пїЅпїЅпїЅпїЅпїЅпїЅпїЅпїЅпїЅпїЅ пїЅпїЅпїЅпїЅпїЅпїЅ

АРХЕОЛОГИЯ ЗНАНИЯ

’АРХЕОЛОГИЯ ЗНАНИЯ’
(‘L'archeologie du savoir’, 1969) — работа Фуко, завершающая первый, так называемый ‘археологический период’ в его творчестве и составляющая своеобразный триптих с работами ‘Рождение клиники. Археологический взгляд медика’ (1963) и ‘Слова и вещи. Археология гуманитарных наук’ (1966). Может быть рассмотрена как рефлексия структуралистских подходов и методов исследования знания над самими собой. Концептуально оформляет ‘А.З.’ как особую дисциплину и метод исследования документально зафиксированных дискурсивных практик, а также взаимосвязи последних с социокультурными обстоятельствами их конституирования и практикования. Подход Фуко акцентированно противопоставлен традиции ‘истории идей’, что вызвало необходимость радикальной ревизии понятийно-концептуального аппарата истории и философии науки и сопредельных дисциплинарностей. Фуко выводит возможности ‘А.З.’ как метода за пределы узкой дисциплинарной спецификации, считая, что он, восстанавливая генеалогию знания, позволяет реконструировать целые культурно-интеллектуальные исторически маркированные эпохи, выражаемые через понятие ‘эпистема’ в работе ‘Слова и вещи. Археология гуманитарных наук’, но практически не используемом в ‘А.З.’ Тем самым ‘А.З.’ не только подводит черту под первым периодом творчества автора, фиксируя его определенную концептуальную завершенность, но и намечает разрыв с ним, открывая перспективу движения Фуко в новый (постструктуралистский) период его творчества. Понятие концептуальных (эпистомологических) разрывов (как переинтерпретация аналогичного понятия Башляра), примененное Фуко для анализа продуцирования целостностей дисциплинарных дискурсов, оказалось способным зафиксировать и переориентацию его собственного философского подхода. Этот последний, отличаясь цельностью, методологически развивал те же идеи, которые автор высказал в своих ранних работах, но концептуально строился далее на других основаниях (термины ‘археология знания’, а тем более ‘эпистема’ после работы ‘А.З.’ практически не употреблялись), фокусируясь вокруг концепта ‘власти-знания’. Что же касается собственно ‘А.З.’, то эта работа сместила анализ Фуко с проблематики рефлексии пределов, в которых люди того или иного исторического периода только и способны мыслить, понимать, оценивать, а следовательно, и действовать, на рефлексию механизмов, позволяющих тематически концептуализировать возможные в этих пределах (эпистемах как общих пространствах знания, как способах фиксации ‘бытия порядков’, как скрытых от непосредственного наблюдателя и действующих на бессознательном уровне сетей отношений, сложившихся между ‘словами’ и ‘вещами’) дискурсивные практики. Одна из ключевых методологических задач работы — окончательное развенчание представления классического рационализма о прозрачности сознания для самого себя, а мира — для человеческого (как трансцендентального) сознания. Ни сознание (в своем ‘подсознательном’), ни мир (в своей социокультурности) ‘непрозрачны’, они сокрыты в исторических дискурсивных практиках, выявить исходные основания которых и есть задача А.З. как дисциплины и метода. Вторая ключевая методологическая установка работы — избегание модернизирующей ретроспекции, что требует рассмотрения выявленных прошлых состояний культуры и знания при максимально возможном приближении к их аутентичному своеобразию и специфике. Третья — избавление в анализе от всякой антропологической зависимости, но вместе с тем обнаружение и понимание принципов формирования такой зависимости. В соответствии с заявленными установками и тематизмами и строится структура работы. ‘А.З.’, кроме введения и заключения, подразделяется на три части: ‘Дискурсивные закономерности’ (7 параграфов), ‘Высказывание и архив’ (5 параграфов) и ‘Археологическое описание’ (6 параграфов). Первая часть работы рассматривает прежде всего специфику дискурсивных анализов как формы организации (по)знания. ‘Поначалу, — указывает Фуко, — нам требуется провести сугубо негативную работу: освободиться от хаоса тех понятий, которые (каждое по-своему) затемняют понятие прерывности’. Это такие традиционно применяемые в анализах понятия, как традиция, развитие и эволюция, ‘ментальность’ или ‘дух’, т.е. те, которые исходно предполагают встраивание ‘единичностей’ в некие предзаданные целостные ряды с нерефлексируемыми основаниями и принципами их конструирования. Все они — ‘неосознанные непрерывности, которые задним числом организуют дискурс, составляющий предмет нашего анализа’. Тем же операциям необходимо подвергнуть и те целостные культурные формы, в которых принято фиксировать целостность и неизменность определенных содержаний. Речь идет прежде всего о таких кажущихся очевидно-однозначными понятиях, как ‘книга’ и ‘произведение’. Однако внимательный взгляд исследователя обнаруживает, что ‘границы книги никогда не очерчены достаточно строго’, а ‘единство книги, понимаемое как средоточие связей, не может быть описано как тождественное’. Еще неоднозначнее, согласно Фуко, понятие ‘произведение’, которое не может быть исследовано ‘ни как непосредственная, ни как определенная, ни как однородная общность’. ‘Мы допускаем, что должен существовать такой уровень (глубокий настолько, насколько это необходимо), на котором произведение раскрывается во всем множестве своих составляющих, будь то используемая лексика, опыт, воображение, бессознательное автора или исторические условия, в которых он существует. Но тотчас становится очевидным, что такого рода единства отнюдь не являются непосредственно данными, — они установлены операцией, которую можно было бы назвать интерпретативной (поскольку она дешифрует в тексте то, что последний скрывает и манифестирует одновременно)’. Нужно признать многоуровневость и разрывность в организации дискурса, наличие в нем ‘глубинных структур’ и ‘осадочных пластов’ и прервать тем самым нерефлексируемую игру ‘постоянно исчезающего присутствия и возвращающегося отсутствия’, проблематизировать все наличные ‘квазиочевидности’. При этом нет необходимости ‘отсылать дискурс к присутствию отдаленного первоначала’, а необходимо понять, ‘как взаимодействуют его инстанции’. Во имя методологической строгости необходимо уяснить, что можно иметь дело только с общностью рассеянных в поле дискурса событий как с горизонтом для установления единств, которые формируются в нем. ‘Поле дискурсивных событий ... является конечным набором совокупностей, ограниченным уже сформулированными лингвистическими последовательностями...’. В отличие от анализа истории мысли, двигающегося из прошлого к настоящему, в дискурсивных анализах мы двигаемся в обратном направлении, пытаясь выяснить, ‘почему такие высказывания возникают именно здесь, а не где-либо еще?’ Речь идет о том, ‘чтобы заново восстановить другой дискурс, отыскать безгласные, шепчущие, неиссякаемые слова, которые оживляются доносящимся до наших ушей внутренним голосом’. В этом смысле анализ мысли ‘всегда аллегоричен по отношению к тому дискурсу, который он использует’. Фуко же интересует проблема условий самой возможности того или иного типа дискурса (как связанной определенным образом совокупности высказываний) в том виде, в каком он есть, и на том месте, на котором он есть. ‘Основной вопрос такого анализа можно сформулировать так: в чем состоит тот особый вид существования, которое раскрывается в сказанном и нигде более?’ В этом ключе Фуко рассматривает ряд гипотез, пытающихся объяснить сложившиеся дисциплинарные общности (медицины, грамматики, политической экономии), и показывает их несостоятельность. Это гипотезы, видящие общность, как образованную: 1) совокупностью высказываний, соотносящихся с одним и тем же объектом (обнаруживается изменение объекта в истории и в разных аспектах дисциплинарных дискурсов); 2) единством формы и типов сцепления высказываний, их стилем (выявляется наличие разных типов высказываний в дисциплинарном дискурсе); 3) группой высказываний внутри определенной системы постоянных и устойчивых концептов, концептуальной архитектоникой дисциплины (фиксируются эпистемологические разрывы в развитии любого знания); 4) тождественностью тем (наличествуют случаи присутствия одной и той же темы в разных дискурсах). Учитывая неудачи всех этих попыток, Фуко предлагает ‘попытаться установить рассеивание точек выбора и определить, пренебрегая любыми мнениями, тематические предпочтения поля стратегических возможностей’. С его точки зрения, речь в этом случае идет об условиях возможности ‘дискурсивных формаций’. Дискурсивные данные перераспределяются внутри них в соответствии с правилами формации. Внутри дискурсивных формаций различаются объекты, модальности высказываний, концепты и тематические выборы. Все они подлежат специальному анализу. Так, объекты дискурсов задаются: 1) поверхностью их проявления, различной для различных обществ, эпох и форм дискурса; 2) инстанциями разграничения; 3) решетками спецификации. Однако план выявления (1), инстанции разграничения (2), формы спецификации (3) не формируют полностью установленные объекты, которые в дискурсе инвентаризируются, классифицируются, называются, выбираются, покрываются решеткой слов и высказываний. ‘Дискурс — это нечто большее, нежели просто место, где должны располагаться и накладываться друг на друга — как слова на листе бумаги — объекты, которые могли бы быть установлены только впоследствии’. Кроме того, появляется несколько планов различий, в которых могут возникать объекты дискурса, что ставит вопрос о связи между ними. Таким образом, дискурс характеризуется не существованием в нем неких привилегированных объектов, а тем, как он формирует свои объекты, которые остаются при этом рассеянными, т.е. установленными отношениями между инстанциями появления, разграничения и спецификаций (в которых любой объект исследуемого дискурса обретает свое место). Отсюда: 1) объект существует в позитивных условиях сложного пучка связей; 2) отношения, внутри которых появляется объект, не представлены в объекте, не определяют его внутренней конституции; 3) сама система отношений имеет несколько уровней, они как связывают дискурс с условиями его появления, так и формируются внутри самого дискурса (вторичные, рефлексивные, собственно дискурсивные отношения); 4) дискурсивные отношения характеризуют ‘не язык, который использует дискурс, не обстоятельства, в которых он разворачивается, а самый дискурс, понятый как чистая практика’. Объекты связываются тем самым не с ‘сутью вещей’, а с совокупностью продуцирующих их правил. Они суть ‘не вещи’, а дискурсивные объекты. Как таковые они не могут быть поняты вне дискурсивных практик и не могут быть редуцированы к их словарю (они — ‘не слова’). ‘Безусловно, дискурс — событие знака, но то, что он делает, есть нечто большее, нежели просто использование знаков для обозначения вещей. Именно это ‘нечто большее’ и позволяет ему быть несводимым к языку и речи’. В то же время способ сцепления высказываний между собой должен стать предметом специального рассмотрения в аспекте выяснения того, ‘почему появляются именно эти высказывания, а не какие-либо другие?’ В этой связи возникает ряд вопросов, требующих ответов: 1) кто говорит, хранит данный вид языка и в силу каких своих характеристик; 2) исходя из какой институционализированной области разворачивается тот или иной дискурс; 3) какова позиция субъекта относительно различных областей и групп объектов (вопрошание осуществляется в соответствии с определенной решеткой исследования, даже если она не эксплицирована). Обновление дисциплинарных точек зрения в рассматриваемом ракурсе выступает как обновление модальностей, установление новых отношений между различными элементами в дискурсе. ‘Но ведь если существует общность, если модальность высказываний, которые в ней используются и в которых она раскрывается, не является простым совпадением исторически случайных последовательностей, то, таким образом, устойчивые пучки связей решительно вводятся в обиход’. В этом дискурсивном анализе, указывает Фуко, различные модальности высказываний манифестируют рассеяние, отсылая к различным статусам, местам и позициям субъекта в ходе поддерживаемого им дискурса, ‘к различным планам прерывности, ‘из которых’ он говорит’. Связь между этими планами устанавливается складывающимися в специфике дискурсивной практики отношениями. Дискурс не есть феномен выражения. Скорее он есть ‘поле регулярности различных позиций субъективности’. Таким образом, ‘дискурс — это внешнее пространство, в котором размещается сеть различных мест’. Следовательно, как строй объектов дискурсивной формации нельзя определить через ‘слова’ или ‘вещи’, так и порядок высказываний субъекта нельзя понять ни с позиции трансцендентального субъекта, ни с позиции психологической субъективности. Следующая задача, которую ставит перед собой Фуко, — описание поля высказываний, в котором появляются и циркулируют концепты дискурсивной формации. Это предполагает выявление рельефа поля высказываний: 1) последовательностей и прежде всего возможных распределений рядов высказываний, их типов зависимостей, риторических схем; 2) форм сосуществования, которые, в свою очередь, намечают: а) поле присутствия (совокупность всех спродуцированных высказываний независимо от их статуса, но в соответствии с ним); б) поле совпадений (концентрации высказываний разной дискурсивной природы вокруг областей объектов); в) область памяти (высказывания, уже не присутствующие в дискурсах актуально, но по отношению к которым устанавливаются родственные связи, генезис, изменения, историческая прерывность и непрерывность); 3) возможностей вторжения (выявляемых в: техниках переписывания (например, линеарности в табличность), методах транскрипции высказываний, способах взаимоперевода качественных и количественных высказываний, правилах применения, структурном анализе взаимоотношений элементов, приемах разграничения областей истинности высказываний, способах переноса типов высказываний из одного поля приложения в другое, методах систематизации уже существующих пропозиций, методах перераспределения высказываний). Таким образом, дискурсивная формация на уровне концептов порождает весьма ощутимую гетерогенность. ‘Но принадлежит собственно дискурсивной формации, разграничивает группу совершенно разрозненных концептов и определяет их специфику только самый способ, который позволяет различным элементам устанавливать связи друг с другом’. По сути, речь идет не об описании концептов, а о концентрации анализа ‘вокруг некоего доконцептуального уровня, подчиняясь правилам которого, различные концепты могут сосуществовать в одном поле’. Этот уровень не отсылает ни к горизонту идеальности, ни к эмпирическому генезису абстракции, — ‘мы вопрошаем об уровне самого дискурса, который не является более выражением внешнего, а, напротив, местом появления концептов’. Тем самым выявляется совокупность определенных правил, находящих свое приложение в горизонте дискурса. ‘В анализе, который мы здесь предлагаем, правила формации имеют место не в ‘ментальности’ или сознании индивида, а в самом дискурсе; следовательно, они навязываются в соответствии с неким видом анонимной единообразности всем индивидуумам, которые пытаются говорить в этом дискурсивном поле’. Доконцептуальный уровень позволяет выявить закономерности и принуждения, делающие возможной гетерогенную множественность концептов. Вывод, который делает Фуко из анализа концептов дискурсионной формации, гласит: ‘...Нет необходимости прибегать ни к допущению горизонта идеальности, ни к эмпирическому движению идей’. Следующий предмет внимания автора — темы и теории в дискурсивных формациях, которые он предлагает обозначать как стратегии — независимо от их формального уровня. Проблема — механизмы их распределения в истории. С помощью исследования стратегий возможно выявление: а) точек несовместимости — объектов, высказываний, концептов, находящихся в одной и той же формации; б) точек эквивалентности (несовместимых элементов, сформированных одним и тем же способом); в) точек сцепления систематизации (формирующих ряды элементов). Далее необходимо исследование инстанций решений, позволяющих реализоваться тем или иным стратегиям, т.е. механизмов, формирующих принципы исключения из дискурса и возможности выборов внутри и между дискурсами. Затем важно выявить механизмы вовлечения дискурса в поле недискурсивных практик, т.е. порядок и процесс присвоения дискурса, трансвестирования его в решения, институты и практики. Кроме того, речь может идти и об возможных позициях желания по отношению к дискурсу. Таким образом, дискурсивные формации в своих стратегиях ‘должны быть описаны как способ систематизации различных трактовок объектов дискурса (их разграничения, перегруппировки или отделения, сцепления и взаимообразования), как способ расположения форм высказывания (их избрания, установления, выстраивания рядов и последовательностей, составления больших риторических единств), как способ манипулирования концептами (для чего необходимо дать им правила применения, ввести их в отдельные устойчивости и, таким образом, конституировать концептуальную архитектонику)’. Над этими стратегиями надстраиваются элементы второго порядка, собственно и организующие дискурсивную рациональность. Тем самым нет никаких оснований ‘соотносить формации теоретических предпочтений ни с основополагающим замыслом, ни со вторичной игрой мнений и воззрений’. Сам ‘выбор стратегий не вытекает непосредственно из мировоззрения или предпочтения интересов, которые могли бы принадлежать тому или иному говорящему субъекту, но сама их возможность определена точками расхождения в игре концептов’. Стратегии строятся в соответствии со сложившейся системой ‘вертикальных зависимостей’, спродуцированных в дискурсивной формации и подтверждаемых дискурсивными практиками, задавая принципы ‘финальной сборки текстов’. Знание ‘закономерностей’ организации дискурсивных формаций в их соотношении с дискурсивными практиками позволяет, согласно Фуко, перейти к рассмотрению правил образования дискурсов, выводимых из него самого. Рассмотрению этих вопросов и посвящена вторая часть его работы (‘Высказывание и архив’). Она начинается с рефлексии традиционного понимания элементарной общности дискурса как высказывания. Проведя анализ последнего, Фуко показывает, что оно, соотносясь, но не совпадая с понятиями пропозиции, фразы и акта формулирования, остается неопределяемым ни через одно из них. ‘Во всех трех случаях, — констатирует Фуко, — очевидно, что предложенные критерии слишком многочисленны и неоднозначны и не объясняют высказывание во всем его своеобразии’. Во всех трех случаях высказывание играет роль относящегося к существу дела, не передаваемого ни одной из них: ‘...в логическом анализе высказывание является тем, что остается после извлечения и определения структуры пропозиций; для грамматического анализа оно — ряд лингвистических элементов, в которых можно признавать или не признавать форму фразы; для анализа речевых актов оно представляет собой видимое тело, в котором проявляются акты’. Высказывание суть не структура, ‘но функция существования, принадлежащая собственно знакам, исходя из которой, можно путем анализа или интуиции решить, ‘порождают ли они смысл’, согласно какому правилу располагаются в данной последовательности или близко друг к другу, знаками чего являются и какой ряд актов оказывается выполненным в результате их формулирования (устного или письменного)’. В этом смысле Фуко говорит о том, что отношение высказывания к тому, что высказывается, не совпадает ни с какими другими отношениями. Отношения, которые оно поддерживает с тем, что высказывает, не тождественны совокупности правил применения. Только внутри определенных отношений высказывания можно установить отношение пропозиции к референту и фразы к ее смыслу. Коррелятом высказывания выступает совокупность областей, в которых могут возникать данные объекты и устанавливаться данные отношения. Он устанавливается по законам возможности, правилам существования для объектов, которые оказываются названными, обозначенными или описанными, отношениями утверждения или отрицания. ‘...Посредством отношения с различными областями возможности высказывание создает синтагму, или ряд символов, фразу, которой можно или нельзя придать смысл, пропозицию, которая может получить или не получить значение истины’. Описание уровня высказывания возможно лишь ‘путем анализа отношений между высказыванием и пространствами различения, в которых оно выявляет различия’. Кроме того, высказывание всегда соотносится с субъектом (‘автором’ или любой иной производящей субстанцией). При этом последний ‘является определенным и пустым местом, которое может быть заполнено различными индивидуумами’. Это ‘место’, которое может и должен занять индивидуум для того, чтобы быть субъектом, принадлежит функции высказывания и позволяет его описать: ‘Если пропозиция, фраза, совокупность знаков могут быть названы ‘высказываниями’, то лишь постольку, поскольку положение субъекта может быть определено’. Следующая особенность функции высказывания заключается в том, что она не может выполняться без существования ‘области ассоциируемого’. ‘Для того чтобы появилось высказывание и речь коснулась высказывания, недостаточно произнести или написать фразу в определенном отношении к полю объектов или субъекту; необходимо еще включить ее в отношения со всем прилегающим полем’. Согласно Фуко, ‘высказывание всегда имеет края, населенные другими высказываниями’. Именно эти ‘края’ делают возможными различные контексты. ‘Не существует высказывание, которое бы так или иначе не вводило в ситуацию другие высказывания’ (Фуко). Оно всегда занимает место вне линейного порядка и всегда включено в игру высказываний, всегда участвует в распределении функций и ролей, располагая ‘сигнификативные, или означающие, общности в пространстве, где они умножаются и накапливаются’. Еще одно требование, без которого невозможно продуцирование высказывания, — обладание материальным существованием. ‘...Нужно, чтобы высказывание имело материю, отношение, место и дату. И когда эти необходимые условия изменятся, оно само меняет тождественность’. Материальность высказывания определяется его ‘всегда готовым быть поставленным под вопрос статусом’, порядком институции, а не пространственно-временной локализацией, возможностью ‘повторной записи и переписи’. Схема применения задает для высказываний поле стабилизации, которое позволяет им повторяться в их тождественности, и определяет порог, с которого тождественности (равноценности) более не существуют, и нужно признать появление нового высказывания. ‘Постоянство высказывания, сохранение его тождественности в единичных событиях актов высказываний, раздвоения в тождественности форм — все это является функцией поля использования, которым оно окружено’. В конечном итоге мы сталкиваемся, отмечает Фуко, не с атомическим высказыванием, ‘но с полем изучения функций высказывания и условий, при которых она вызывает к жизни различные общности, которые могут быть (но вовсе не должны быть) грамматическим или логическим порядком’. Это порождает проблему определения того, что значит описать высказывание. Фуко предлагает понимать: 1) под высказыванием ‘разновидность существования, присущего данной совокупности знаков, — модальность, которая позволяет ему не быть ни последовательностью следов или меток на материале, ни каким-либо объектом, изготовленным человеческим существом, модальность, которая позволяет ему вступать в отношения с областью объектов, предписывать определенное положение любому возможному субъекту, быть расположенным среди других словесных перформансов, быть, наконец, наделенным повторяющейся материальностью’; 2) под дискурсом — ‘то, что было произведено (возможно, все, что было произведено) совокупностью знаков’ (‘дискурс является общностью очередностей знаков постольку, поскольку они являются высказываниями, т.е. поскольку им можно назначить модальности частных существований’). Окончательно дискурс можно определить ‘как совокупность высказываний, принадлежащих к одной и той же системе формаций’. Он — принцип рассеивания и распределения высказываний, а анализ высказывания соответствует частному уровню описания. Таким образом, ‘описание высказывания не сводится к выделению или выявлению характерных особенностей горизонтальной части, но предполагает определение условий, при которых выполняется функция, давшая существование ряду знаков (ряду не грамматическому и не структурированному логически)...’. В силу этого высказывание одновременно невидимо и несокрыто. ‘Оно несокрыто по самому своему определению, поскольку характеризует модальности существования, присущие совокупности действительно произведенных знаков’. Рассмотреть можно только то, что ‘является очевидностью действующего языка’. Однако высказывание не дано восприятию как явный носитель пределов и скрытых элементов. Необходимо перенести акцент в анализе с означаемого на означающее, ‘чтобы заставить появиться то, что есть повсюду в отношении с областью объектов и возможных субъектов, в отношении с другими формулировками и вероятными повторными применениями языка’. Несокрытый и невидимый, уровень высказывания находится на пределе языка, указывает Фуко. ‘Он определяет модальность своего появления, скорее, ее периферию, нежели внутреннюю организацию, скорее, ее поверхность, нежели содержание’. Проделанный анализ позволяет, согласно Фуко, предпринять упорядочивание того, что сможет индивидуализироваться как дискурсивная формация. Последнюю он переопределяет как основную систему высказываний, которой подчинена группа словесных перформансов, — ‘не единственная ею управляющая система, поскольку сама она подчинена помимо того и в соответствии с другими измерениями логическим, лингвистическим и психологическим системам’. Четыре направления исследования формации (образование объектов, положений субъектов, концептов и стратегических выборов) соответствуют четырем областям, в которых выполняется функция высказывания. Соответственно, понятие дискурса переопределяется здесь как совокупность высказываний, образующих таковой постольку, поскольку они принадлежат к одной и той же дискурсивной формации; а понятие дискурсивной практики задается как ‘совокупность анонимных исторических правил, всегда определенных во времени и пространстве, которые установили в данную эпоху и для данного социального, экономического, географического или лингвистического пространства условия выполнения функции высказывания’. Большей частью анализ дискурса проходит под знаком целостности и избытка означающих элементов по отношению к единственному означаемому (‘каждый дискурс таит в себе способность сказать нечто иное, нежели то, что он говорил, и укрыть, таким образом, множественность смыслов — избыток означаемого по отношению к единственному означающему’). Однако анализ высказываний и дискурсивных формаций открывает, по Фуко, иное направление исследования: ‘он хочет определить принцип, в соответствии с которым смогли появиться только означающие совокупности, бывшие высказываниями. Он пытается установить закон редкости’. Высказывания всегда в дефиците по отношению к тому, что могло бы быть высказыванием в естественном языке, — это принцип нехватки или, по крайней мере, ненаполнения поля возможных формулировок. В этом аспекте дискурсивная формация одновременно проявляет себя и как ‘принцип скандирования и переплетения дискурсов’, и как ‘принцип бессодержательности в поле речи’. Высказывания: 1) изучают на границе, которая отделяет их от того, что не сказано, в инстанции, которая заставляет их появиться, в своем отличии от остальных, что позволяет обнаружить в дискурсивных формациях распределение лакун, пустот, отсутствий, пределов и разрывов; 2) анализируют не как находящиеся на месте других высказываний, но как находящиеся на своем собственном месте, — ‘область высказывания полностью располагается на своей поверхности’; 3) рассматривают как управляемые предустановленными структурами и как имеющие статус в системе институций. Анализ же дискурсивной формации обращается собственно к редкости: ‘...Он рассматривает ее как объект объяснения, он стремится определить в ней единую систему и в то же время учитывает то, что она может иметь интерпретацию’. Если интерпретация трактуется при этом как ‘способ реакции на бедность высказывания и ее компенсирования путем умножения смысла’, как ‘способ говорить, исходя из нее и помимо нее’, то анализ дискурсивной формации понимается как ‘поиск закона скудности, нахождение ее меры и определение ее специфической формы’. Он ориентирован не на бесконечность извлечения смыслов, а на обнаружение отношений власти, истолковывая их в систематической форме внешнего. Его сверхзадача — избежать вторжения историко-трансцендентальной темы. ‘Тема, от которой пытается избавиться анализ высказываний, чтобы восстановить высказывания в их чистом рассеивании. Чтобы анализировать их в несомненно парадоксальном внешнем, поскольку оно не соотносится ни с какой противостоящей формой внутреннего. Чтобы рассмотреть их в прерывности, не искажая положение, с помощью одного из разрывов, которые ставят их вне игры и делают их несущественными в разомкнутости или более важном различии. Чтобы уловить самое их вторжение в место и момент, когда оно производится. Чтобы найти их влияние на событие’. Эта задача предполагает, что: 1) поле высказываний не описывается как ‘перевод’ операций или процессов, которые развертываются в другом месте (в мыслях людей, в их сознании или бессознательном, в сфере трансцендентальных структур); 2) область высказываний не относится ни к говорящему субъекту, ни к чему-либо наподобие коллективного сознания, ни к трансцендентальной субъективности; 3) в их трансформациях, последовательных рядах, ответвлениях поле высказываний не подчиняется темпоральности сознания как своей законной модели (‘Время дискурса не является переводом в видимую хронологию смутного времени мысли’). Тем самым анализ высказываний осуществляется безотносительно к cogito. ‘He важно, кто говорит, но важно, что он говорит, — ведь он не говорит этого в любом месте. Он непременно вступает в игру внешнего’. Соответственно формы накопления нельзя отождествить ни с интериоризацией в форме воспоминания, ни с безразличным подытоживанием документов. В конечном итоге ‘суть анализа высказываний — не разбудить спящие в настоящий момент тексты, чтобы вновь обрести, заворожив прочитывающиеся на поверхности метки, вспышку их рождения; напротив, речь идет о том, чтобы следовать им на протяжении сна или, скорее, поднять родственные темы сна, забвенья, потерянного первоначала и исследовать, какой способ существования может охарактеризовать высказывания независимо от их акта высказывания в толще времени, к которому они принадлежат, где они сохраняются, где они действуют вновь и используются, где они забыты (но не в их исконном предназначении) и, возможно, даже разрушены’. Этот анализ предполагает, что: 1) высказывания рассматриваются в остаточности, которая им присуща (‘забвение и разрушение в некотором роде лишь нулевая степень этой остаточности’, на основе которой могут развертываться игры памяти и воспоминания); 2) высказывания трактуются в форме добавочности (аддитивности), являющейся их специфической особенностью; 3) во внимание принимаются феномены рекурренции (высказывание способно реорганизовывать и перераспределять поле предшествующих элементов в соответствии с новыми отношениями). ‘Таким образом, описание высказываний и дискурсивных формаций должно избавляться от столь частого и навязчивого образа возвращения’. В этом аспекте анализ дискурсивной формации есть не что иное, как трактовка совокупности ‘словесных перформансов на уровне высказываний в форме позитивности, которая их характеризует’, что есть определение типа позитивности дискурса. ‘Позитивность дискурса... характеризует общность сквозь время и вне индивидуальных произведений, книг и текстов’. Предпринять в дискурсивном анализе исследование истории того, что сказано, означает ‘выполнить в другом направлении работу проявления’. Для обеспечения этого анализа Фуко вводит понятие исторического априори как ‘априори не истин, которые никогда не могли бы быть сказаны или непосредственно даны опыту, но истории, которая дана постольку, поскольку это история действительно сказанных вещей’. Это понятие позволяет учитывать, что ‘дискурс имеет не только смысл и истинность, но и историю, причем собственную историю, которая не сводит его к законам чужого становления’. Но историческое априори не над событиями — оно определяется как ‘совокупность правил, характеризующих дискурсивную практику’ и ‘ввязанных в то, что они связывают’. Область же высказывания, ‘артикулированная согласно историческим априори и ‘скандируемая’ различными дискурсивными формациями’, задается системой, которая устанавливает высказывания как события (имеющие свои условия и область появления) и вещи (содержащие свою возможность и поле использования). Ее Фуко называет архивом. ‘Архив — это прежде всего закон того, что может быть сказано, система, обуславливающая появление высказываний как единичных событий’. Архив, продолжает Фуко, — ‘это то, что различает дискурсы в их множественности и отличает их в собственной длительности’. Он между языком и изучаемыми явлениями — ‘это основная система формации и трансформации высказываний’. Архив нельзя описать во всей его целостности, а его актуальность неустранима. ‘Он дан фрагментами, частями, уровнями несомненно настолько лучше и настолько с большей строгостью, насколько время отделяет нас от него; в конечном счете, если бы не было редкости документов, для его анализа было бы необходимо самое великое хронологическое отступление’. Архив маркирует кромку времени, которая окружает наше настоящее, — ‘это то, что вне нас устанавливает наши пределы’. ‘Описание архива развертывает свои возможности (и принципы овладения этими возможностями) исходя из дискурсов, которые только что перестали быть исключительно нашими; его порог существования установлен разрывом, отделяющим нас от того, что мы не можем более сказать, и от того, что выходит за пределы нашей дискурсивной практики; оно начинается за пределом нашей собственной речи; его место — это разрыв наших собственных дискурсивных практик’. Исследования архива Фуко называет ‘археологией’: ‘археология описывает дискурсы как частные практики в элементах архива’. Анализ А.З. как особой дисциплинарности Фуко проводит в третьей части своей работы (‘Археологическое описание’). А.З. у Фуко конституируется во многом через ее артикулированное противопоставление дисциплинарным притязаниям истории идей, которая рассказывает ‘историю побочных обстоятельств, историю по краям’, презентируя ‘скорее анализ точки зрения, нежели анализ собственно знания, скорее анализ заблуждений, нежели анализ истины, наконец, скорее анализ менталитета, нежели анализ форм мысли’. В этой трактовке история идей выступает скорее стилем анализа, чем дисциплинарностью, она занята ‘началами и концами, описанием смутных непрерывностей и возвращений, воссозданием подробностей линеарной истории’. В то же время она оказывается способной описывать переходы из не-философии в философию, из не-науки в науку, из не-литературы в само произведение. ‘Генезис, непрерывность, подытоживание — вот предметы, которыми занята история идей, вот ее темы, с помощью которых она привязывается к определенной, теперь уже вполне традиционной форме исторического анализа’. От всего этого и пытается уйти А.З., вырабатывающая ‘иную историю того, что было сказано людьми’. Основными являются четыре различия между ними: 1) различие в представлении о новизне; 2) различие в анализе противоречий; 3) различие в сравнительных описаниях; 4) различие в ориентации трансформаций. Основными принципами А.З. являются: 1) ориентация на определение не мыслей, репрезентаций, образов, предметов размышлений, идей, которые скрыты или проявлены в дискурсах, а на исследование самих дискурсов в качестве практик, подчиняющихся правилам (археология обращается к дискурсу как к памятнику); 2) отсутствие в ней ориентации на поиск непрерывных и незаметных переходов в преемственности дискурсов, археология — ‘различающий анализ, дифференциальное счисление разновидностей дискурса’; 3) отсутствие ориентации на установление взаимопереходов между индивидуальным и социальным, она определяет типы и правила дискурсивных практик, пронизывающих индивидуальные произведения; 4) отсутствие ориентации на поиск точки концентрации, где автор и произведение обмениваются тождественностями, — археология знания ‘не является ничем более и ничем иным, нежели перезаписью, трансформацией по определенным правилам того, что уже было написано, в поддерживаемой форме внешнего’. Если история идей пытается установить идентичности в непрерывности преемственности и отделить ‘новое’ от ‘старого’, то археология знания говорит в этих случаях лишь об эффектах дискурсивного поля, в котором отмечаются рассматриваемые историей идей явления. А.З. стремится лишь установить регулярности (или закономерности) высказываний. Анализ регулярностей можно вести по многим направлениям: 1) через различение лингвистической аналогичности (или переводимости), логической идентичности (или эквивалентности) и однородности высказываний — последние и составляют предмет археологии; 2) через вскрытие внутренней иерархии высказываний, воссоздание деривационного (отличного от дедуктивного, исходящего из аксиом) древа дискурса (отличимого от генетического и психологического анализов). ‘Порядок в археологии — не тот же, что в систематике или хронологической преемственности’. Отсюда: ‘Нет большей ошибки, нежели стремление видеть в анализе дискурсивных формаций опыт всеобщей переодизации...’. А.З. описывает уровень однородности высказываний, имеющих свой временной срез и не объемлющих всех остальных форм идентичности и различия, какие можно заметить в речи. Эти организованные однородности и рассматриваются ею как ‘эпохи’. Будучи предназначенной для описания различных ‘пространств разногласия’, А.З. при рассмотрении этих ‘связностей-эпох’ имеет своей задачей ‘разрушить старые и открыть новые противоречия; это значит объяснить, в чем они могут выражаться, признать их значимость или приписать их появлению случайный характер’. Для нее существенны прежде всего внутренне присущие дискурсам оппозиции. Она занята исследованием неадекватности объектов, расхождениями модальностей, несовместимостью концептов, случаями исключения теоретического выбора. Еще одна ее задача — выявить различие ролей всех этих форм оппозиции в дискурсивной практике. Подводя итог этой части своего анализа, Фуко отмечает: ‘Дискурсивная формация — это отнюдь не идеальный текст, протяженный и гладкий, протекающий в свете разнообразных противоречий и разрешающий их в спокойном единстве упорядоченной мысли; это и не поверхность, в которой отражается в тысяче разных видов противоречие, отступающее всегда на второй план и в то же время доминирующее. Это скорее пространство множества разногласий; это единство различных противоположностей, для которых можно выделить и уровни и роли’. Горизонт, который рассматривает А.З., — ‘это не сама по себе наука, мышление, менталитет или культура; это скрещение интерпозитивностей, чьи пределы и точки пересечения могут быть мгновенно обозначены’. А.З. — сравнительный анализ, предназначенный не для того, чтобы редуцировать многообразие дискурсов и отображать единство, долженствующее их суммировать, а для того, чтобы разделить их разнообразие на отдельные фигуры. Следствие археологического сравнения — не объединение, но разделение. А.З. стремится ‘в специфике разграниченных между собой дискурсивных формаций установить игру аналогий и различий такими, какими они предстают перед нами на уровне правил формации’. Она должна выявить: археологический изоморфизм, археологическую модель, археологическую изотонию, археологические расхождения, археологические корреляции в каждой из обнаруживаемых формаций. Археология раскрывает также связи между дискурсивными формациями и недискурсивными областями. Наконец, еще одной ее задачей является исследование изменений и трансформаций позитивностей, в которых она особо фиксирует ситуации возникающих разрывов и феномены сдвигов внутри дискурсивных формаций. А.З. исследует именно позитивности дискурсивных формаций, а не описывает дисциплины, — первые далеко выходят за пределы вторых. ‘...Дискурсивные формы — это не будущие науки, находящиеся на той стадии развития, когда, еще не осознанные ‘внутри себя’, они выглядят уже вполне сформированными. Они действительно не подлежат телеологической субординации по отношению к ортогенезу наук’. Анализ позитивностей имеет своей целью показать, ‘по каким правилам дискурсивная практика может образовывать группы объектов, совокупности актов высказываний, игры концептов, последовательности теоретических предпочтений’. Эту совокупность закономерно возникающих элементов Фуко предлагает обозначать термином ‘знание’. ‘Знание — это то, о чем можно говорить в дискурсивной практике, которая тем самым специфицируется: область, образованная различными объектами, которые приобретут или не приобретут научный статус, ...это пространство, в котором субъект может занять позицию и говорить об объектах, с которыми он имеет дело в своем дискурсе...’. Знание следует определять и как ‘поле координации и субординации высказываний, в котором определяются, появляются, применяются и трансформируются концепты...’. Кроме того, оно ‘определяется возможностями использования и присвоения, установленными данным дискурсом’. Ряду ‘сознание — познание — наука’ А.З. противопоставляет ряд ‘практика — знание — наука’. Тем самым необходимо разграничивать научные области и археологические территории. По мысли Фуко, ‘знание проявляет себя не только в доказательствах, но и в воображении, размышлениях, рассказах, институциональных распоряжениях, политических решениях’. В этом аспекте можно говорить о том, что ‘науки появляются в элементе дискурсивной формации и на основе знания’. Наука локализуется в поле знания и изменяется в соответствии с преобразованием дискурсивных формаций. Тем самым наука может и должна быть рассмотрена как практика среди других практик. Ее различение, как и различение других дискурсивных практик, задается характеристиками ряда проходимых ими порогов — позитивности, эпистемологизации, научности, формализации. Эти пороги проходятся разными формациями асинхронно, что и задает специфичность переплетению конкретных знаниевых практик в конкретный момент времени, выявить которое и есть задача археологических изысканий, что только и позволяет представить наличное знание во всем его конкретном многообразии (в его эпистемной организованности и заданности).

История философии. 2008.