Царь Эдип и Гамлет (Из книги «Толкование сновидений») - Фрейд об искусстве - Автор неизвестен

Мой обширный опыт свидетельствует, что родители играют главную роль в детс­кой душевной жизни всех тех, кто позднее становятся психоневротиками, и влюблен­ность в одну, ненависть к другой половине супружеской пары относятся к непременно­му составу образованного в то время и для симптоматики позднейших неврозов столь важного материала психических побужде­ний. Я не думаю, однако, что психонев­ротики резко отличаются в этом от других детей, остающихся нормальными, что они творят здесь нечто абсолютно новое и то­лько им свойственное. Гораздо вероятнее, и это подкрепляется соответствующими на­блюдениями над нормальными детьми, что подобными влюбленными и враждебными желаниями по отношению к своим роди­телям они лишь благодаря преувеличению дают нам знать то, что менее отчетливо и менее интенсивно происходит в душах большинства детей. В подтверждение этого вывода древность оставила нам материал преданий, решительное и общепринятое воздействие которого становится понят­ным только благодаря сходной общеприня-тости обсуждаемого предположения из дет­ской психологии.

Я имею в виду легенду о царе Эдипе и одноименную трагедию Софокла. Эдип, сын Лайя, царя Фив, и Иокасты, грудным ребенком был увезен и подкинут, потому что оракул возвестил отцу, что еще нероди­вшийся сын станет его убийцей. Эдипа спа­сли, и он в качестве царского сына вос­питывается при другом дворе, пока из-за неуверенности в своем происхождении не вопросил оракула и не получил от него совет покинуть родину, потому что должен стать убийцей своего отца и супругом мате­ри. Ilo дороге со своей мнимой родины он встречается с царем Лайей и убивает его

в бурно вспыхнувшей ссоре. Затем он под­ходит к Фивам, где решает загадку сфинк­са, преградившего ему дорогу, а в благо­дарность за это избирается фиванпами ца­рем и награждается рукой Иокасты. Долгое время он правит в мире и согласии, произ­водит на свет со своей неведомой ему мате­рью двух сыновей и двух дочерей, пока не вспыхивает эпидемия чумы, заставляющая фиванцев вновь обратиться с вопросом к оракулу. С этого момента и начинается трагедия Софокла. Гонец приносит ответ, что чума прекратится после изгнания из страны убийц Лайя. Но кто они?

Но где они? В каком краю? Где сыщешь Неясный след давнишнего злодейства?

(Пер. С. В. Шервинского*)

Действие пьесы состоит теперь прежде всего в постепенно нарастающем и искусно замедленном расследовании — сравнимом с работой психоанализа — того, что сам Эдип есть убийца Лайя, а также, что он есть сын убитого и Иокасты. Потрясенный своим невольно совершенным злодеянием, Эдип ослепляет себя и покидает родину. Требование оракула исполнено.

«Царь Эдип» — это так называемая трагедия рока; ее трагическое воздействие должно основываться на противоречии между неумолимой волей богов и тщетным сопротивлением людей, которым угрожает бедствие; покорность божественной воле, понимание собственного бессилия — вот чему должен научиться у трагедии глубоко захваченный ею зритель. Современные ху­дожники не раз пытались достичь анало­гичного трагического воздействия, исполь­зуя то же противоречие в придуманной ими фабуле. Однако зрители безучастно наблю­дали, как, невзирая на все сопротивление,

над невинными людьми осуществлялось проклятие или требование оракула; позд­нейшие трагедии рока не имели успеха.

Если «Царь Эдип* способен потрясти современного человека не меньше, чем ан­тичного грека, то разгадка этого может, видимо, заключаться только в том, что воздействие греческой трагедии покоится не на противоречии между роком и че­ловеческой волей, его нужно искать в осо­бенностях материала, в котором проявля­ется это противоречие. В нашей душе, должно быть, существует голос, готовый признать неотвратимую власть рока в «Эдипе», тогда как в «Праматери»* или в других трагедиях рока такие повеления мы можем отклонять как произвольные. И фактически подобный момент содержит­ся в истории паря Эдипа. Его судьба за­хватывает нас только потому, что она мо­гла бы стать и нашей судьбой, ведь оракул еще до вашего рождения наделил нас тем же проклятием, что и его. Быть может, всем нам суждено направить первое сек­суальное побуждение на мать, а первую ненависть и желание употребить насилие — на отца. Царь Эдип, убивший своего отца Лайя и женившийся на своей матери Иокасте, являет собой всего лить реали­зацию нашего детского желания. Но будучи счастливее, чем он, мы сумели с той поры, поскольку не стали психоневротиками, от­странить наши сексуальные побуждения от своих матерей и забыть нашу ревность к ощу. От личности, которая осуществила такое изначальное детское желание, мы от­шатываемся со всей мощью вытеснения, которое с той поры претерпело это желание в нашей психике. Художник, проливая свет на вину Эдипа в подобном изыскании, вы­нуждает нас к познанию нашей собствен­ной души, в которой все еще наличествуют такие импульсы, хотя и в подавленном состоянии. Сопоставление, с которым нас оставляет хор:

О сограждане фиванцы! Вот пример —

для вас: Эдип, И загадок разрешитель, и могущественный

царь, Тот, на чей удел, бывало, всякий с завистью

глядел,

Он низвергнут в море бедствий, в бездну страшную упал?*

это предостережение касается и вас, и на­шей гордыии, которая, по нашей оценке, с тех детских лет стала такой мудрой и такой сильной. Как Эдип, мы живем, не ведая об оскорбляющих мораль желаниях, навя­занных нам природой, а после их осознания мы все, видимо, хотели бы отвратить свой взгляд от эпизодов нашего детства.

На то, что миф об Эдипе произошел из древнейшего материала сновидений, кото­рые имели своим содержанием те тягост­ные нарушения отношений с родителями из-за первых порывов сексуальности, даже в тексте трагедии Софокла имеются не вы­зывающие сомнений указания. Иокаста утешает еще не прозревшего, но уже озабо­ченного воспоминанием о словах оракула Эдипа, напоминая о сновидении, которое видят очень многие люди, хотя, по ее мне­нию, оно ничего не означает:

Жить следует беспечно — кто как может,,. И с матерью супружества не бойся:

Во сне нередко видят люди, будто Спят с матерью, но эти сны — пустое, Потом опять живется беззаботно*.

Сноввдеиия о половых отношениях с ма­терью были тогда, как и теперь, уделом многих людей, рассказывающих о них возму­щенна и с негодованием. Понятно, что имен­но они — ключ к трагедии и дополнение к сновидениям о смерти отца. Сюжет Эдипа — реакция фантазии на эти два типичных сновидения, и подобно тому, как эти сновиде­ния переживаются взрослыми людьми с чув­ством отвращения, так и миф должен из-за своего содержания вызывать ужас и самоби­чевание. В своем дальнейысем развитии он опять-таки подвергается приводящей к вело-ниманию вторичной обработке материала, которая пытается поставить его на службу теологизирующим устремлениям. Попытка соединить божественное всемогущество с от-

 Ни одно открытие психоаналитического ис­следования не вызвало таких гневных возраже­ний, такого яростного сопротивления и столь забавных искажений, как это указание на детс­кую, сохранившуюся в бессознательном склон­ность к инлесту. В последнее врем* предприни­мались даже попытки признавать инвест, невзи­рая на все наблюдения, только» «символичес­ким». Новое остроумное толкование мифа об Эдипе, опираясь на одно место из письма Шопе­нгауэра, предлагает Фереиии в «linage» (I912. Bd. I). Первоначально здесь, в «Толковании сно­видений», затронутый «Эдипов комплекс» при­обрел благодаря дальнейшему изучению неожи­данно огромное значение для понимания исто­рии человечества, развития религии и нравствея-ности (см. «Тотем и табу»).

ветственностью людей, разумеется, обязана была потерпеть неудачу как на этом, так и на любом другом материале.

На той же почве, что в «Царь Эдип», вырастает другая великая трагедия — «Гамлет» Шекспира. Но в измененной обработке одного и того же материала об­наруживается все различие в психической жизни двух далеко отстоящих друг от дру­га периодов культуры, многовековое про­движение в психической жизни человечест­ва. В «Эдипе» лежащее в его основе жела­ние-фантазия ребенка, как и в сновидении, выплывает наружу и реализуется; в «Гам­лете» оно остается вытесненным, и мы уз­наем о его существовании — как и об об­стоятельствах дела при неврозе — только благодаря исходящему из него тормозяще­му влиянию. С захватывающим воздейст­вием более современной драмы оказалось своеобразным способом совместимо то, что можно остаться в полной неясности относительно характера героя. Пьеса по­строена на колебаниях Гамлета в осущест­влении выпавшей ему задачи — отомстить За отца; каковы основания или мотивы этих колебаний, в тексте не объяснено;

многочисленные толкования драмы не смо­гли решить этого. Согласно господствую­щему сегодня, обоснованному Гёте толко­ванию, Гамлет представляет собой тип че­ловека, чья актуальная сила воли парализо­вана излишним развитием интеллекта («От мыслей бледность поразила»). Согласно другой интерпретации, художник попытал­ся изобразить болезненный, нерешитель­ный, склонный к неврастении характер. Од­нако фабула пьесы показывает, что Гамлет ии в коем случае не должен казаться нам личностью, которая вообще неспособна действовать. Дважды мы видим его совер­шающим поступки: один раз, когда под влиянием резко вспыхнувшего порыва он закалывает подслушивающего за портье­рой Полония, в другой раз, когда он об­думанно, даже коварно, с полной убежден­ностью князя эпохи Возрождения, посыла­ет на смерть, задуманную для него самого, двух царедворцев. Итак, что же сдерживает его при осуществлении задачи, поставлен­ной перед ним призраком отца? Здесь опять напрашивается мысль, что сдержива­ет особая природа этой задачи. Гамлет мо­жет все, только не исполнить месть по от-ношению к человеку, который устранил его отца и занял место последнего возле его матери, к человеку, на деле реализовавше­

му его вытесненные детские желания. Нена­висть, которая должна была подвигать его на месть, заменяется у него самопопрека­ми, угрызениями совести, напоминающими ему, что он сам, в буквальном смысле, ничуть не лучше грешника, которого он обязан покарать. Тем самым я перевожу в осознанную форму то, что бессознатель­но таится в душе героя; если кто-нибудь назовет Гамлета истериком, я сочту это всего лишь выводом из моего толкования. Сексуальная антипатия очень соответству­ет тому, что Гамлет позднее проявил в раз­говоре с Офелией то самое нерасположение к сексу, которое, должно быть, все больше овладевало душой поэта в последующие годы, до своего высшего проявления в «Ти-моне Афинском». То, что предстает для нас в Гамлете, может быть, конечно, толь­ко собственной душевной жизнью поэта;

я заимствую из труда Георга Брандеса о Шекспире (1896 г.) замечание, что драма была сочинена непосредственно после сме­рти отца Шекспира (1601 г.), то есть в пери­од свежей скорби по нему и воскрешения — как мы можем предположить — детских ощущений, относящихся к отцу. Известно также, что рано умерший сын Шекспира носил имя Гамнет (идентичное с Гамлет). Подобно тому, как «Гамлет» трактует от­ношения сына к родителям, так «Макбет», близкий ему по времени создания, постро­ен на теме бездетности. Впрочем, подобно тому, как любой невротический симптом и как само сновидение допускают разные толкования и даже требуют этого для пол­ного понимания, так и всякое истинно по­этическое творение проистекает в душе по­эта из нескольких мотивов и побуждений и допускает несколько толкований. Я по­пытался здесь истолковать только самый глубокий слой побуждений в душе созда­ющего его художника».

 Вышеприведенные наметки к аналитическо­му пониманию Гамлета дополнил позднее Э. Джонс и защитил от других, сложившихся в ли­тературе точек зрения (Janes E. Das Problem des Hamlet und der Odipuskomplcx. 1911). Правда, в ранее сделанном предположении, что автором произведений Шекспира был человек из Страт-форда, я с тех пор усомнился. Дальнейшие уси­лия по анализу «Макбета» отображены в моей статье «Некоторые типы характера из психоана­литической практики» и у Jekel L. Shakespeares Macbeth // Imago. 1918. Bd. V.