: “Важно помнить, что наше общество переживает не кратковременный период беспокойства, но радикальное изменение своей структуры”19. Так, во времена безработицы человека беспокоит не только временная потеря средств к существованию:

“Катастрофа [в связи с безработицей] заключается не только в том, что у человека исчезает возможность найти себе работу, но и в том, что его сложная эмоциональная система, тесно связанная с налаженной работой социальных институтов, теряет объект, на котором она могла бы фиксироваться. Маленькие цели, на которые человек направлял все свои силы, внезапно исчезают, и теперь он потерял место работы, ежедневное занятие и возможность использовать свои конкретные способности, сформировавшиеся в течение долгого периода обучения. Более того, его привычные желания и импульсы оста­ются неудовлетворенными. Даже если его обеспечивают средствами, например, если он получает пособие по безработице, вся организация его жизни, все стремления его семьи оказываются уничтоженными”20.

Затем Манхейм касается одного очень важного, с моей точки зрения, вопроса:

“Паника достигает верхней точки в тот момент, когда человек понимает, что это ощущение опасности касается не только его лично, но свойственно многим, и знает, что не существует социального авторитета, который предложил бы ему набор незыблемых правил и направлял бы его поведение. В этом заключается разница между личным событием — потерей работы — и общим чувством опасности. Если человек теряет работу в обычные времена, он может испытывать отчаяние, но его реакции более или менее предсказуемы, и он ведет себя так же, как все прочие люди, пережившее подобное несчастье”21.

Другими словами, когда один человек теряет работу, он все еще продолжает разделять со всеми окружающими общие культурные ценности и цели, несмотря на то, что в данный момент ему не удается достичь желанной цели. Но во времена массовой безработицы и незащищенности человек теряет веру в основные ценности и цели своей культуры.

Как я предполагаю, распространенность тревоги в наше время объясняется тем, что под угрозой оказались сами ценности и нормы, лежащие в основе нашей культуры22. Следует разделять, как это делает и Манхейм, угрозу поверхностную — то есть ситуацию, когда член общества, сталкиваясь с опасностью, продолжает опираться на основы своей культуры, — и угрозу более глубокую — то есть когда опасность касается самих основ, самого “устава”23 культуры. Можно вспомнить замечание Тоуни о том, что революции нового времени основывались на единых для всего общества представлениях о неприкосновенности индивидуальных прав; революционеры стремились шире распространить эти права на различные группы населения и добились в этом успеха. Но при этом основные аксиомы культуры не подвергались сомнению, и им ничего не угрожало. В настоящее время, как я считаю, ситуация изменилась. При встрече с опасностью, которую несут с собой социальные изменения наших дней, человек уже не может опереться на основы своей культуры, поскольку сами эти основы оказались под угрозой.

Только этим можно объяснить глубокую тревогу, которую переживают многие наши современники, когда сталкиваются с незначительными экономическими изменениями; подобная тревога совершенно непропорциональна реальной опасности. Но тут под угрозой оказывается не просто возможность зарабатывать средства к существованию и даже не личный престиж, но основные положения, тождественные самому существованию культуры, которые каждый отдельный человек, принадлежащий своей культуре, отождествляет также и со своим существованием.

Основы культуры, оказавшиеся под угрозой в современном обществе, связаны с индивидуализмом и стремлением к соревнованию, со времен Ренессанса эти ценности заняли центральное место в нашем обществе. В данном случае опасность угрожает и “вере” каждого человека — под словом “вера” мы тут понимаем веру в эффективность стремления к соревнованию. Индивидуализм оказался под угрозой по той причине, что на данном этапе социального развития он разрушает взаимоотношения между людьми. Тоталитаризм является невротическим симптомом культуры, который свидетельствует о потребности людей во взаимоотношениях. Я называю его симптомом в том смысле, что он представляет собой средство для снижения тревоги, порождаемой ощущением бессилия и беспомощности одинокого отчужденного человека в обществе, где основной ценностью является индивидуализм, соединенный с соревнованием. Тоталитаризм, как заметил Тиллих, подменяет подлинные взаимоотношения людей коллективизмом. Я полагаю, что для конструктивного преодоления тревоги в наши дни необходимо развивать нормальные формы сообщества людей.

Слово “сообщество” (community) в данном контексте предполагает позитивное качество взаимоотношений человека с окружающими его людьми в социальной среде. Это слово имеет несколько иной оттенок, чем нейтральный термин “общество”. Членом общества является каждый человек — хочет он того или нет, участвует ли он конструктивно в его созидании или же разрушает его. Сообщество же предполагает, что человек хочет строить взаимоотношения с другими и чувствует свою ответственность за это. В экономическом смысле слово “сообщество” подчеркивает социальную ценность труда. В психологическом смысле сообщество предполагает отношения любви и раскрытие творческих способностей человека.

Просмотров: 932
Категория: Библиотека » Психотерапия и консультирование


Другие новости по теме:

  • I. ПСИХОТЕРАПИЯ — ЧТО ЭТО? - Психотерапия - что это. Современные представление- Дж.К. Зейг, В.М. Мьюнион
  • Часть первая. ЧТО ТАКОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ, ИЛИ ВО ЧТО ЭТО Я ВПУТАЛСЯ? - Я вижу вас голыми. Как подготовитьск презентации и с блеском ее провести - Рон Хофф
  • Глава третья. Тревога с точки зрения биологии - Смысл тревоги - Мэй Ролло
  • Глава четвертая. Тревога с точки зрения психологии - Смысл тревоги - Мэй Ролло
  • Глава 23. Что вас утомляет и что с этим можно сделать. - Как преодолеть чувство беспокойства - Дейл Карнеги
  • ГЛАВА о том, что такое мышление и как его можно исследовать - Практикум по возрастной психологии - Абрамова
  • 3. Что было, что будет и немного о Зеркале - ЧЕЛОВЕК-ОРКЕСТР. Микроструктура общения- Кроль Л.М., Михайлова Е.Л.
  • Урок 14. Волшебника не огорчают потери, потому что потерять можно только то, что нереально. - Путь Волшебника - Дипак Чопра
  • Глава двенадцатая. ТРЕВОГА И РАЗВИТИЕ “Я” - Смысл тревоги - Мэй Ролло
  • Глава шестая. Тревога и культура - Смысл тревоги - Мэй Ролло
  • Глава вторая. Тревога в философии - Смысл тревоги - Мэй Ролло
  • Глава первая. Тревога и двадцатый век - Смысл тревоги - Мэй Ролло
  • ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ПОПЫТКИ ПОНЯТЬ ТРЕВОГУ - Смысл тревоги - Мэй Ролло
  • 3. Так что же такое жизнь? - Что такое жизнь. (В чем заключено главное различие между живой и косной природой) - Львов И.Г. - Философы и их философия
  • Что показано и что категорически противопоказано - Ораторское искусство (притворись его знатоком) - Крис Стюард, Майкл Уилкинсон
  • Глава 16. Найдите себя и будьте самим собой. Помните, что нет на земле человека такого же как вы. - Как преодолеть чувство беспокойства - Дейл Карнеги
  • Что есть незначимые стимулы для человека? - ПСИХОТЕХНОЛОГИИ - Смирнов И., Е.Безносюк, А.Журавлёв
  • Глава 1. СОВЕТ С НАРОДОМ, или как убедить избирателя в том, что он принимает решения - Путь наверх - Гусев В.
  • 2.Усовершенствуйте свою память: ЧТО, ГДЕ, КОГДА и КАК - Как безошибочно запомнить до 10 тысяч наименований - Тони Бьюзен
  • 5. "Я НИКОГДА НЕ ДУМАЛА, ЧТО ЭТО МОЖЕТ СЛУЧИТЬСЯ СО МНОЙ" - Лечение от любви и другие психотерапевтические новеллы - Ирвин Ялом
  • Часть 3. Что в семье недопустимо, или Для семьи вместо Уголовного кодекса - Как относиться к себе и людям - Н. Козлов
  • ГЛАВА о том, что такое Я-концепция, концепция другого человека и как их изучать - Практикум по возрастной психологии - Абрамова
  • Что было, что будет. - Уши машут ослом. Современное социальное программирование - Гусев Д.Г., Матвейчев О.А. и др.
  • ЧТО ДЕЛАТЬ, ЕСЛИ ВАШ РЕБЕНОК ИНФИЦИРОВАН СПИДом ИЛИ ГЕПАТИТОМ? - Как спасти детей от наркотиков - Данилины
  • Глава 2. МЕХАНИЗМ - СНЫ. Что это такое и как они вызываются - Ледбитер Ч.У.
  • ПСИХОДРАМА В ЖЕНСКИХ ГРУППАХ: “ДОЧКИ — МАТЕРИ” - О том, что в зеркалах. Очерки групповой психотерапии и тренинга - Кроль Л.М., Михайлова Е.Л.
  • Глава 6. ЭКСПЕРИМЕНТЫ В СОННОМ СОСТОЯНИИ - СНЫ. Что это такое и как они вызываются - Ледбитер Ч.У.
  • Аннотация - СНЫ. Что это такое и как они вызываются - Ледбитер Ч.У.
  • I. Мозг - СНЫ. Что это такое и как они вызываются - Ледбитер Ч.У.
  • II. Эфирный - СНЫ. Что это такое и как они вызываются - Ледбитер Ч.У.



  • ---
    Разместите, пожалуйста, ссылку на эту страницу на своём веб-сайте:

    Код для вставки на сайт или в блог:       
    Код для вставки в форум (BBCode):       
    Прямая ссылка на эту публикацию:       





    Данный материал НЕ НАРУШАЕТ авторские права никаких физических или юридических лиц.
    Если это не так - свяжитесь с администрацией сайта.
    Материал будет немедленно удален.
    Электронная версия этой публикации предоставляется только в ознакомительных целях.
    Для дальнейшего её использования Вам необходимо будет
    приобрести бумажный (электронный, аудио) вариант у правообладателей.

    На сайте «Глубинная психология: учения и методики» представлены статьи, направления, методики по психологии, психоанализу, психотерапии, психодиагностике, судьбоанализу, психологическому консультированию; игры и упражнения для тренингов; биографии великих людей; притчи и сказки; пословицы и поговорки; а также словари и энциклопедии по психологии, медицине, философии, социологии, религии, педагогике. Все книги (аудиокниги), находящиеся на нашем сайте, Вы можете скачать бесплатно без всяких платных смс и даже без регистрации. Все словарные статьи и труды великих авторов можно читать онлайн.







    Locations of visitors to this page



          <НА ГЛАВНУЮ>      Обратная связь