2. Самая занимательная поверхность на Земле - ЧЕЛОВЕК-ОРКЕСТР. Микроструктура общения- Кроль Л.М., Михайлова Е.Л.

Фотографии пантомимических занятий с использованием "рабочей маски мима" производят немного жутковатое впе­чатление – что ни говори, а "без лица" человек выглядит нехорошо. Внимание и интерес к человеческому лицу, этой "самой занимательной поверхности на Земле", почти так же старо, как сам человек; веками за чертами и выражением лица прослеживали связь с характером, судьбой (можно было бы сказать: с характером – и, следовательно, судьбой).

Достаточно упомянуть, что одна из первых физиогномиче­ских систем появилась в Китае примерно в третьем веке до нашей эры и разрабатывается до сих пор. Китайцы делят лицо на три горизонтальные зоны, каждой из которых приписыва­ется особое значение в определенном возрасте. Так, верхняя зона, от волос до бровей, интерпретируется как указывающая на интеллектуальные возможности и условия жизни в детстве; средняя зона (от бровей до кончика носа) – связывается с подвижностью духа, силой личности, самоконтролем и особен­но важна от тридцати пяти до пятидесяти лет; низ лица опре­деляет способность к привязанностям и вероятность успеха в жизни, лучше всего эта зона читается у пожилых людей. В китайской физиогномике сложились весьма строгие каноны – так, для определения сочетания черт лица есть специальные карты, число которых колеблется от 111 до 130, в зависимости от школы, к которой принадлежит физигномист.

В Европе физиогномические системы, как и многое другое, появились позже и тоже благополучно дожили до нынешнего века – кстати, цитированная выше работа И.А.Сикорского носит название "Основы теоретической и клинической психи­атрии с началами физиогномики". В самой возможности через черты лица заглянуть в характер, прошлое и будущее человека заключено, конечно, что-то очень притягательное. Но, види­мо, именно не всегда состоятельная претензия на объяснение сложного через простое побудила того же Г.КЛихтенберга сказать о знаменитой физиогномике Лафатера: "По-моему, эта теория представляет в психологии то же, что и весьма интересная теория в физике, объясняющая свет северного си­яния блеском чешуи селедок".

Физигномические стереотипы, слившись с житейскими, породили целый набор всем известных расхожих интерпрета­ций внешности: полные губы непременно означают чувствен­ность, высокий лоб – столь же высокий интеллект и т.д. и т.п. Ко всему этому трудно относиться серьезно, и все же каждый знает, что в лице отражается внутренний мир человека. В своих ежедневных наблюдениях и практических выводах из этих наблюдений мы в гораздо большей степени полагаемся не на анатомические соотношения как таковые, а на интерпрета­цию живых проявлений внутреннего состояния или отношения к чему-либо в мимике человека. При этом для наблюдательно­го партнера важны не только внятные и определенные "выра­жения лица", но и следы контролирующих самовоздействий, частичные и мгновенные реакции, рассогласования в "поведе­нии" отдельных частей лица. Более того, в сфьрмировавшемся мимическом почерке всегда представлены не только реакции момента, но также наслоения характерных, преобладающих реакций, день за днем отпечатывающихся в лице. Разные лица одного и того же человека чем-то связаны, объединены и "про­глядывают" сквозь сиюминутное выражение – но лишь для проницательного наблюдателя, не довольствующегося очевид­ным впечатлением. Как заметил Ф.М. Достоевский, "фотогра­фические снимки чрезвычайно редко бывают похожими, и это понятно. Сам оригинал, то есть каждый из нас, чрезвычайно редко бывает похож на себя. В редкие только мгновения чело­веческое лицо выражает главную свою, свою самую характер­ную мысль. Художник изучает лицо и угадывает эту главную мысль лица, хотя бы в тот момент, когда он описывает, и не было ее вовсе на лице".

Повторяющиеся мимические реакции оставляют следы, со временем становящиеся вполне материальными. Афоризм, гласящий, что "морщины должны быть следами былых улы­бок", глубже, чем это может показаться.

Представим себе человека, в поведении которо­го важное место занимает самоконтроль – в част­ности, в отношении реакций раздражения, ярости, гнева. К нему имеют прямое отношение такие вы­ражения как "держать себя в руках", "не позволять себе распускаться", "сжать зубы", "собраться" и т.д. Стиснутые зубы, в частности, могут "обслужи­вать" такую часто встречающуюся особенность, как поворот "вовнутрь", то есть на уровень телес­ных напряжений, неразряженных негативных эмо­ций: сжатые челюсти становятся замком, на кото­рый заперты неродившиеся на свет проявления этих эмоций (прежде всего речевые). Эти тяжелые напряженные челюсти, ассоциирующиеся с чем-то бульдожьим, говорят и о длительном застревании, фиксации на ситуации с ее последующим "переже­выванием" (!). Если для контраста представить се­бе подвижный, "играющий" рот язвительного, ост­рого на слово субъекта, легко и с удовольствием разряжающего свою агрессию в словесных "шпиль­ках", то становится очевидным: у него просто не может быть этой манеры стискивать коренные зу­бы и, соответственно, этого рисунка нижней челю­сти и скул.

Конечно, подобный путь функциональной интерпретации мимических особенностей во многом интуитивен и, кроме то­го, это путь неблизкий. Простой пример взят для наглядности – если бы требовалось составить достаточно развернутый пор­трет того же человека, от иллюзии легко достижимого понимания мимических реакций не осталось бы и следа. И все же этот путь надежнее и интереснее, чем применение готовых физиог­номических рецептов.

Следует отметить, что почти каждый использует, не раз­мышляя о том специально, собственную физиогномическую систему – она служит и для обоснования далеко идущих вы­водов, и для ситуативной оценки непосредственных эмоцио­нальных состояний партнера. Собственная система распозна­вания мимических особенностей, как правило, не сопоставля­ется с аналогичными системами других людей – крайне редко ее можно зафиксировать в осознанном эксплицитном виде. Вот пример (принадлежащий В.В.Вересаеву) такого рассуждения – небесспорного, но интересного именно степенью своей оформленности: "Хотите узнать душу человека, глядите на его губы... Губы меньше скрытничают, чем глаза. Девически не­винные глаза и развратные губы. Товарищески-радушные гла­за и сановнически поджатые губы с брюзгливо опущенными вниз углами. Берегитесь глаз! Из-за глаз именно так часто обманываются в людях. Губы не обманут".

По нашему мнению, однозначное выделение тех или иных ключевых признаков – дело довольно рискованное. Реаль­ность мимического поведения гораздо сложнее, чем простой набор надежных характеристик, где улыбка – всегда знак расположения, а нахмуренные брови означают недовольство. В самых общих чертах способы выражения эмоций действи­тельно совпадают даже у индивидов, принадлежащих к раз­ным культурам и расам, что доказал экспериментально P.Ekman. Но только в самых общих чертах. В реальной ситуа­ции общения, когда перед нами не фотография, с явственным однозначным проявлением сильной эмоции, а живое лицо, недоразумения с "переводом" возникают то и дело.

При том, что каждый является опытным интерпретатором мимических реакций других людей, его выводы (часто неосоз­нанные) зависят от множества глубоко субъективных причин. Человек может долго не замечать явного, "состоявшегося" выражения лица партнера вследствие психологической защи­ты от ранящей его информации, а может, напротив, "выдерги­вать" те знаки, которые подтверждают его установку и прогноз в отношении ситуации; может видеть проявления эмоциональных реакций, характерных и для него, и буквально не видеть чего-то, что ему самому чуждо, не говоря уже о содержатель­ной стороне интерпретации. Источники личного опыта – прежде всего семья – с детства снабжают каждого своими представлениями о значении элементов экспрессивного пове­дения, но какими разными могут быть сами эти источники! В одной семье ребенок привыкает распознавать приближение "грозы" всего лишь по неподвижности маминого лица, а в другой получает "полный набор" признаков в виде искажен­ного, оскаленного рта, сузившихся глаз, наморщенного лба. В одном доме принято хвалить друг друга и детей нарочито не­брежно, с лицами, выражающими скорее иронию, нежели ра­дость; в другом процветают аффектированные восторги по лю­бому поводу, а в третьем вообще никто никого не хвалит и никому не радуется. Есть семьи, где изменившееся выражение лица может быть поводом к длинному выяснению отношений ("Конечно, тебе не нравится то, что я говорю, и не делай вид, что тебя это не касается!"). В других, чтобы привлечь внима­ние к чьему-то эмоциональному состоянию, нужна едва ли не попытка самоубийства ("Так если бы она раньше сказала, что обиделась, мы бы, может, что-нибудь сделали...").

Удивительно ли, что взрослые люди часто имеют почти противоположные представления о мелких, конкретных экс­прессивных знаках, при этом "нормальной" чаще кажется соб­ственная система кодов. Осознавание относительности своей "практической физиогномики" доступно лишь людям с высо­коразвитой коммуникативной компетентностью – рассужде­ния Чеширского Кота на эту тему парадоксальны и забавны как раз потому, что "в жизни все не так":

«– Начнем с собаки, – сказал Кот. – Возьмем нормаль­ную собаку, не бешеную. Согласна?

– Конечно! – сказала Алиса.

– Итак, продолжал Кот, – собака рычит, когда сердится, и виляет хвостом, когда радуется. Она, как мы условились, нормальная. А я? Я ворчу, когда мне приятно, и виляю хво­стом, когда я злюсь. Вывод: я – ненормальный.

– Разве Вы ворчите? По-моему, это называется мурлы­кать, – сказала Алиса.

– Пусть называется как угодно, – сказал Кот».

Остается надеяться, что читатель не потребует строгого соответствия каждой цитаты формальному признаку отнесен­ности к определенному коммуникативному каналу и не сочтет неуместным упоминание в этом параграфе Чеширского Кота вне связи с его знаменитой улыбкой. Разумеется, уверенность в надежности и "нормальности" своих интерпретаций экспрес­сивного поведения касается не только мимики.

Собственное лицо как оно есть люди обычно знают совсем плохо, поскольку видят себя в зеркале в ограниченном числе некоммуникативных ситуаций. Между тем, знание своих осо­бенностей и адекватность "чтения" других лиц – явления взаимосвязанные. Научиться этому, в принципе, можно, хотя и не так легко.

Одно из занятий "большого" цикла микрострук­турного тренинга общения, рассчитанного на 90-100 часов, полностью посвящается знакомству с собственным лицом. Ситуация при этом возникает простая и трудная: каждому участнику группы предлагается устроиться перед большим зеркалом и максимально точно и подробно (как если бы Вы работали над автопортретом) – описать то, что он видит. Всякое общение с другими участниками и ведущим группы – вопросы, ответы, комментарии – может происходить только через зеркало: благо­даря этому отражение "главного действующего ли­ца" остается в поле зрения и внимания все время. Оказывается, что длительное и подробное общение со своим лицом – очень и очень непростое дело. При всей доброжелательности и поддержке со сто­роны группы работа над "автопортретом" требует напряжения сил, терпения и смелости; мучительно не хватает слов, неожиданным или не совсем при­ятным оказывается какое-то промелькнувшее на лице выражение, собственное описание кажется беспомощным и неточным... Обычно из этих уси­лий "вываривается" новое знание о себе и о других и особая атмосфера совместной творческой работы. Впрочем, как всякая многозначная ситуация, такое занятие может анализироваться по-разному.

И когда смотришь на лица людей в обычной жизни – пусть даже они кажутся хорошо известными, как и свое собственное, – невероятно полезно и интересно бывает затормозить отла­женный процесс быстрого "приклеивания этикеток" (эта "хо­рошенькая", тот "сердитый", еще у кого-то "обаятельная улыбка", а я сегодня "хорошо" или "жутко" выгляжу). Порой достаточно подольше посмотреть, на время запретив себе на­зывать то, что видишь, – и сквозь вполне "однозначное" лицо начинают проступать его иные состояния и жизни. О значении продолжительного и как бы лишенного избирательности вни­мания к "мелочам", рождающим впоследствии пластический образ, писал Р.-М.Рильке в своей монографии о Родене: "Он не полагается ни на первое впечатление, ни на второе, ни на одно из последующих. Он наблюдает и фиксирует. Он фиксирует движения, не стоящие ни одного слова, обороты, полуобороты, сорок ракурсов и восемьдесят профилей. Он застает свою мо­дель врасплох с ее привычками, с ее случайностями, с ее уста­лостью и напряжением".

Высечь хотя бы малую искорку творчества из процесса "чтения" множества лиц – обычного, ежедневного занятия каждого из нас – трудно; но дело того стоит.